Текст книги "БП. Между прошлым и будущим. Книга вторая"

Сейчас, с позиции теперешнего мышления, на основании прочитанных документов, можно прийти к выводу, что о нападении все знали. Но были люди, которые уводили Сталина от принятия решения. И в первую очередь это – начальник Главного разведывательного управления Голиков, который считал, что сведения эти – провокация и авантюра, и никакого нападения не будет. Безграмотность этих людей и безупречная вера в то, что говорит Сталин… ну, что можно сказать против вождя, только угождать! Дивизия уже в первые дни понесла большие потери, но мы вступили в бой.

Оборонительные бои были очень жестокими. С тяжелейшими боями отступали мы по всей Украине и с большими потерями дошли до Прилук. Это уже где-то август был. Дивизия была, фактически, вся разбита. Направили нас в Валуйки на пополнение, там был центр сбора офицерского состава. Оттуда направляют меня в Москву, потому что командиром бригады был назначен заместитель командира дивизии. Конечно, он меня не знал, но по списку читая имена тех, кто остался в 41-й дивизии, он решил так. И я попал в 43-ю отдельную танковую бригаду на должность офицера связи командования.

В то время я не был женат. Я прошел тяжелые бои под Москвой, подо Ржевом, самые тяжелые, которые я испытал за всю войну… Люди гибли страшным образом. Так вот, воюя подо Ржевом, мы, молодые люди, стали присматриваться, где госпиталь располагается, где еще девушки есть. Как-то попал я в госпиталь и присмотрелся к девушке Ирине Максимовне Заикиной… У нас завязалась дружба, но поскольку в армии тогда строговато относились к этим делам, я решил все сделать на законной основе: написал рапорт, ее перевели к нам, и мы расписались.

Она была в госпитале старшей хирургической сестрой, а в бригаду прибыла к нам фельдшером. И вот, в тяжелых условиях, она вместе со мной переносила войну. Когда вот люди говорят – на войне, мол, все побоку, не верю я им! Это далеко не так. Чувство напряжения и страха – оно постоянно присутствовало. В любую минуту могут убить.

Тем более танкиста, который всегда на передовой. Ну вот – Ржев, после Смоленск, Полоцк, Минск… Минск освободили и пошли в Прибалтику. На Даугаву.

Подошли к Риге. Я был командиром передового отряда, уже Ригу просматривали, но противник окружил нас. Решили выйти из окружения, вышел – с большими потерями. Нас направили на формирование в Осиповичи, в Белоруссию, где мы получили новейшую технику – ИСУ («Иосиф Сталин»), самоходную артиллерийскую установку, 152 мм. И вот, буквально в несколько дней, сформировали дивизию – и эшелоном, в самое месиво, в Данциг. В состав 65-й армии прославленного командарма Батова. Вступили мы в бой.

Сопротивление немцев уже стало небольшим. Противник отступал – и с боями мы дошли до Штецина, до Одера. Местечко такое – Красен Хайгер, там мы расположились и стали готовиться к Берлинской наступательной операции. Она осуществлялась, как вы знаете, в составе трех фронтов.

Форсировали очень тяжело, с большим трудом, Одер. Наступали на Нойбранденбург, после на Нестеров, на Гюнстров, затем на Висмар. И в Висмаре я соединился с англичанами. Вы знаете, предела радости не было. Ну, радость неимоверная – вот, война кончилась! Наступил тот период, когда мы полагали, что никогда больше не будем воевать. Обнимались, целовались… Очень жалели, что не вошли в Гамбург. Но Вторая армия повернула туда, и никаких противоречий не было. Считали: что говорят союзники – правильно, нужно выполнять принятые обязательства.

Обошлось у меня без ранений, кроме контузии левого уха – ничего. Вот, говорят, Бог есть. Во время бомбежки залезли мы под самоходку – 15 человек, из них 8 погибло, а у меня только порвало ушную перепонку… Прошла война – 1418 дней, и я задаюсь вопросом, почему я остался жив? С товарищами едешь в танке, двух-трех убивают, а я остаюсь.

Верю ли, что у каждого человека есть своя миссия на земле? Верю. Жена до сих пор обижается на меня. Я к концу войны решил не писать писем. Я подумал: буду писать письма, непременно убьют. И не писал… В 45-м году из-под Данцига я отправил её в Смоленск – она уже была беременна. Так что у меня дочь военного времени.

Закончилась война. После войны – учеба. Вот, говорят, командиров наших учили очень здорово. И правда – с моим довоенным образованием сразу направили в Высшее офицерское бронетанковое училище, потом была Академия им. Фрунзе, а дальше – вы уже знаете.

У меня две дочери. Старшей 51 год. Вторая на год с лишним моложе. Одна, старшая, работает математиком. А младшая – доктор медицинских наук, терапевт. У старшей дочери два сына, мои внуки, один из них – полковник. У младшей – мои внук и внучка. А дальше – правнук и две правнучки.

Если говорить откровенно, хотя я по убеждению коммунист, я бы желал, чтобы президентом оставался Ельцин. Потому что, если не он – что начнется и что будет, гадать нужно… Начало им заделано хорошее, но у Бориса Николаевича очень плохо со здоровьем. Много он болеет. Окружение его – Сатаров, Лившиц, Батурин, все ребята, с которыми он учился. Хорошие, свое дело они знают, но они не знают жизни и не знают большой политики.

В армии у нас форма обращения, при всех переменах, остается просто товарищ. Вот и нововведенное обращение «Господа» среди офицеров отходит постепенно. А тот, кто хочет приспособиться, говорит: ну как, коллеги, дела?

Как там дела сегодня… – ответ, если кто любопытствует, нетрудно найти и оставаясь в Штатах: читают люди российские газеты, смотрят русские телепрограммы.

Что тут скажешь.

А до дачи маршала Куликова так мне пока и не случилось добраться, а жаль.

1999–2000 гг.

Часть 1-я

Опоздав к началу, я стоял в нешироком проходе, остававшемся между стеной и плотно уставленными в ровные ряды стульями, уходящими от меня куда-то в глубину театральной полутьмы зала.

На сцене, мягко перебирая струны гитары, негромко пела девушка. Изредка поднимая от инструмента глаза, она напевала что-то знакомое… или кажущееся знакомым – так схоже звучали исполняемые песенки с теми, которыми когда-то заполняли мы московские вечера, повторяя записи бардов, подслушанные с круглых бобин только что вошедших в нашу жизнь громоздких отечественных магнитофонов.

Кажется, именно об этом думал я, когда чья-то рука тронула меня за плечо.

– Привет!.. – я обернулся на шепот. Чуть сзади меня, прислонившись к стене, встал Кончаловский. – Привет… Давно приехал? – изредка обмениваясь короткими фразами, мы простояли до перерыва. В зале зажегся свет. – Пройдем к Марику за кулисы? – предложил Андрон. Я замялся. Много лет назад взяв себе за правило избегать подобных визитов – даже если там, за кулисами, близкие друзья – я и в этот раз не видел причины следовать за Андроном; тем более, что с Розовским, привезшим на гастроли сборную группу актеров, главным образом из своего театра, я был едва знаком – о чем и сказал Кончаловскому.

– Как? – удивился Андрон. В это «как» было вложено очень много: действительно, в московских театральном и писательском мирках звезда Марка Розовского взошла – и твердо закрепилась как раз в те годы, когда страна стряхивала с себя дурман первого послереволюционного полустолетия, заполнившего вакуум культуры картонными суррогатами, порожденными луначарщиной…

Позже, уже после спектакля, мы все же где-то ужинали вместе, вспоминали дома, где бывали почти одновременно, общих друзей…

Актер из труппы Розовского Володя Долинский по старой московской дружбе, остановился на эти дни у Баскина, Розовский – у меня. Почти сразу мы условились, что выберем день, в который поговорим обо всем, что может показаться интересным читателям нашей газеты из жизни театральной Москвы. Такой день, наконец, выдался – но он оказался для Розовского последним в Лос-Анджелесе: около десяти ночи самолет должен был унести наших гостей в Нью-Йорк. А еще предстояло успеть все, что обычно откладывается на последнюю минуту – которой всегда не хватает..

И все же, где-то к исходу дня мы сумели, наконец, добраться до дома.

– Как сегодня экономика определяет возможности театра? И, если не возражаешь, начнем персонально с тебя.

– А чего, можно и с меня… – Марик дожевывал наспех собранный мною бутерброд и, размешивая ложечкой сахар в объемистой чайной кружке, весело посматривал на меня из своего угла. – Я – режиссер, драматург, член Союза писателей. Хотел сказать «советских писателей», но призадумался: потому что в настоящий момент именно Союз советских писателей переживает раскол и, наверное, разделится, по крайней мере, на две группы. Одна из них – традиционно советская, вобравшая в себя силы консервативные, националистические и не всегда самые талантливые. Другая – «Апрель» – противостоит им.

Я примыкаю к «Апрелю», но об этом – не сегодня. Руковожу театром-студией «У Никитских ворот», которому вот уже восемь лет. Последние четыре года он имеет статус профессионального. Собственно, он был одним из первых четырех театров, которые стали работать совершенно по-новому: на полном хозрасчете, на полных самофинансировании и самоокупаемости.

Мы не получаем никаких дотаций от государства – таким было наше предложение, поданное пять лет назад. Оно долго и тщательно изучалось всеми инстанциями и всеми властями. И наше нынешнее положение нам было утверждено. Не скажу – подарено, потому что его пришлось буквально выбивать. Да и сейчас многое приходится корректировать – прежде всего, подсказанное самой жизнью. Но тогда, для начала, это было просто революционно!

Сейчас дело движется к разгосударствлению всех форм общественной жизни, к приватизации. Так вот мы как раз и были провозвестниками этих новых форм – в театральной жизни. Результат? Сегодня восемьдесят процентов нашей прибыли мы имеем право тратить на собственные нужды…

* * *

Розовский, Марик Розовский – умница, эстет, сама сублимация творческого духа в человеке – говорил… о прибыли. Невероятно! Хотя, почему же? Если сценарист и режиссер становится еще и антрепренером – себе, своей труппе – почему нет?

То есть, как – почему? Да потому, хотя бы, что хозяйственная деятельность непременно отнимет время и силы, дарованные художнику для совсем других целей. Но уж раз сама жизнь привела моего собеседника к такой раздвоенности… может, в этом есть свой смысл и резон?..

Неожиданно мне в голову пришла занятная мысль, и я немедленно поделился ею с Розовским, надеясь внести и свой вклад в становление российского искусства:

– А может, – предположил я, – стоит при театре завести некое коммерческое подсобное хозяйство, вроде кооператива, – чтобы самим субсидировать свои постановки?

– Но оно у нас есть – мы ездим на гастроли. Но ездить сегодня стало крайне опасно. Если мы, допустим, заключаем договор с государственной филармонией, как это было раньше, то наверняка прогораем. Так уже было не раз. Прекрасно прошли гастроли в Челябинске в театре оперы и балета, с полными залами – а денег мы от них до сих пор не получили. Филармония – должник государства, ей просто нечем нам платить. Выходит, мы не можем сегодня в качестве партнеров иметь банкротов от государства. И мы вынуждены договариваться с кооперативами, а они наживаются на нас.

– Ну как же так, – не согласился я с его формулой, – почему – «наживаются»? Они предоставляют вам организационные услуги и тем зарабатывют свою долю в общей выручке от гастролей! Разве это не так? Ну, а не хочешь с ними делиться – заведи собственную антрепризу при театре и сам организуй свои поездки! Вполне может быть, это окажется выгоднее…Словом, имей в составе театра человека, плати ему соответственно и – не корми кооперативы.

– Но тогда нужно иметь своих людей не только в театре, а по всей стране – которые распространяли бы билеты, снимали залы и все тому подобное… Сегодня мы просто не можем себе позволить такой роскоши. Приедешь в Свердловск – а там своя мафия. Да нам просто зала там не дадут!

– Ведь я почему тебя спрашиваю это, – остановил его я, – мне все же хотелось понять, явится ли эфемерная, но действительная коммерциализация искусства помехой в постановке, скажем так, некоммерческих спектаклей? Вот чтобы ты работал над ними и не думал – принесут ли они успех у широкой аудитории и, соответственно, доход, хотя бы окупающий их постановку?

На этот раз молчание Розовского длилось дольше обычного. Видя, что ответ не дается ему просто, я успел забрать из почтового ящика сегодняшнюю корреспонденцию, бегло просмотреть стопку конвертов, избавившись от ежедневно доставляемого рекламного мусора – того, что принято называть «джанк мейл», – и, вернувшись в гостиную к Марику, застал его в той же позе: он сидел, охватив двумя руками согнутую ногу и опершись подбородком на колено… Подняв на меня глаза, он заговорил:

– Мы уже об этом думаем – как быть?.. Не имея дотаций, мы должны получить что-то взамен. И мы пытаемся сами себе создать эту «дотацию»: прирабатываем каким-то способом, который рядом с театром. Идея состоит в том, чтобы это не было театром, но все же соотносилось с ним: потому что, как только мы начнем делать что-то чужеродное, далекое от театра как такового, мы в тот же миг вступим на путь этой самой пресловутой коммерциализации. Так, по крайней мере, мне кажется сегодня. Во всяком случае, я бы не хотел раздваиваться.

Настал мой черед не понять его:

– В каком случае ты бы назвал бизнес честным: когда мог бы выбирать площадку и диктовать свои условия? А почему тебе не кажется справедливым положение, – вернулся я к поднятой полчаса назад теме, – когда некие предприниматели имеют доступ к этой площадке и они за определенную арендную плату сдают ее. Или не сдают…

Кажется, Марик начинал злиться – надо думать, не на меня, но на условия, в которых, видимо, не раз оказывался его театр:

– Вот тебе пример. Мы приезжаем в Мариуполь – тогда он назывался Жданов. У нас – договор с филармонией. Я выхожу на сцену, а мне из зала выкрикивают: «Почему билеты стоят так дорого?» Отвечаю: «А почему вы спрашиваете меня, ведь не я продаю билеты в вашем городе?» Естественно, нормальному обывателю, желающему пойти на московский театр, приходит в голову задать мне этот вопрос. А ведь я даже не знал о том, что местная филармония перепродала нас неким ребятам, которые занялись продажей билетов, тем самым поставив нас в крайне неловкое положение.

* * *

Дальнейшая часть нашей беседы происходила в процессе перетаскивания чемоданов и баулов, привезенных Марком. Выехав на аллею, ведущую к въезду на скоростное шоссе, мы попали в настоящую пробку: в послерабочие часы в сторону Санта-Моники, куда шел наш путь, ехали все живущие к югу от Лос-Анджелеса, и еще те, кто стремился в аэропорт… Времени, однако, у нас в запасе было достаточно, и я не особо тревожился. Больше того – задержка даже казалась мне на руку, поскольку позволяла продолжить нашу беседу тет-а-тет.

А Марик тем временем говорил:

– Советский театр – репертуарный. За все годы работы моего театра – 4 года любительства и еще 4 профессионального существования – накопился огромный репертуар, более 25 спектаклей. И я понял, что для поддержания хорошей коммерческой формы театру в год нужно выпускать пять-шесть премьер. Разумеется, и для того, чтобы актеры сохраняли хорошую форму. А это – примерно вдвое больше, чем в обычных наших государственных театрах.

Ну, ты, наверное, знаешь, что из двадцати с лишним спектаклей восемнадцать поставлены по моим оригинальным пьесам или по моим сценическим адаптациям, т. е. я в них не только режиссер. Таким образом, без лишней скромности замечу: наш театр – авторский. Это мой театр. Я не знаю других таких театров у нас в стране, и я не знаю, существуют ли они где-нибудь еще. Это, действительно, редкое явление – когда драматург является и режиссером.

Хотя, мне лично кажется, что эти профессии должны чаще смыкаться. Иными словами, я иду путем Шекспира… извини меня за эту аналогию. Ты же понимаешь, что я не сравниваю себя с Шекспиром… Я просто хочу сказать, что драматург должен быть театральным человеком. И спектакль должен рождаться внутри театра, а не за письменным столом – там будущий спектакль только планируется…

Я старался слушать внимательно – несмотря на то, что приходилось следить за дорогой, лавировать, перестраиваясь из ряда в ряд, чтобы, выгадывая лишний десяток метров, обойти кого-то, вызвав тем самым справедливо возмущенный вопль клаксонов: хотелось все же успеть отобедать не на ходу. А до отлета оставалось чуть больше двух часов…

То, что Марк рассказывал мне, сомнений не вызывало. Наверное, все это действительно так… И при этом меня не оставляла мысль, что говорить так может только человека оттуда…

Не то, чтобы совсем уж непривычно звучали для меня все эти «острые вопросы» и «разоблачения» – дня не проходит, чтобы не пришлось пролистать что-нибудь из тамошней периодики. Но я наблюдал реакцию зрителей на постановки ведущих московских трупп, привезенные ими сюда, в США, – из числа злободневных, идущих в Союзе с аншлагом: равнодушие зала убивало актеров. Хотя, ведь и там, в России, – разве он, зритель, всегда одинаков?

– Зато отсюда к вам едут на гастроли сплошным косяком! Я говорю прежде всего о бывших гражданах СССР, ныне американских артистах: договариваются с антрепренером, получают от ваших въездную визу – и всех-то дел! – подошел я к теме с другого конца… – Кстати, об этих гастролерах: чем бы ты объяснил успех этих заурядных, а чаще – откровенно слабых исполнителей? Едут целыми группами – со скверным, за редким исключением, репертуаром, убогим вкусом. А у вас они стадионы собирают…

Мне показалось, что перемена темы Розовскому была кстати.

– Понимаешь, – быстро откликнулся он, – в нашей стране поклонение вот этому «желтому дьяволу» чрезвычайно развито. Причем, считается, что истинное, подлинное произведение искусства не соберет публику. Значит – пошлость правит бал. Вот в чем ужас! То, что называется тенденцией к коммерциализации, – опять повернул Марк к не оставляющей его равнодушным теме. – Сама по себе способность торговать искусством – прекрасная способность. Но чем торгуют, что выкладывают на прилавок, за что заставляют обывателя платить – вот в чем вопрос!

Наступила гласность, и выяснилось, что у многих так называемых художников за душой-то ничего нет. Раньше они были ущербными, гонимыми и угнетаемыми, а сегодня, когда кому-то из них говорят – ну, покажи на что ты способен? – выясняется, что он – пустое место. Поэтому возникает заполнение одной пустоты другой пустотой. И появляется шарлатанство нового типа, когда не высшее мастерство, не виртуозность, не классность исполнительства являются критерием и оцениваются дорого, а любой ширпотреб. Тем самым, конечно, портятся вкусы.

Это просто свидетельство духовных болезней, духовного обнищания общества, той безнравственности, которая воцарилась и культивировалась многие, многие годы. Тем же телевидением… да и всем нашим социумом! Наш зритель сегодня реально не знает, что есть хорошо, а что – плохо.

– Говоря в целом о стране: ожидаешь ли ты, что процесы, называемые «перестройка» и «гласность», в конечном счете завершатся чем-то позитивным?

Отвечал мне Розовский уже в машине. Долинский с Баскиным пристроились на ставших тесными задних сиденьях, рядом с неуместившимися в багажный отсек чемоданами.

Микрофончик Марк держал в руках, поднеся его почти вплотную к губам, чтобы избежать в записи доносившийся через открытые окна шум от множества машин, катившихся рядом с нами в сторону аэропорта по бульвару Линкольна.

– Все процессы, которые происходят в стране, я в миниатюре пережил в своей студии. Мы, действительно, все пережили: у нас был разброд, были столкновения, и мне приходилось на какой-то момент становиться диктатором, – здесь Розовский многозначительно помолчал, как бы давая мне время подумать над сказанным и провести соответствующие аналогии.

– Но я верю, – продолжил он, – что, в конечном итоге, все будет хорошо. Иначе я бы должен был просто застрелиться… во всяком случае, не браться за все это. Но у меня есть дело, и оно успешно. И в будущее я все еще смотрю оптимистично. Мы приговорены к выгрышу – в той же мере, как и вообще мы приговорены к этой жизни. И я хотел бы, чтобы мы выиграли – а иначе и жить не стоит…

Апрель 1991 г.

Часть 2-я

«МЫ ВСЕ СЕЙЧАС НАПРЯЖЕНЫ» – так называлась первая, газетная, публикация нижеследующего текста.

«А помнишь…» – эти слова записались на магнитофонную ленту первыми. В нынешний приезд Розовского с его театром в Штаты мы – Марк, Татьяна, его жена и соруководитель труппы, и я – за день до спектакля ужинали в небольшом, отличающемся отменной кухней и гостеприимством ресторане «Санкт-Петербург», что в районе бульвара Санта-Моника. Марк отвечал на мои вопросы, что-то припоминал сам – и с его согласия я включил магнитофон, о чем, хочу теперь надеяться, не пожалеет читатель, как не жалею об этом сегодня я.

С Розовским мы видимся то в Нью-Йорке, во время его гастролей, то здесь, в Лос-Анджелесе – только не в Москве. Там… Там я по-прежнему не бываю – с той самой поры, когда на излете перестройки, сразу после путча, я провел дней 10 в советской еще столице.

…А помнишь?

Брать – или не брать…

Шел 91-й год. Как и сейчас, мы с Розовским ужинали в ресторане, только тогда это был ресторан Центрального Дома литераторов в Москве. В перерыве между блюдами, приносимыми неторопливой официанткой, я расспрашивал Марка о его театре и о театре вообще, о том, как складывается жизнь в Москве и в российской провинции. Вскоре содержание нашей беседы увидело свет в «Панораме», а некоторое время спустя – в первом сборнике антологии, названной соответственно «В панораме века».

И вот, спустя ровно 7 лет – день в день, я напомнил ему, как горячо ратовал он тогда за абсолютную самостоятельность театров, в том числе экономическую, за отсутствие государственной опеки над ними, – чтобы появилась, наконец, у актерских коллективов возможность ни у кого ничего не просить и, следовательно, ни от кого не зависеть…

Да, прошло семь лет… Самое время поинтересоваться, а что бы он сказал сейчас?

– Главное достижение перестройки – отсутствие цензуры. Это достижение, слава Богу, пока сохраняется. Пока…

Марк сидел напротив меня, рядом с Таней, их руки лежали на столе, ладонями вниз – одна поверх другой.

– Ты слово «пока» употребил дважды. Это намеренно? – осторожно полюбопытствовал я.

– Да. Я намеренно говорю «пока», потому что, если задуматься всерьез над тем, что же происходит, то, конечно, сегодня, когда коммунистический реванш уже принципиально можно считать совершившимся, опасность возвращения к государственному контролю возросла гигантским образом. Думаю, просто у них до театра руки пока не доходят. Вот, скажем, телевидение уже испытывает это давление.

…За каждым телеканалом, за каждой программой в России кто-то стоит – банковская или промышленная группа, а то и само правительство – это общеизвестно, это мы и здесь знаем: так называемые спонсоры, а по существу – владельцы. Но Марк, кажется, имел в виду другое.

– Я думаю, что для коммунистов «взять почту и телеграф» – всегда было самым важным в их притязаниях на власть. Тем не менее, они озабочены: средства массовой информации не все в их руках, и для того, чтобы осуществить политику коммунистического реванша в идеологической сфере, каждый большевистски настроенный «зюгановец» мечтает о том, чтобы цензура возвратилась. Просто театр стоит в этом ряду за другими средствами информации и учреждениями культуры – за телевидением, газетами, может быть, за кинематографом… Театр – после них. Поэтому опасность существует колоссальная.

Я ее не то что на себе ощущаю – в конце концов, пока ничего не произошло… Но возвращение к распределительной системе идет в соответствии со своими законами. Поэтому сейчас мы не являемся абсолютно независимыми: мы оказались в полной зависимости от тех денег, которые нам выделяются.

Театр у Никитских ворот – государственный театр. И вести дело по-иному в России ныне абсолютно невозможно. В те времена, когда самым главным было освободиться от идеологии социалистического реализма, тогда, действительно, стоял вопрос о том, чтобы обойтись без государственной помощи. Ибо государственная помощь чревата тем, что нас рассматривали как товар – и нами можно было манипулировать в соответствии с этими идеологемами. Вот за это в советском государстве художникам платили, и они, к сожалению, вынуждены были продаваться или приспосабливаться. Сегодня ситуация достаточно противоречивая: деньги нам дают, но ничего не требуют взамен. И опять, повторяю, – пока…

– Тебя это настораживает?

– Естественно: это делает нас, людей, которые знали ту систему кардинально, как бы более бдительными. Мы все сейчас напряжены. И если всё будет идти в экономике, как, похоже, сейчас замышляется, и до нас дойдет очередь – тогда будет очень серьезная схватка. Участвовать в ней будут те силы, которые почувствовали свою внутреннюю свободу и не хотят расставаться с ней.

– В 1991-м году, в том нашем разговоре, я понимал тебя так: не нужно никаких денег ни от кого: как театр сработает – так и будет. Выходит, ты изменил свою точку зрения?

Я действительно не мог понять – что же плохого в том, что театр получает средства, не обусловленные никакими требованиями: такая, или примерно такая схема в области культуры – государственные гранты – многие годы действует в западных странах. И у нас, в Штатах, в частности…

– В принципе – нисколько не изменил. Но это можно делать, если бы существовала другая налоговая система. Вся беда нашего общества заключается в этой самой половинчатости реформ. Театральная же реформа так ведь и не произошла – все театры в России, как были государственными, так и остались!

– Говорят, много новых театров открылось?..

И не только говорят: достаточно взглянуть на анонсы, публикуемые в московских газетах: голова закружится от роскоши подобного «меню» – у нас-то здесь репертуарного театра просто нет…

– Да, много открылось – но ведь открылись они, добившись именно государственного статуса. Есть антрепризный театр, есть несколько так называемых частных театров – но не они определяют сегодня картину театральной жизни в России. Даже самые блистательные антрепризы, в общем-то, носили или чисто коммерческий характер или, с моей точки зрения, были достаточно беспомощны. Поэтому русский театр и сегодня остается репертуарным, тем и отличаясь от западной формулы. И в условиях социума, конечно же, было бы чистым авантюризмом освобождаться от государственной опеки.

Словом, сегодня я не то чтобы поменял свою позицию – просто вокруг меня ничего не поменялось. Если бы всё менялось вокруг, то такого рода формула, может быть, была бы… ну справедливой, что ли. То, что мы зарабатывали, когда цены были другие и был рынок другой, казалось достаточным. Но в конце концов ничего не поменялось, и налоговая система осталась чудовищной: она не поощряет никаких вложений в культуру, она противоестественна, она антирыночна, и в этой ситуации и на этом этапе надо делать всё, чтобы, как зеницу ока охранять старую систему финансовой поддержки государственного театра. Добавлю – при отсутствии цензуры.

– В этой формуле всё же нечто поменялось, – не согласился я. – Поменялась такая её составная часть, как зритель: я имею в виду его материальные возможности. Жить зрителю стало намного трудней, чем раньше.

– Ну, я так уверенно не сказал бы, как ты сейчас это произнес, – Розовский задумчиво складывал и потом, развернув, разглаживал на столе бумажную салфетку.

– Марик, но я говорю это предположительно… Тебе, наверное, виднее.

Когда спасаются в храме…

– Самое поразительное вот что: находясь в Америке, мы каждый день звоним в Москву и выясняем – что там? Как у нас со зрителем? И мне отвечают: у нас проданы билеты на два месяца вперед! Феномен, который я для себя тоже считаю несколько загадочным. Это может быть только в России: в условиях дикого кризиса, при повышении цен на всё, что человеку необходимо, люди продолжают ходить в театр. Во всяком случае, в Театр у Никитских ворот. Мы, правда, не подняли цен. Да и глупо нам сейчас поднимать цены: мы же не имеем рыночной зависимости. Но люди-то не знают этого, они в это не вникают.

Люди приходят к нам, потому что им хочется пойти в этот театр. И они покупают билеты, и они заполняют наши зрительные залы. А происходит это, между прочим, когда основная актерская группа нашего театра, в количестве 22 человек, гастролирует вот уже 40 дней по американским городам. Там идут тоже, может быть, не слабые спектакли – «Дядя Ваня», «Майн-камп-фарс», идут спектакли на двух актеров – «Игра в джин» или «Чаадаев». Кстати, блестящий спектакль – с удовольствием отметил Марк. – Я думаю, это чисто российский феномен, – повторил он.

– Ну, хорошо – это у тебя, у Никитских. А что в других театрах? – вернулся я к своему вопросу.

Ответ Розовского прозвучал для меня несколько парадоксально.

– Я полагаю, что этот кризис – он как раз способствует выживанию театра… Когда возникает опасность, люди бегут в храмы – они спасаются в храме. Так и здесь: такое ощущение, что люди идут не вообще в театр, а в хороший театр и на хорошие спектакли – они ищут духовную опору. Объяснение у меня только это: может, оно немножко романтичное, но я так думаю… Хотя мы и раньше не могли жаловаться. Но сейчас…

Наш театр в августе был в Эдинбурге на фестивале. Когда всё это случилось, когда в стране произошел финансовый обвал, я был просто в ужасе. Мы позвонили в Москву – и немного успокоились. И до сих пор не было ни одного дня, чтобы мы в театре ощутили спад. Это потрясающе! Это удивительно! А что будет дальше – никто не может сказать, в том числе и сами зрители.

– То есть ты перестал опасаться…

– Ты имеешь в виду – будет ли ходить зритель в театр? – не дал мне закончить фразу Марк.

– Сейчас такая ситуация, когда может прийти голод, – вмешалась в разговор Таня, до того молча слушавшая нас и лишь изредка кивавшая головой, как бы соглашаясь с тем, что говорил Марк. – Наш музыкант звонил в Москву друзьям, которые держат бизнес, и они сказали: ты вот сейчас вернешься и поразишься тому, что у нас творится. Люди запасают хлеб – потому что цены просто сумасшедшие.

– Сегодня, когда они напечатали «фантики», то внешне как бы стабилизировали ситуацию, спасли страну от крушения. Но каждый грамотный экономист говорит, что это ведет к гиперинфляции. И эта гиперинфляция – а она, наверное, наступит или зимой, или весной, ну, может быть, чуть позже – должна затрясти страну, – Марк как-то зло скомкал салфетку и метко забросил бумажный комок в пустой стакан, стоящий у самого края столика…