Текст книги "Колдовство"

У меня все было готово. В комнате среди оберегов стояла и фотография бабки Софьи. Той, которая рисовала на домах защитные символы, спасала тонущего Арбуза из воды, в одиночку держала рогатого в Усвяче, но не смогла довести ритуал до конца, потому что я убил ее.

Солнце закатилось за ельник, Церковище накрыла темнота. Шорохи сделались громче. Голосила ночная живность, хлопали крылья. Все как тогда. Но теперь будет по-другому.

Я умылся кровью черной курицы, запалил костры, взял все необходимое и отправился к реке. Вокруг стрекотали насекомые, квакали лягушки. Полная луна светила мне в спину.

Я шел встречать нечистого.

Александр Подольский

Перепечь

– Перепечь надо, – сказала старуха, наклонившись над Юрочкой.

Кира вздрогнула и дернула коляску к себе. Двухмесячный сын, которого она с таким трудом убаюкала, сонно заворочался и зачмокал, закряхтел, пискнул – и снова замолчал.

– Перепечь, – сурово повторила бабка и, постукивая клюкой, направилась к подъезду. Кира наблюдала за ней, пытаясь унять дрожь в руках, – она никак не могла отпустить ручку коляски, пальцы словно свело судорогой. Старуху она знала – не по имени, в лицо. Сколько Кира себя помнила, та жила в этом подъезде – и всегда, всегда, все эти двадцать пять лет, оставалась такой же – жилистой, сгорбленной, лохматой, с крючковатым носом и бородавкой на левой щеке.

«Ведьма!» – беззлобно кричала ей вслед маленькая Кира, надежно укрытая оравой такой же мелкоты. «Ведьма!» – весело хохотали они, истерично повизгивая, когда старуха грозила им клюкой. «Ведьма!» – шептались ее школьные подруги, идя к Кире в гости и натыкаясь на цепкий, исподлобья, взгляд с балкона.

– Ведьма, – улыбнувшись, сказала она Вове, когда, гуляя с ним под руку, придержала старухе дверь подъезда – а та, что-то прошептав, плюнула им под ноги. Вова ничего не ответил.

Старуха не любила никого – но, справедливости ради, никому и не делала подлостей. Она невозмутимо смотрела на собак, гадящих на клумбы, равнодушно отводила взгляд от пьяных компаний и даже когда у соседей сверху прорвало трубу – всего лишь меланхолично пожелала тем сдохнуть. Правда, через полгода после этого случая соседи внезапно уехали, так что исполнилось ли пожелание, узнать уже было невозможно.

И вдруг эта старуха обратила внимание на Юрочку?

«Ерунда», – убедила себя Кира. Или убедила себя, что убедила?

Вечером Юрочка никак не мог заснуть. Стонал, вертелся – и едва слышно подвывал. Кира вставала, гладила его по голове, носила на руках – тихонько мурлыкая: «Спи, моя радость, усни». Сын кряхтел в такт песне, захлебывался слюнями и соплями – а потом начал орать. Громко, неудержимо, истошно – он орал на одной ноте так, что у Киры заложило уши. И поэтому она не сразу услышала телефонный звонок.

– А я говорила, что Вова выбрал не ту девушку, – сурово сообщила в трубку свекровь.

Кира скрипнула зубами, но заставила себя улыбнуться.

– Нина Генриховна, что вы, – умильно проворковала она. – Просто у Юрочки что-то болит.

– Недоносок ваш Юрочка, – жестко припечатала та. – Я Вове говорила – прежде чем трахаться, своди бабу на анализы. Может, больна чем.

– Я не больна! – истерично выкрикнула Кира.

– А что ж выпердыша такого родила? – ехидно спросила свекровь. – Надо было тебя на аборт выпихнуть, надо.

– Так поздно уже было, – пролепетала Кира.

– Ну так это потому, что таилась все, живот прятала, чуяла, сучка, что добром не кончится.

– Да я… – Кира поперхнулась. – Да что вы такое говорите, Нина Генриховна! Это же ваш внук! Я и не собиралась делать аборт!

Даже по телефону было понятно, что свекровь поджала губы.

– Уж лучше никакого внука, чем порченый, – прошипела она.

– Да не порченый он никакой, вы что! – Кира с трудом сдерживала слезы. – Ну слабенький немного, ну и что? Ваш Вова тоже часто болеет!

И прикусила язык, поняв, что сморозила что-то не то.

– Часто болеет? – вкрадчиво прошипела свекровь. – Часто болеет, значит? А что же мне ни слова, а?

– Но… – пискнула Кира.

– Значит, самой умной себя считаешь? Вову к себе переманила, пузом на себе женила – и теперь думаешь, что можешь мне указывать?

– Я не…

– Так вот, милочка… – В трубке что-то зашуршало, послышался щелчок зажигалки – и свекровь, глубоко затянувшись, продолжила: – То, что твой выкидыш юридически считается моим внуком, – ровным счетом ничего не значит. Я еще поговорю с Вовой, чтобы он тест сделал. Нагуляла ты ущербного своего на стороне – а ему подпихнула.

– Я не…

– Молчи и слушай. Мой сын утверждает, что он тебя, – свекровь еле выдавила из себя это слово: «любит», – но это до первой нормальной женщины. Так что язык засунь куда подальше и не вякай. Может быть, после развода тебе что-то и перепадет. Если я захочу.

– У нас ребенок, – Кира начала закипать. – Нам с Юрочкой по закону положено.

– Ну это мы еще посмотрим, – ядовито процедила свекровь и бросила трубку.

Киру колотило еще полчаса. Она жадно, крупными глотками пила воду прямо из фильтра, проливая себе на грудь, на ноги, на пол. Свекровь всегда ненавидела ее: смерила холодным взглядом во время первого знакомства, с поджатыми губами сидела на свадьбе, ни разу не позвонила в роддом и не пришла взглянуть на внука. Ее интересовал только Вова – и то только как вещь, которую используют не по инструкции и которую хотелось бы вернуть назад.

Кира пробовала смириться – занималась аутотренингом, читала в Интернете истории о неадекватных родственниках, чтобы убедить себя, что у нее всё, в принципе, сносно, – но получалось плохо. Очень плохо. Никак.

Когда с работы вернулся Вова, она мыла руки. Намыливала земляничным мылом, долго терла друг о друга, смывала густую комковатую пену – намыливала снова, терла, смывала, намыливала, терла, смывала.

– Опять? – спросил Вова, встав в дверях и принюхиваясь к резкой, едкой земляничной отдушке.

– Опять, – кивнула Кира.

Намылить, потереть, смыть.

– Я же говорил – не принимай близко к сердцу. – Он отодвинул ее и брезгливо прополоскал кончики пальцев под струей воды.

Намылить, потереть, смыть.

– Не могу, – ответила она. – Не могу.

Намылить, потереть, смыть.

– Ну и дура, – пожал он плечами и вытер руки о ее футболку. – Есть хочу, – бросил он, выходя из ванной. – Есть чо?

Накладывая ему котлеты, она увидела содранную кожу на своих костяшках – словно только что с остервенением била кого-то. Он тоже заметил.

– Смажь чем-нибудь, – наставительно сообщил, ковыряясь вилкой в еде и стараясь не смотреть на ее руки. – Инфекцию занесешь. И вообще неприятно.

– Перепечь, – сказали четко и ясно над ее левым ухом.

Кира дернулась, ударилась виском о кухонный шкафчик, ойкнула – и осела на пол, схватившись за голову.

Вова поморщился и отправил кусок котлеты в рот.

Ночью она дремала в кресле рядом с Юрочкиной кроваткой.

Вова храпел один в постели, вольготно развалившись и сбив одеяло к ногам.

Она то проваливалась в тяжелый, липкий, вязкий сон – то, вздрогнув, просыпалась и терла сухие, саднящие глаза. Юрочка ворочался, вздыхал, чуть постанывал – как всегда. Вова что-то зло бормотал во сне – тоже, впрочем, как всегда. Кира пыталась понять, как все это произошло с ней. Откуда, почему, как у нее вдруг оказались нелюбящий муж, ненавидящая свекровь – и ребенок, который, кажется, тоже терпеть ее не может? «Нет, нет!» – вдруг испугавшись своих мыслей, хлопнула она себя по губам. Нет, Юрочка просто болеет! Его болезнь – это не отношение к ней, это просто болезнь, а болезнь не может любить или ненавидеть людей, она их просто жрет!

– Нет, нет… – бормотала она, засыпая. Бормотала и слабо шлепала себя по губам.

В детской поликлинике Кира долго ждала своей очереди. Ей было нехорошо – глаза слипались, в ушах звенело, в горле стоял едкий ком. К счастью, Юрочка умудрился уснуть – и Кира краем глаза следила за мамашей слева, ребенок которой орал без умолку. Юра его словно не слышал – у Киры же каждый вопль отдавался где-то глубоко в голове. Лицо младенца шло пятнами – то багровыми, то белыми, он выгибался дугой и сучил сжатыми кулачками – но его мать это словно не волновало: в ее наушниках бухал тяжелый рок, а по губам гуляла блаженная улыбка. Кажется, она даже уснула.

– Пропустить, может, – пробормотал какой-то парень, качающий разом два кулька.

– Сиди, благодетель, – одернула его жена и отобрала одного из близнецов. – А то перепечь в самый конец и до вечера сидеть будем.

– Что? – Кира повернула к ней голову.

– Что? – с вызовом ответила та.

Младенец слева перешел на хрип – словно заскрипела старая несмазанная дверь.

И тут Кира отчетливо услышала:

– Перепечь, перепечь, перепечь! – раздавалось сквозь уханье басов.

Кира дернулась в сторону, больно вжавшись ребрами в острый подлокотник дивана.

Девушка ошарашенно вынула наушник из уха.

– Перепечь, перепечь, перепечь… – шуршало оттуда.

Девушка озадаченно посмотрела вокруг. Ребенок икнул и резко замолчал – словно выключили пластинку.

– Это… что? – шепотом спросила Кира. – Что вы слушаете? Аудиокнига?

Девушка пожала плечами, достала телефон и лихорадочно застучала пальцами по экрану, обернув руки вокруг замершего младенца.

– Перепечь, перепечь, перепечь! – бесновалось тем временем в наушниках.

Девушка выругалась – и прожала кнопку выключения. Экран почернел.

– Перепе-е-е-е-е-ечь! – язвительно продолжили петь наушники.

Сегодня Юрочка почти и не плакал – видимо, урыдался за вчерашний вечер. Сипел, кряхтел, куксился, пускал слюни – но не орал. Кира взволнованно перечислила педиатру все симптомы – даже немного сгущая краски, – но тот лишь пожал плечами. Осмотрел, ощупал, измерил, даже понюхал – здоров ваш сын, мамаша, зря мое время тратите. Попейте успокоительное, что ли. Ну и у психиатра проверьтесь – а то, не ровен час, из окна выйдете.

Домой Кире идти не хотелось. Ей казалось, что стоит вернуться в квартиру – и там ее обязательно подстережет звонок свекрови и разрыдается, корчась от боли, Юрочка – а потом придет Вова и скажет, что любит, поцеловав в щеку холодными губами. А потом наступит ночь, и придет завтра, и снова, и снова, и снова…

Она сидела около дома и качала коляску, наслаждаясь покоем и сопением Юрочки.

– Перепечь, – услышала она за плечом тихий шепот.

Кира вздрогнула, дернула к себе коляску, оглянулась. Ничего и никого. Лишь ветер шевелил ветки облезлых кустов.

– Кто тут? – негромко спросила она – скорее чтобы успокоить себя. Ответа не было.

Кира закрыла глаза, глубоко вдохнула, на выдохе открыла их – и поперхнулась. Перед ней сидела кошка. Трехцветная, пушистая, откормленная. Кошка не смотрела на Киру. Она пялилась на коляску – напряженно, не мигая, вздернув уши торчком. Кира зажмурилась – с силой, до боли, до белых и алых пятен под веками.

– Перепечь! – послышалось ей снова, на этот раз спереди. Точно оттуда, где сидела кошка.

Кира сглотнула ставшую вязкой слюну.

– Кисонька-мурысонька.

Сердце у Киры заколотилось так, словно кто-то пытался выломать дверь изнутри грудной клетки – плечом, с ноги.

– Где была?

Голос показался ей знакомым. Еще крепче ухватившись за ручку коляски, словно это могло ее защитить, она открыла глаза.

– А подглядывать нехорошо. – Старуха соседка с бородавкой на щеке стояла рядом с кошкой и укоризненно качала косматой головой.

Кошка потянулась, зевнула и начала умываться. Величавое спокойствие кошки передалось Кире – всё вдруг обернулось для нее наивным сумасшествием старухи.

– Кисонька-мурысонька, – повторила старуха, на этот раз строго. – Где была?

– Коней пасла, – вдруг хрипло ответила кошка.

Кира ахнула, съежившись. Ноги в одно мгновение стали ватными, руки задрожали. Безумие… передается?

– Где кони? – спросила старуха.

– За ворота ушли. – Кошка перестала умываться и выгнула спину, потягиваясь.

– Где ворота?

Кошка ответила не сразу – начала судорожно дергать головой и шеей в попытках сблевать.

– Где ворота? – нетерпеливо повторила бабка.

Кошка засипела, закашляла – и выхаркнула огромный черный клубок волос. Кире вдруг показалось – человеческих. Женских.

– Огонь сжег, – продолжая откашливаться, ответила кошка.

– Где огонь?

– Вода залила.

– Где вода?

– Быки выпили.

– Где быки?

– За гору ушли.

Это была какая-то детская присказка – да, именно так, Кира когда-то слышала ее! Бабка и кошка перебрасывались вопросами и ответами как мячиком, ведя свою странную, безумную игру. Слова булькали – смысл ускользал. Кире казалось, что ее баюкают, баюкают, баюкают, веки тяжелели, мысли становились вялыми и неповоротливыми. Она пыталась бороться с этим сном – нельзя спать, нельзя, нельзя, Юрочка тут, вдруг что случится с Юрочкой?

– Где гора?

– Черви выточили.

Юрочка закряхтел, недовольно заворочался – и Кира очнулась ото сна.

– Где черви?

– Простите! – перебила ее Кира. – Простите… она что… разговаривает?

Старуха повернулась к ней и улыбнулась. Кира вздрогнула – на секунду ей показалось, что зубы у бабки были длинными – слишком длинными, длиннее, чем у… людей, – и сейчас втягивались, укорачивались прямо на глазах.

– И подслушивать нехорошо, – сказала старуха и погрозила желтым скрюченным пальцем. – Не-хо-ро-шо…

А потом развернулась и пошаркала в подъезд. Кира проводила ее долгим растерянным взглядом. Деменция? Но… она же тоже это все слышала? Или то был сон?

– Сон? – спросила она, поворачиваясь к кошке.

Кошка вытянула лапы перед собой, выпустила когти и пробороздила ими асфальт.

И тот вскрылся. Как какой-то гнилой, почерневший фрукт, как обивка на старом заплесневевшем диване – каждая борозда лопалась и обнажала жирные, вязкие битумные внутренности. А потом полезли черви.

Размером с Юрочкин палец, полупрозрачные, пульсирующие алым и багровым, они расползались из-под когтей кошки и оставляли после себя кровавые следы. Черви копошились, клубились, связывались в тугие узлы и снова расправлялись, судорожно подергиваясь.

Кира брезгливо ахнула.

Черви замерли. А потом медленно, словно исполняя причудливый танец, выпрямились, вытянулись – и поползли к Кире. Точнее – на Киру. Будто какая-то призрачная, полупрозрачная, пульсирующая алым и багровым армия, они шли на нее – упорно, бесстрастно, неумолимо.

Кира взвизгнула, вскочила – и бросилась к подъезду, волоча за собой коляску. Юрочка проснулся и захныкал – с каждой секундой все громче и громче.

Замок домофона заело – Кира дергала его с остервенением: ей казалось, что холодные, липкие черви вот-вот коснутся ее ног, обовьют их – и поползут все выше, выше и выше…

– Утки склевали, – захихикали ей в спину.

Кира обернулась.

Червей не было. Только кошка сидела – теперь уже на лавке – и нагло ухмылялась. Затем она облизнулась, оставив на усах кровавый след.

– Квартира восемьдесят три, – сказала кошка. – Должна помнить.

Кира стояла в подъезде, прижавшись лбом к холодной стене. Юрочка молчал, будто затаившись. Хотя было бы лучше, если б он плакал. Плакал – и изгонял из Кириной головы воспоминания.

Да, она должна была помнить. И помнила. Пусть даже смутно, обрывками – но помнила.

Орава мелких пигалиц, стоящая у двери с потускневшими цифрами 8 и 3. Сдавленный хохот. Громкое, демонстративное фуканье. И она, тогда сколько? – шести– или семилетняя? – поднимающаяся с корточек и оправляющая платье.

А потом резко распахнувшаяся дверь. И злобный взгляд. И визг – восторженный, радостный визг разбегающейся оравы. И рука, цепко схватившая ее за ворот. А потом тряхнувшая так, что новенький сандалик попадает прямо в свежую какашку, так старательно уложенную на полу перед дверью. И испуг – что попадет дома от мамы. И злой, отчаянный крик прямо в сморщенное старушечье лицо. И омерзительные слова, вылетающие с этим криком, – слова, услышанные от пьянчуг у магазина. И разжавшаяся рука. И бег вниз по лестнице – туда, где ждут подружки. И тихое шипение в спину: «Коготок увяз…»

Дверь открылась, едва Кира поднесла руку к кнопке звонка. Открылась, словно старуха стояла там, на пороге, и поджидала ее.

– Простите, – сказала Кира, до боли сжав ручку коляски. – Вы что-то хотели мне сказать?

Это было тупо – но она не могла придумать ничего лучше. Да и что можно придумать, когда тебе велела прийти сюда говорящая кошка. Кира уже твердо решила, что, вернувшись домой, нагуглит первого же психотерапевта и попросит рецепт на успокоительные. Ну и бесплатную консультацию, конечно же.

– Хотела, – вдруг ответила старуха. – А чего ж это не хотеть-то? Ребятенок-то твой порченый, што ль? Что ж орет-то так, надрывается?

– Заболел, – вдруг неожиданно для себя призналась Кира. Она и не думала, что доведена до такого отчаяния, что готова жаловаться на жизнь первому встречному – да что там первому встречному – мерзкой старухе! – Хотя врач говорит, что все в порядке.

– Дурак твой врач, – сплюнула старуха. – Тело может быть здорово, а дух порчен. Дай взглянуть на ребятенка, а?

Кира замялась.

– Коль не боишься, конечно, – добавила старуха. И это решило все.

– Не боюсь, – чуть ли не с вызовом сказала Кира и сделала шаг в сторону. – Смотрите.

Если бы старуха хоть пальцем коснулась Юрочки, Кира бы мгновенно прервала все это, дернула коляску и кинулась домой – но бабка лишь бросила быстрый взгляд и кивнула.

– Порченый, – небрежно сказала она.

– Что? – переспросила Кира.

– Порченый, – повторила старуха. – Обычное дело. Невзлюбил тебя кто-то, девчушка. И ребятенка твоего невзлюбил.

– Кто? – хрипло переспросила Кира. Во рту у нее пересохло.

– Тебе лучше знать, – пожала плечами старуха.

Она знала. Конечно, знала.

«Уж лучше никакого внука, чем порченый, – застучало у нее в голове. – Недоносок, выпердыш, выкидыш». Ей казалось, что она воочию видит, как издевательски усмехается свекровь, как презрительно поджимает та тонкие губы – и как шепчет, шепчет что-то злобное, ядовитое, смертельное…

– А как это… – робко спросила она у бабки. – Как это можно… убрать? Это же можно убрать, да?

– Можно, – кивнула старуха.

– А это… сложно? Опасно?

– Кому как, – пожала плечами та. – Никогда не угадаешь.

Кира промолчала. Молчала и старуха. Молчал и Юрочка. Подъезд замер, погрузившись в оглушающую, звенящую тишину. В воздухе повисло ожидание – и Кира вдруг обнаружила, что говорит:

– Приходите к нам как-нибудь.

Юрочка спал, вольготно разметавшись в кроватке. Кира гуглила.

«Порченый», «порча», «детская порча», «как убрать порчу на ребенка» – страницы мелькали, мелькали, мелькали.

«Порченый».

«Порча».

«Прч».

«Прч».

«Перепечь».

«Перепечь».

И пальцы сами собой набрали: «перепечь ребенка».

И прежде чем Кира удивилась этой фразе, и стерла ее, и изменила на что-то более понятное – была нажата кнопка поиска, и запрос отправился в Сеть.

И Сеть отозвалась.

Кира пришла в себя лишь через полчаса, отвалившись от страничек, картинок, историй, легенд, как насосавшийся комар. В голове теснились образы и байки, здравые мысли были окончательно и бесповоротно раздавлены между ними. Лишь одно слово было четким и ясным. Одно слово – которое могло бы все исправить, если бы… если бы она в него поверила?

– Пе-ре-печь, – повторила она это слово вслух, словно пережевала.

– Ага, перепечь! – Она скорее почувствовала дуновение смрада, чем услышала радостное старушечье шипение прямо у себя в ухе. – Пе! Ре! Печь! – старуха скандировала, хлопала темными ладошками и вяло топала ногами, скрытыми в недрах многослойных юбок.

– Как вы сюда попали? – удивилась Кира. Экран телефона моргнул и погас.

– Сама позвала, али забыла? И дверь вон нараспашку оставила – умничка, гостеприимная, видать, хозяюшка.

Кира обернулась на входную дверь – она действительно была распахнута и поскрипывала несмазанными петлями: Вова был никудышным хозяином.

– Иди-ко, дочка, прикрой дверцу, нам гостей боле не надобно.

Кира послушно встала, вышла в прихожую и захлопнула дверь, подергав для верности ручку.

– Дай его сюда, – сказала бабка.

– Что?

– Не что, а кого! Перепекать-то кого будем? Узнала, что это такое? Поняла? Старый обряд, еще предками нашими завещанный, порчу из дитяти вытянет, здоровья ему принесет.

– Но… – Откуда вообще старуха знала, что Кира сейчас читала? Подкралась тайком и подглядывала? Но как, как?

– Давай, давай, – поторопила старуха. – Распеленай только прежде.

– Но… – неуверенно повторила Кира. Ее учили, ее всю жизнь учили, что бабок – бабушек! стареньких, седых бабушек, которые воевали или трудились в тылу для фронта, – их нужно слушаться. Им нужно уступать место, переводить через дорогу, носить тяжелые сумки, помогать, подсказывать, – но самое главное – слушаться.

И именно поэтому ее руки сами собой поднесли голого Юрочку старухе.

Та важно кивнула. Словно ни на что другое и не рассчитывала.

– Но… – Кира дрожала. – Но…

– Все будет хорошо, – сказала бабка, беря младенца. – Где у тебя печка?

– Печки нет, духовка только. Не подойдет? – тупо спросила Кира. И ужаснулась сама себе.

– Духовка! – презрительно сплюнула старуха аккурат Юрочке в пупок. Коричневая слюна потекла по нежно-розовому детскому тельцу. Кира не могла отвести глаз от этих потеков, ей казалось, что они разъедают Юрочкину тонкую кожицу. – Давай свою духовку!

Кира прошла на кухню и включила духовку на двести двадцать градусов.

– Что ж ты за мать такая? – проворчала старуха, сунув Юру ей в руки. – Сгубить дитя задумала?

– Так вы же сами…

– Сами с усами. У кошки моей мозгов побольше твово будет. – Бабка повернула регулятор на минимум. – Как нагреется, выключай, да время засеки остудить чуток.

Кира положила Юрочку на кухонную тумбу. Он сучил ножками, лепетал обыкновенную свою бессмыслицу и улыбался – не Кире, не бабке, а сам для себя. Бабка уже безо всякого спроса шуровала по шкафчикам – нашла муку, соль, соду, таз, ловко замесила тесто и сосредоточенно мяла его сомнительной чистоты руками.

– Что морщишься? Есть-то ты его, чай, не собираешься?

– А он не замерзнет? – несмело спросила Кира. – Он же весь в мурашках, – она цеплялась за эти слова, словно пытаясь удержать ускользающую реальность. В которой не было жуткой старухи, серого теста, горячего нутра духовки. Реальность, в которой она лишь спит и видит дурацкий сон. Она хотела крикнуть: «Уходите!» – но слова застряли в горле колючим комом. И так Кира окончательно поверила, что видит сон.

– Сейчас согреем, – бабка раскатала тесто по столешнице в огромную лепешку, положила ребенка в центр и принялась облеплять его тестом с ног до головы – оставив только щели для глаз и ноздрей. Кира молча смотрела на это – а в голове вяло шевелилась мысль: почему сын, обычно такой нервный, не сопротивляется, не ноет и не кричит, не машет руками, да и вообще почти что не шевелится – послушно давая тесту схватиться на себе и не разорваться от малейших движений. Но да, это же сон. Всего лишь сон. Ведь и она не сопротивляется, не кричит и не шевелится – лишь тупо смотрит, не давая разорваться ткани сновидения.

Бабка отшагнула от тумбы и полюбовалась на свое творение, затем вернулась, взяла тестяной кулек с Юрой на руки и цыкнула на Киру – мол, не лезь больше, не мешайся. Кира медленно опустилась на табуретку. Прижалась виском к прохладной стене.

– Баю-баюшки-баю, – заскрипела старуха. – Не ложися на краю! Придет серенький волчок и ухватит за бочок…

И тут что-то произошло. Большое серое пятно медленно вплыло в реальность кухни. Кира заметила его краем глаза, повернула голову, но пятно ускользнуло. Кира повернулась еще и еще – но пятно никак не поддавалось ей, оно все время пряталось в углу глаза, на периферии взгляда – словно не хотело, чтобы его видели.

А потом в нос ударил едкий запах мокрой псины.

– Он ухватит за бочок, – продолжала бабка. – И потащит во лесок. Под ракитовый кусток. К нам, волчок, не ходи! Нашего… как зовут сына? – быстро спросила она.

– Ю-юрочка, – пролепетала Кира.

– Нашего Юрочку не буди! Баю-баюшки-баю, не ложися на краю! Придет серенький волчок и ухватит за бочок. Он ухватит за бочок и потащит во лесок.

Серое пятно зашевелилось. К вони мокрой псины прибавился смрад гнилого мяса.

– А там бабушка живет, – умильно пела бабка. – И калачики печет. И детишкам продает… Ну, а Юре так дает.

– Скажите… – тихо спросила Кира. – Что стоит у меня за левым плечом?

Серое пятно утробно вздохнуло. Пахнуло сырой землей.

– Не стоит называть его имени, – ответила бабка.

– Это что… волк?

Пятно содрогнулось и исчезло.

Бабка разочарованно зацокала языком.

– Ты хочешь, чтобы в твоей жизни все наладилось? – ядовито спросила.

– Д-да…

– Тогда заткнись и не мешай! Мало ли что тебе тут привидится, малахольной! Может, мне и тебя перепечь заодно? Подержи! – Она пихнула младенца Кире, открыла дверь духовки, сунула туда голову целиком, посопела, почмокала и вернулась. – Сойдет. А теперь будем перепекать! – возвестила старуха.

И в этот момент Кира услышала, как в двери провернулся ключ.

– Вова! – вскинулась Кира. – Вова пришел! Погодите!

– Перепе-е-е-ечь! – пропела старуха, выхватив у Киры замурованного в тесто Юрочку.

– Подождите! – Кира бросилась к ней, вцепилась в руку, захлопнула дверцу духовки. – Подождите! Муж! Муж пришел! Он не поймет!

– Перепе-е-ечь! – рыкнула старуха и с силой, неимоверной для немощного на вид тела, оттолкнула Киру. Та отшатнулась, покачнулась, не удержавшись на ногах, взмахнула руками – и с грохотом растянулась на полу.

– Эй! – выкрикнул из прихожей Вова. – Что там у тебя?

– Все в порядке! – срывающимся голосом прохрипела Кира, в первый раз в жизни радуясь, что муж никогда не спешил на помощь.

– Что за вонь тут? – сварливо бубнил Вова из глубин квартиры, разуваясь и не торопясь заходить на кухню.

Бабка осклабилась, прислушиваясь.

– Я его сейчас займу чем-нибудь, – шепнула Кира, судорожно соображая – чем же.

– Не надо, – пропела бабка. – Пусть идет сюда.

– Но…

– Пусть идет сюда, касатик. Эй! – бабка вдруг неожиданно громко и зычно рявкнула: – Подь сюды!

– Что? – Вова появился в дверях кухни, вытирая полотенцем руки. – Добрый вечер. Вы кто? И… – Тут его взгляд остановился на облепленном тестом Юрочке. – Что тут вообще происходит?

Старуха мелко захихикала.

– Бобылиха! – торжествующе выкрикнула она. – Бобылихин подменыш!

– Что? – Вова сделал шаг к старухе и замер.

– Подменыш! – повторила бабка.

А потом быстро – одним огромным, невероятным прыжком – подскочила к Вове и ударила его раскрытой ладонью в лоб.

И тот упал.

Точнее, падать начал Вова – большой, немного нескладный и неуклюжий, с модной трехдневной щетиной и сломанным в детстве ухом – а на пол грюкнулась большая, с облупившейся корой колода.

Кира ахнула.

Колода лупала глазами и скрипела.

– Я чокнулась? – спросила Кира, ни к кому не обращаясь. Как можно обращаться к собственным галлюцинациям?

– Нет, – спокойно ответила старуха, шевеля носком ноги колоду. – Девка ты со странностями, конечно. Но не чокнулась.

Зазвонил телефон – резко, настойчиво, Кире на мгновение показалось, что это не звонок, а истеричный вопль. Она в растерянности оглянулась на бабку – та медленно и с каким-то достоинством кивнула.

Кира сняла трубку.

– Дай мне ее, дай! – бушевала на том конце свекровь. – Дай мне эту тварь!

– Кого? – не поняла Кира.

– Дай ту тварь, что у тебя сидит, дай! – прохрипела Нина Генриховна. – Я ее уничтожу.

Кира растерянно протянула трубку бабке. Ей казалось, что она движется в каком-то мареве, в густом овсяном киселе – мир чуть плыл вокруг нее, в голове клубился туман, а рука с трубкой казалась тяжелой, как рельса.

Бабка взяла телефон, поднесла трубку к уху и усмехнулась. А потом расплылась в какой-то плотоядной улыбке – Кире показалось, или зубов у бабки было больше, чем нужно? – потыкала сухими пальцами по кнопкам – и положила телефон на стол.

– Ты слышишь меня? – взвился к потолку истошный визг. Кира поняла: бабка включила громкую связь.

Бабка кивнула – словно свекровь на другом конце города могла это увидеть.

– Верни все! – потребовала свекровь.

– Не-а, – издевательски протянула старуха. – Не-а, Бобылиха. Я твоего подменыша обратно в чурку превратила.

Трубка замолкла.

– Верни, – беспомощно пробормотала свекровь.

– Сама знаешь, что никак, – хихикнула старуха. – На этот раз я тебя, Бобылиха, обошла. Не взыщи, давно пора было.

– Допрыгаешься, карга, – свекровь, кажется, снова стала закипать. – Я тебе этого не прощу!

Старуха продолжала хихикать. Только делала она это с закрытым ртом. И без тени улыбки в глазах. Хихиканье шло откуда-то из ее нутра – будто что-то там, в глубине гнилого старушечьего тела, ломалось и трещало.

Свекровь визжала и слала проклятия – а старуха продолжала хихикать.

Кира понимала, мучительно понимала, что происходит. Ей казалось, что она попала в эпицентр шторма – и да, пока в безумной схватке сталкиваются вода и небо, волны и тучи, но она сама всего лишь хрупкое утлое суденышко, и лишь вопрос времени, когда ее раздавит, перемолотит, уничтожит.

– Нового сделаешь, – безжалостно сообщила старуха трубке. – Делов-то опытной бабе. Или уже невмочь?

Свекровь осеклась на полуслове.

– Ладно, – процедила холодным голосом. – Твоя взяла, старая дрянь. Пока – твоя.

«Абонент не существует», – бесстрастно сообщил автомат.

– Ну вот и все. – Бабка весело потерла вымазанные в муке и тесте ладони. – Вот и дельце сделано. Пошла я.

– Но… – Кира ошалело развела руками. – Но…

– Что «но»? – язвительно переспросила старуха. – Хозяйка ты или нет? Кухню поскреби, дитятко отмой – делов-то. А я устала, я пошла.

– Погодите! – Кира вцепилась ей в рукав. – Но…

Колода лежала на полу и жалобно скрипела, хлопая глазами – человеческими, Вовиными, глазами!

– Что мне… делать? – шепнула Кира.

– Ах, с этим, – мотнула бабка головой в сторону колоды. – Выкинь. Сожги. Что угодно. Баба ты умная. Фантазия есть. Сама догадаешься.

Кира сидела на кухне всю ночь. Вымытый до скрипа Юрочка мирно спал в кроватке – а она тупо смотрела на колоду. А та – на нее.

Пришел рассвет, проснулся Юрочка, Кира покормила его, он снова уснул, потом проснулся, потом снова уснул, а потом наступил полдень – и в коридоре зазвонил телефон.

Кира, медленно ступая, прошла в прихожую, вытащила из куртки мужа сотовый, вернулась на кухню. Она никак не могла заставить себя надолго покинуть ее.

– Ты совсем охренел? – сухо спросили в трубке.

– Э-э-э… что? – растерянно переспросила она.

– Простите, – голос смягчился. – Мне нужен Владимир, это с работы. Можете передать ему телефон?

– Э-э-э-э… – Она бросила взгляд на колоду. Та хлопала глазами. – Нет.

– Его нет дома? – Кажется, человек на той стороне начал раздражаться, но пытался удержать себя в руках.

– Нет.

– Так. С ним что-то случилось?

– Случилось.

– Хм. Заболел?

– Да.

– Сильно?

– Да.

– Тогда ладно. Я ему выпишу на сегодня отгул за свой счет. Но передайте, если он и завтра не придет на работу, то пусть позаботится о больничном. А то отгул превратится в прогул.