Текст книги "Колдовство"

Старушка смотрела мимо гостьи, на колышущиеся шторы.

– Вам не холодно?

Ноль реакции. Люба раскутала женщину, смазала кремом сыпь и переодела. Убедилась, что чай остыл, подала чашку и лекарства. Скрюченные артритом лапки не шелохнулись.

– Хорошо. Давайте я сама.

Она опустила на язык старухи таблетку. Влила немного чая. Проверила ротовую полость.

– Да вы – лапушка. А теперь – за маму!

Люба присела на край кровати и принялась кормить старушку с ложечки. Отправляла в беззубый рот кашу, ждала, вытирала салфеткой подбородок. После десятой ложки Нина перестала жевать.

– Наелись? Ладно. Запейте.

Капли чая попали на бежевую сорочку. Отороченные седым пухом веки начали слипаться.

Кушать, спать и гадить. Разве бывает что-то хуже старости?

– Я пойду, – сказала Люба, укладывая Нину в прежнее положение. – Скоро на пары, а нужно еще покормить вашу родню.

Старушка проигнорировала ее, мирно посапывая.

Вечером квартира экстрасенса была неприветлива, как дед Ваня. Она голосила железными жилами, упакованными в кирпичную плоть, и половицами, и водостоками. Как раскашлявшийся доходяга на последней стадии перед издыханием. Тени окружали гостью. Люба вспомнила передачу о какой-то итальянской гробнице, где мертвецы были похоронены стоймя. Тени в анфиладе казались такими стоячими мертвяками; будешь идти мимо, и они зашепчут на ухо или схватят за косу.

Кто знает, что прячет яблоко на портрете? Свиной пятачок да клыки? А целующиеся влюбленные – зачем они напялили простыни? Им есть что скрывать?

Новенький холодильник урчал затравленно, словно говорил по-японски, что ему не место здесь, около допотопной мойки.

– Не впадай в детство, – велела себе Люба и закатала рукава. Начала, как и прежде, с Нины. Подгузники, таблетки, овсянка. Крем не помогал; сыпь расползлась по ноге, мелкие воспаленные язвочки издырявили кожу.

– Я спрошу в аптеке, как быть.

Потчуя подопечную, Люба размышляла вслух о трудностях переезда, о жизни в Северной Пальмире.

– Без друзей, конечно, одиноко, вы со мной согласитесь. И без мамы. Но главное – что? Главное – не падать духом. Завтра пятница. Я, знаете, куда намылилась? В клуб виртуальной реальности. Вы там были? Наташа говорит – офигенно. Хочу в «Стар Трек» поиграть. Играли в «Стар Трек»?

Прерывая болтовню, завибрировал телефон. На звонке стояла «Тема зеленого шершня» Эла Херта, и мелодия явно понравилась Нине: старушка замерла, прекратив чмокать, подобралась и будто бы принюхалась к музыке. Впервые она отреагировала на внешние раздражители.

– Это из «Убить Билла». – Люба не спешила отвечать на звонок, наблюдала за подопечной. – Квентин Тарантино, я его обожаю. А вы не такая глухая, да?

Старушка слушала, склонив голову к плечу.

– Простите, ваша внучка звонит. Я приду, чтобы вас уложить.

Она выскользнула в коридор и прижала телефон к уху:

– Да, извините, я как раз кормила бабушку Нину.

Люба представила Пименову, наслаждающуюся римским солнышком в открытом кафе, посасывающую вино.

«Везет же некоторым…»

– Нет-нет, отлично. Поела, да. Запираю. Днем накричал на меня, я поднос на тумбочке оставила и ушла. Не проверяла… Ага. Ага. Да, растолкла и добавила в чай. Хорошо, естественно.

Пименова отключилась, пожелав удачи.

– Я тебя слышу, тварь! – рявкнул дед Ваня из-за синей двери. Паркет выдал Любу траурным скрипом.

– Я к вам скоро зайду! – крикнула она и показала язык женщине с лицом-торсом.

Завершив свои дела у Нины, Люба наведалась к ее сестре. Ужин Марии Павловны был разнообразнее: куриная котлета, омлет, лапша.

– Катюша, солнышко, где ж ты пропадала?

– Училась, Марь Паллна.

– Учеба – это же прекрасно! Ты в каком классе, деточка?

Она уже трижды отвечала на этот вопрос.

– Я – студентка.

– Боже мой, – восхитилась старушка, притискивая к щеке кулачок в пигментных пятнышках. – Ой, пахнет как вкусно.

«Точно ребенок», – вздохнула Люба, переодевая женщину.

Мария Павловна самостоятельно проглотила таблетки и расправилась с едой. На аппетит она не жаловалась. Чтобы оттянуть поход к скверному деду Ване, Люба достала телефон и загуглила имя Зои Пименовой.

– Несладкий, Катюш, – старушка отхлебнула чай.

– Три ложки сахара кинула, куда уж больше? Вы с конфеткой вприкуску, вон ириска.

– Твердая слишком! – Мария Павловна прищурилась. – Что это у тебя, Катюш, телевизор?

– Интернет.

– А что крутят?

Крутили эпизод «Экстрасенсов». Люба подсела к подопечной, и они вместе посмотрели, как Пименова лихо проходит испытание, показывая, в багажнике какого автомобиля лежит человек.

– «Потомственная ведьма», – повторила Люба слова ведущего и покосилась на Марию Павловну. Потомственная? Эта крошка бабулька тоже колдунья?

Меньше всего пенсионерка напоминала человека с паранормальными способностями. У нее-то и обычные способности сводились к минимуму. Люба ухмыльнулась невесело.

– Ваша внучатая племянница – молодец, – сказала она.

– Не сладко, – прошамкала Мария Павловна.

В пятницу отменили первую пару, и, обслужив старушек, Люба прогулялась по квартире. В выданной ей связке были ключи от входного замка, магнитная таблетка для подъездных дверей и три помеченных цифрами ключика, чтобы отпирать спальни пенсионеров. Оставшиеся пять комнат были недоступны гостье, и она вообразила, что в них располагаются метлы, ступы, хрустальные шары для предсказания будущего, карты таро и прочее, чем пользуются в быту ведьмы.

Чучела птиц нахохлились в темноте коридора. Облупившиеся гармошки батарей булькали враждебно. Зеркало над раковиной оказалось с дефектом: в его зернистой поверхности лицо Любы делалось непропорциональным, как у Пименовой.

Подивившись ваннам на львиных ножках, Люба вновь притопала к плите.

«Он же голодный», – устыдила она себя за черствость.

Вооружилась подносом и поскрипела в коридорный тупик.

– Легка на помине, тварь.

Старик прислонился к стене, желтый на фоне желтых обоев. Дряблая грудь поросла завитками седых волос.

Дважды Люба оставляла ему еду, и дважды тарелки были опустошены. Заметив, что она смотрит на вчерашний поднос, старик покраснел и разозлился пуще прежнего.

– Иди отсюда, сука, на…

Обида кольнула сердце, но Люба напомнила себе, что дядя Ваня нездоров и вряд ли соображает, что говорит. В его позе, в том, как он скрестил на животе худые руки, было больше растерянности и страха, чем настоящей ярости. Умирая, прабабушка твердила, что внучка, Любина мама, ворует у нее масло. Старость разжижает мозг, увы.

Не обращая внимания на ругань, Люба проверила стоявший под столом горшок. В нем плескалась моча, но экскрементов, как и вчера, не было.

– Дед Вань, у вас что-нибудь болит? Давайте я вам порошок дам для стула. Ну, чтоб оправляться, и…

Старик целился в Любу, но плевок повис на изножье кровати.

– Я вас услышала.

Она забрала грязные тарелки и выставила на стол завтрак. Прихватила горшок.

– Как ваше отчество? – спросила, помешкав на пороге.

– Не твое собачье, дура!

«Сам ты дурак», – ворчала она, спускаясь по лестнице, поигрывая ключами. Пальцы сжали магнитный кружок. Она подумала о виде, открывающемся из кухни Пименовой, и непреодолимая сила потащила вдруг в противоположную от парадного входа сторону. Колодцы дворов привлекали ее задолго до переезда. Символ Питера, стакан дождевой воды с окнами по вогнутым стенкам…

За парадной лестницей хоронилась служебная. На рифленых ступеньках вытравлено название завода, лившего чугун. С ятями, как надо.

Черный ход, которым пользовалась прислуга столетие тому назад, закрывала железная дверь. Замок пискнул, повинуясь прикосновению таблетки, и выпустил во дворик. Небо не моросило, но свинцовые тучи кочевали над черепицей. Люба так долго стояла с запрокинутой головой, что картинка поплыла перед глазами. Пришлось массировать веки.

До лекции оставался час. Она присела на доску качели – цепи ржаво ойкнули.

Тень буро-рыжей постройки падала на детскую площадку. От домишки веяло мрачной древностью. Явилась нелепая мысль: именно из-за тени здесь не играют дети.

«Вздор», – отмахнулась она.

И присмотрелась к хибаре. Снизу ей стали видны кривые водостоки и двери в кирпичном торце, заколоченные крест-накрест досками. По фасаду ветвилась трещина, расщеплявшая букву «я» в надписи «Психея».

Запищало запорное устройство двери. Люба встрепенулась.

– Не помешаю?

Из подъезда Пименовой вышел брюнет в дождевике – тот самый, что сопровождал лысую девочку вчера утром. Он смолил сигаретой и с любопытством разглядывал Любу.

– Вы что же, к нам переехали?

– Нет. – Люба спрыгнула на рыхлую землю. – Я ухаживаю за стариками из девятой квартиры.

– А, экстрасенс, – покивал брюнет, – у нас тут одни селебрити обитают. Поэты, телеперсоны. Даже художник жил.

– Художник? – Люба подумала о картинах в коридоре. – Он рисовал непонятные портреты, как Дали?

– Да нет, – пыхнул дымком мужчина, – иллюстрации рисовал к сказкам народов мира.

– А вы – из селебрити?

– Я? – мужчина расхохотался. – Вот уж нет. Я следователь.

– Круто.

Люба зашагала к подъезду. Под козырьком она, поколебавшись, спросила:

– Что это за здание во дворе?

– О. – Вблизи брюнет оказался весьма симпатичным. – Раньше там был мерзлотник.

– Кто?

– Ледник. А моя покойная бабка упорно говорила: мерзлотник. Я внутри никогда не был. Но вроде как там лестница и холодная комната под землей. До революции в ней лед хранили и скоропортящиеся продукты. Потом склад был, при Хруще – бункер.

– При ком? – заморгала Люба.

– Не важно, – улыбнулся брюнет. – Мерзлотник, как видите, заколочен давно. А это знаете что?

Он стряхнул пепел и ткнул сигаретой в полуметровое каменное яйцо, примостившееся на углу хибары. По овалу шли зазубрины, отчего издалека он напоминал кактус.

– Какое-то дизайнерское украшение?

– И да и нет. Это отбойник для телег. В прежние времена его устанавливали, чтобы повозки не отбивали домам углы.

– Прикольно, – сказала из вежливости Люба. И собралась было уходить, но внезапная мысль вынудила снова обернуться.

– Повозки? Какие повозки?

Брюнет, явно довольный ее проницательностью, окинул жестом сплошные стены двора-колодца:

– Дома-то построили вокруг мерзлотника. А он старше них. Ему вообще неизвестно сколько лет.

Нина перестала жевать и наблюдала за действиями девушки. Овсянка прилипла к дрожащим губам.

Люба подмигнула и провела рукой по кассетному магнитофону, будто гладила кота.

– Одолжила у своей хозяйки, – пояснила она, – все равно пылится в шкафу.

Она вставила штепсель в розетку и занесла палец над клавишей:

– Чтобы оно заработало, вы должны проглотить кашу.

Старушка безропотно сглотнула.

– Абракадабра…

Люба щелкнула кнопкой, и из динамиков полилась музыка. Саксофон, контрабас, труба…

Нина замурчала изумленно. Артритные лапки копошились по постели. Увлажнившиеся глаза взирали на источник мелодии как на волшебство.

– Эта станция без перерывов крутит джаз, – сказала Люба. – Я оставлю радио включенным до вечера.

Нина не слушала, ее внимание было приковано к магнитофону.

– Вот и здорово, – подытожила Люба.

Для Марии Павловны у нее тоже имелся подарок.

– Что это, Катюш? – оживилась женщина.

– Бульварное чтиво. – Люба торжественно выгрузила на кровать стопку глянцевых журналов. Скандалы, сплетни, сенсации – все, что вы хотели и не хотели прочесть о российском шоу-бизнесе. Журналами была завалена кладовка съемной квартиры. Бегло полистав их, Люба вырвала страницы с полуголыми барышнями.

– Правда, они за две тысячи девятый год, но…

Мария Павловна уже подхватила номер, на обложке которого красовался Дима Билан, и открыла с почти религиозным трепетом. Подушечки пальцев заскользили по ярким фотографиям.

– Картинки, – выговорила счастливая старушка.

– А где ваши очки? – спросила Люба. Так прекрасно она себя давно не чувствовала.

– Катюша отобрала, – буркнула Мария Павловна и вновь углубилась в личную жизнь знаменитостей.

«А теперь самое сложное», – подумала Люба.

Дед Ваня лежал лицом к стене, притворяясь спящим.

– Иван… не знаю, как ваше отчество… мы же с вами практически коллеги. Я в педагогическом учусь. Нам Шекспира задали, а времени нет. Вы не будете против, если я здесь почитаю вслух?

Старик молчал. Ждал. Лопатки топорщились под майкой.

– Вы простите, я чтец не очень, – она распахнула взятую в библиотеке книгу на первой попавшейся странице и прочистила горло. – «Я разгадал тебя: ты самозванец. Тайком пробрался ты на этот остров, чтоб у меня отнять мои владенья. Фердинанд: О нет, клянусь!»

Люба посмотрела на дядю Ваню и прикусила щеки, чтобы не улыбаться.

– «Миранда: В таком прекрасном храме злой дух не может обитать. Иначе где ж обитало бы добро?»

Старик перевернулся на спину. Его синие глаза оттаивали. Люба представила стену, которая рушится под напором шекспировских строк. Не вспугнуть бы…

– «Просперо – Фердинанду: Идем! Миранде: А ты не заступайся – он обманщик. Фердинанду: Идем! Тебя я в цепи закую, ты будешь пить одну морскую воду, ты будешь есть ракушки, да коренья, да скорлупу от желудей. Ступай!»

– «Буря», – прошептал дед Ваня, кривясь, словно от болезненных воспоминаний. И продекламировал, смежив веки: – «Кто эти существа? Живые куклы. Теперь и я поверю в чудеса: в единорогов, в царственную птицу, что Фениксом зовется и живет в Аравии…» Кто эти существа?

К десяти часам Люба узнала, что отчество деда Вани – Терентьевич.

– Как там дом с привидениями? – спросила Наташа, поглощая чипсы.

– Честно, мне даже не хочется, чтобы хозяйка возвращалась.

– Прикипела к старичкам?

– Они классные. Бабушка Нина вовсе не глухая. Не позволяет мне магнитофон выключать. Сразу начинает хныкать. Я ей на ночь оставила радио, пускай слушает. Под джаз спится хорошо.

– А тот, с синдромом Туретта?

– Нет у него никакого синдрома. Излечила. Иван Терентьевич главами Шекспира шпарит. Я собираюсь электрическую бритву достать, побрить его. Мария Павловна сегодня гренки попросила. Говорит: «Вкусные поджарь, чтоб огурчиками пахли». Запомнила, что я ей гренки в рассоле готовила на прошлой неделе.

– Они тебе скоро сниться будут.

– Лучше они, чем то, что мне снится.

– Кошмары?

– Ага. Словно мне сороки на грудь садятся и выклевывают язык.

Недоумевающая Люба опустилась на корточки. Кассетник валялся возле батареи, отворив деку, как черный ротик. Притихшая Нина затравленно смотрела на девушку. Точно пыталась что-то сообщить. Вчера магнитофон стоял у кровати, насыщая комнату негромким джазом. Утром он лежал в трех метрах от тумбы, будто некто разъяренный швырнул технику через всю комнату. Выдранная с корнем розетка свисала из гнезда.

«Некто?» – переспросила Люба.

Межкомнатные двери она, как оговорено, запирала. Нина была единственным подозреваемым.

Но Нина не прихлопнула бы и комара…

Дождь барабанил по карнизу. Тени расплодились, бесформенные и неистребимые. Они толпились в изголовье кровати ордой призраков. Маленькая старушка лежала среди перин, испуганная, словно осведомленная, что над ней склоняются черные души этого мрачного дома.

«Не умри мне здесь до приезда Пименовой», – подумала Люба и сказала мягко:

– Все хорошо. Магнитофон упал.

За окном, заштрихованный нудной моросью, рыжел мерзлотник. Дождь топтался по его замшелой крыше. Люба вообразила винтовую лестницу, уходящую вниз, в холодные недра, в сердцевину Санкт-Петербурга.

– Все хорошо, – произнесла она.

Вечером дождь усилился до полновесного ливня. В чехлах каналов бурлили реки, вода изрыгалась из труб, и в ливневках похоронно стонали жители канализаций. У метро «Лиговский проспект» сумасшедшая старуха кричала, царапая ногтями скальп.

Дом скрипел, привечая раскаты грома, а тени злорадно перешептывались, танцуя по квартире. Люба жарила котлеты, периодически поглядывая в коридор. Память тасовала ошметки снов, в которых над Колизеем парили огромные, величиной с чаек, сороки, а Люба металась по арене, ища укрытие.

Вешалка у входных дверей прикидывалась сутулым незнакомцем. Скрипели половицы, отвечая на чьи-то передвижения. И три старика в сумеречных комнатах ждали еду и добрые слова…

Фармацевтическое меню Пименовой четко указывало, какие лекарства кому и когда давать. Люба вытряхнула таблетки из бумажного пакета с надписью: «Дядя Ваня, понедельник, перед сном».

«Интересно, от чего это?» – подумала она, орудуя пестом, превращая таблетки в порошок, чтобы позже добавить в чай. Подло, но что поделаешь?

Прежде чем накормить Нину, она закрыла форточку. Плевать, что там рекомендовала Пименова – экстрасенс вообще не в курсе, что ее бабушка чудесно слышит.

– Так будет теплее.

Мария Павловна наслаждалась глянцевым бытом эстрадных див. Зрение не позволяло ей читать текст, поэтому она изучала фотографии, любовно трогая страницы. Но прервалась, чтобы сменить подгузник и слопать ужин. На животе Марии Павловны обнаружилась такая же сыпь, как у ее сестры, с багровыми вулканчиками нарывов.

– Не болит, Катюш, – сказала старушка, отхлебывая чай.

– Марь Паллна, а вы хотели бы мужа увидеть?

– Мужа? – переспросила женщина. – Умер мой муж, лапушка. Царствие небесное.

– Никуда не уходите.

Иван Терентьевич весь вытянулся при появлении гостьи.

– Соскучились?

– Опять котлетами развонялась, – проворчал беззлобно старик.

– Да погодите вы со своими котлетами, обжора. – Люба поставила поднос на стол и подбоченилась: – Вы умеете секреты хранить?

– Что? Какие секреты?

– Я собираюсь вам устроить небольшое свидание с женой. По-моему, вам пойдет на пользу. Готовы?

– Д-да. – Старик напрягся, рябые щеки зардели. Он дышал тяжело, и Люба затревожилась, правильно ли она поступает. Но ретироваться было поздно. Взяв Ивана Терентьевича под локоть, она повела его к порогу. Бывший учитель ковылял, с трудом переставляя ноги. Взгляд рыскал по коридору. Пальцы вцепились в девичье плечо.

«Будут синяки», – вздохнула мысленно Люба.

– Секунду. – Она отклеилась от старика, проследив, чтобы тот не упал, и зазвенела ключами. – Учтите, у Марии Павловны склероз, и она…

Картина с головой-торсом рубанула Любу по затылку. Угол рамы рассек кожу. Она вскрикнула от боли и от обиды.

– Хватит! – рявкнул старик, сбросивший как маску притворную немощь. Он ударил наотмашь; рама стукнула в висок. Люба прислонилась к стене, изумленно моргая. Выставила перед собой руки. В розовом мареве, заполнившем коридор, она потеряла полоумного пенсионера из вида, но справа доносилось яростное: «Хватит! Хватит! Хватит!»

Заскрипел паркет. Старик хромал обратно. Люба оттолкнулась от дверного косяка и пошла вперед. Затылок пульсировал и висок саднило.

«За что?»

Шаги зачастили, половицы скрипнули совсем рядом, и клешня, схватив девушку, развернула на сто восемьдесят градусов. Перекошенное лицо в седой щетине затмило кругозор. Пахнуло несвежим дыханием и кислым потом. Старик намотал ее волосы на кулак и дергал лихорадочно.

– Кис-кис-кис! – шипел он.

Что-то теплое оплескало платье. Кровь? Нет, чай!

В свободной руке Иван Терентьевич держал чашку с цветочным орнаментом.

– Пожалуйста, не нужно, – прошептала Люба.

– Открой ротик, – сказал старик, ухмыляясь. – Здесь у меня есть что-то – оно развяжет тебе язык, киска. Открой рот. Поверь моему слову, это снадобье стряхнет с тебя твою трясучку; ручаюсь – стряхнет. Ты не понимаешь, кто тебе друг, а кто враг. Ну же, открой пасть еще разок.

Чашка прижалась к губам. Глотая чай, Люба подумала с ужасом, что старик цитирует Шекспира. Он вынудил ее выпить до дна, и на зубах захрустел нерастаявший порошок вперемешку с сахаром.

– Да, – сказал старик устало.

Вспышка агрессии отняла у него силы. Он отпихнул заплакавшую девушку и побрел по коридору. Трусы болтались на костлявых ягодицах.

– Не уходите! – сказала Люба вслед. – Это опасно.

Но он, конечно, ушел. Грохнула входная дверь, громыхнуло снаружи, и дом завибрировал. Упираясь в стену, Люба сделала осторожный шажок. Черепную коробку словно напичкали ватой и тьмой, сознание гасло, отдаваясь шустрым щупальцам мрака. Люба встала на колени, потом неповоротливо улеглась среди кусков рамы, свернулась калачиком.

Ей снилось, что картины ожили. На холодильнике сидели, болтая ногами, люди-рыбы. Их морды с толстогубыми ртами были задраны к потолку, но глаза косились на Любу. Джентльмен в котелке вылепился из коридорных теней, и она увидела, что яблоко – зеленая опухоль, присосавшаяся к переносице. Плутая по бесконечным лабиринтам, Люба напоролась на целующуюся парочку. Ткань медленно стекала с их соприкоснувшихся голов. Тела конвульсивно подергивались. В мужчине Люба узнала Ивана Терентьевича. Женщиной была Зоя Пименова. Нити слюны повисли, соединяя мокрые рты.

– Ах… – Люба шевельнулась на полу.

Память восстанавливалась кусками. Иван Терентьевич… чай…

– Боже. – Она рывком села. Сплюнула горькую слюну. Дезориентированная, уязвимая. Темнота скрадывала коридор, прятала холсты и межкомнатные двери. Единственным источником света была люстра, горевшая в спальне старика.

Ночь наступила. Люба потерла ссадину на затылке и поморщилась.

«Как долго я была в отключке?»

Разрядившийся телефон не давал ответов. Она выпрямилась, убедившись, что разум очистился от тумана.

Судя по звукам, дождь унялся. Паркет пел свои паркетьи песни. Тени кружили хоровод.

Но ей было не до теней. Старик сбежал. Шляется сейчас по ночному городу. Читает сфинксам Шекспира.

Что она скажет нанимательнице?

Как ей быть?

«Бежать к соседям, – подсказал голос в ноющем черепе, – к тому симпатичному следователю! Вызвать полицию!»

Но сперва проверить подопечных. Она, хоть убей, не могла вспомнить, отперла ли спальню Марии Павловны перед тем, как экс-учитель нанес удар.

В пустых комнатах поскрипывал пол.

Дверь была заперта. Ключ торчал в замке, и Люба провернула его.

«Но двоих старичков я таки доглядела…»

Она нащупала выключатель. Лампочка расцвела в пыльном плафоне. Мария Павловна лежала на боку, лицом к Любе. Глазные яблоки двигались под морщинистыми веками. На старухе восседала красная сколопендра величиной с овчарку. Толстое тело из блестящих в электрическом свете сегментов протянулось по ребрам и бедру женщины. У многоножки были длинные паучьи лапы, которыми она перебирала, словно месила тесто. Обрамленный жвалами ротик ерзал, зарываясь в седые букли. Омерзительный гибрид паука и сколопендры питался, прижав брюхо к сухой плоти.

Когда Люба завизжала, тварь вздыбилась, выгнулась дугой, и под брюхом раскрылась вертикальная щель, вся утыканная отростками-нитями. Алый язык выпал из гноящейся пасти на животе и слизал с покрасневшей кожи росу. Там, где существо касалось старухи, образовались мелкие дырочки, десятки едва заметных ранок.

Сколопендра грациозно соскользнула с кровати и ринулась к батарее, заползла на подоконник, вытекла на окно, орудуя лапами. Занавеска колыхалась, и Люба кричала, не слыша собственного крика.

Тварь споро просочилась в форточку, ее долгое тело проползло с другой стороны стекла.

Тук-тук-тук – форточка била по трубе отопления.

Мария Павловна почмокала губами во сне.

Люба опрометью выскочила из спальни. Мозг вымаливал рациональное объяснение и подобрал самое простое: чудовище, жуткий паразит, был химерой, созданной лекарствами деда Вани.

Галлюцинацией.

Хрупкая версия рассыпалась на гранулы порошка.

Люба застыла, различив силуэт. В коридорной тьме кто-то стоял.

Ошеломленная, она представила человека с наростом в форме яблока. Или человека с рыбьей мордой и плавниками. Или…

– Привет, – сказал темноволосый следователь, ступая в полосу света, и Люба расплакалась от радости.

 
В живую темноту
За Асмодеем пойду,
А тебя найду,
Раба божьего… найду.
 

Зоя Пименова вела автомобиль по Аптекарскому острову, зорким взглядом перебирая редких прохожих. Навигатором служили огоньки, мигающие в голове. Маячки, которые ее ни разу не подводили.

Пешеходы, как потерянные души, слонялись под фонарями. Нева спорила с дождем.

Иногда в этом грозном городе пропадали люди. Иногда их находили… не те, кто искал из любви.

Пименова знала, что случится в ее квартире, задолго до того, как это случилось. Услышав джаз, струившийся прямо из пористых терм Каракаллы, она забронировала билет и первым же рейсом примчалась домой.

Она знала заранее, потому что бабушка, настоящая бабушка, заключила договор кое с кем, обитающим внизу. Прячась от немецких бомб в осажденном, шатающемся от голода Ленинграде, молодая бабушка попросила – и тьма откликнулась. Тьма приказала присягнуть ей; из мерзлотника бабушка вышла совсем другой. Теперь у нее была власть. И дар. И компаньон.

Автомобильные фары ввинчивались в дождь.

«Ты один, – шептали губы Пименовой, – никто не видит тебя, никто к тебе не подходит…»

Бабуля говорила, что за все необходимо платить. Компаньон был расплатой за волшебство. Он требовал еды. И бабушка кормила его. А потом его кормила мама. А потом – Зоя.

У всякой ведьмы есть фамильяр. Черный кот, жаба, сова или сорока.

В детстве Зоя спрашивала:

– А если Жучок рассердится, он нас съест? Как съел дедулю и папу?

– Чего бы ему сердиться? – хмурилась бабуля. – Он сыт, и пусть будет сыт всегда.

Еще бабуля учила, что должники лучше друзей. Не забывала взыскивать с тех, кто задолжал ей. Люди, чьих детей, жен, родителей она вырывала из когтей смерти, готовы были пожертвовать жизнью ради Пименовых.

Огоньки ослепительно полыхнули в сознании.

А через минуту Зоя сбавила скорость. Одинокий старик стоял у Гренадерского моста, глядя в воду Большой Невки, цепляясь ослабевшими руками за ограду. Сиреневый – женский – плащ трепетал вокруг его голых мосластых ног. Белые, до голеней, носки почернели.

Невидимый купол покуда уберегал старика от чужих глаз. И людей не было на набережной, люди предпочли уйти от того, чего не понимали.

Крепкий купол. Напитавшийся Жучок.

Зоя припарковала машину, вышла под морось. Никому не нужный старик, загнанный, испуганный, ссутулился, и шестеренки скрежетали в его черепушке, надсадно пытаясь ответить на вопрос: что творится и что стало с миром.

Зоя выставила перед собой ладонь, шагнула к старику. Рука уперлась в тощую спину.

Реки тоже надо кормить.

Люба очнулась с диковинной мыслью: «Я ела насекомых».

Да, ела, извлекала из паутины мертвых мотыльков и алчно совала в рот, работала челюстями, смачивая слюной сухие крылышки, превращая их в кашицу, и за всем этим угрюмо наблюдали сороки с перекрученных ветвей.

Язык словно лакал пыль.

Люба попробовала закашлять, но мышцы не повиновались. Максимум, что она смогла, – разлепить веки.

Вечерело. Тени стояли в углах, как колонны, или как статуи острова Пасхи, или как исполинские куклы.

Люба догадывалась, что еще больше теней сгрудилось над изголовьем, но повернуть голову не получалось. Шея предала ее заодно с конечностями. Пальцы ног сжались слабо – это все, на что она была способна теперь.

Скосив глаза, Люба рассмотрела стол в полутьме, и пахнущую травами миску, и что-то вроде крупногабаритного шприца. За запертыми межкомнатными дверями (таковы правила) заговорила Пименова. Люба похолодела отчего-то. Наверное, потому, что ей придется объясняться перед нанимательницей, куда девался Иван Терентьевич и почему она, Люба, лежит в его кровати, как девочка из сказки, залезшая в логово медведей.

Но когда она услышала мужской голос, боязнь испарилась.

Брюнет. Следователь. Хороший человек и, кажется, хороший отец.

За стеной Пименова и ее сосед вели беседу, но смысл ускользал от Любы. Что-то про болтливую дурочку, про Печоры, про: помни свои обязательства, Миша.

«Миша, – про себя улыбнулась она. – Славное русское имя».

– Не волнуйся, – сказал издали брюнет, – я все устрою. Здесь ее не станут искать.

«Надежный», – подумала Люба мечтательно.

Паркет заскрипел.

Она уже проваливалась в сон, в паутину, полную мумифицированных мотыльков и алчных сорок. Сквозь щелочки глаз она видела Пименову, зыбкую и размытую; женщина пересекла комнату, чтобы отворить форточку, пустить в это пристанище тьмы струю свежего воздуха.

Люба уснула безмятежно, а тени ожили.

Одновременно начался дождь. Капли падали в колодец двора и стучали по крыше кирпичной постройки, словно пробуждали кого-то.

Максим Кабир