Текст книги "Иванов и его окрестности"

На диване лежу – но не Обломов,

вроде нигилист – но не Базаров.

Загадка

– Ты что это блестишь? – подозрительно спросил вдруг Влад. – Саш, чего он блестит? – в тревоге обратился он ко мне, – он не должен так блестеть!

– Не должен! – удовлетворённо и с торжественностью сказал Иванов. – Но буду!

– Ты что нам, не веришь?

– Верю. Пока что, – ответил Иванов.

Я продолжал:

– Я даже претерпел официальное замалчивание своей находки. Я написал «в письменном виде» заявку и отнёс её в госзаведение, которое разбирает заявления сумасшедших и отсутствующих свидетелей захоронения Янтарной комнаты. Там меня терпеливо выслушали, не задали ни одного вопроса, и когда я вышел, засунули мою бумагу в папку с надписью «Домыслы шизофреников». Видишь, как я страдал, как мучился!

– Что-то не очень, – Иванов скептически осмотрел меня. Я сделал вид, что не заметил. Действительно, одет я был нетипично для страдальца, а точнее так, как одеваются рыбаки, в шесть утра собирающиеся выехать на рыбалку: в толстый шерстяной свитер, в жёваные старые джинсы. Влад был одет идентичным образом, и отличался от меня только цветом облачения – в общем, мы выглядели как два завзятых рыбака, только без сапог. А, как известно любому школьнику, рыбаки к страдающей половине человечества ещё никому причислить не удалось. Потому что это счастливая половина человечества, просто не всякому дано понять столь специфического счастья.

Мне пришло в голову, что по тому, как мы с Владом наряжены, Иванов всё заподозрил, а потому всё понял. Но деваться было некуда, – я продолжал.

– И вот, спустя наше детство, мою молодость и первые позывы зрелости я выясняю, что в подвале друга моего детства…

– Моего друга детства, – поправил Влад.

– … что в твоём подвале, Иванов, находится люк, имеющий явное и непосредственное соединение с вожделенным люком моего детства!

– Теперь правильно, – вставил Влад. – Кстати, чисто по Фрейду.

– Фрейд не Цельсий, – возразил я. – Мог и ошибиться. – При этих словах передо мной опять появилась моя бабка и подмигнула теперь уже обоими глазами. Я ей ответил тем же. Моя бабка по своему возрасту вполне могла иметь роман или с Фрейдом, или с Цельсием, или с обоими сразу. С неё станется… – И вот осталось всего-то: выйти в коридор, отпереть дверь, спуститься в подвал, раскопать люк, а там…

Было видно, что Иванов представил себе, что именно могло обнаружиться там. Пред мысленным его взором зажёгся экранчик, по которому замелькали сладкие картинки, видные только лишь его индивидуальному взору. Они ему явно понравились. Но для виду он ещё посопротивлялся, потрепыхался:

– Хитрый какой! А если мы люк откроем, а оттуда полезут жуки-тараканы?

– У меня есть опыт и тренировка, – проговорил Влад. – Я даже специально для такого случая записался в клуб. Они мне корочку выдали. – Он вынул из кармана и показал что-то краснокожанное, мелькнувшее золотыми буквами «Поиск».

– Предъявишь первому попавшемуся привидению, – сказал я. – Тем более что тараканов там не может быть. Это трансцендентальный подвал: мы же ищем не клад, а тайну.

Иванов защищался как лев, он не хотел быть пассивным свидетелем вскрытия собственного подвала, пусть даже трансцендентальной отмычкой. Он хотел своими руками лепить свою судьбу! Лев, лепящий своими руками свою судьбу – что может быть достойней?

Но нам не нужен был Иванов-лев. Мы и без звериной личины уважали и любили его. Нам нужен был Иванов, героически стоящий в воротах нашей сборной в перчатках с резиновыми шипами на пальцах. Иванов, играющий в нашей команде – пусть даже не столь активно, как нам бы хотелось, но всё-таки играющий!

– На случай тараканов у нас есть Влад, – добавил я. – Отдадим им Влада. Чисто по Фрейду.

Иванов новыми глазами стал смотреть на Влада: сгодится он на съедение трансцендентальными тараканами, или не сгодится?

– Фрейд не Цельсий, и уж тем более не Гринвич, – наконец сказал Влад. – А с тараканами разберёмся.

– Так что же мы можем там обнаружить? – спросил вкрадчиво Иванов, уже обращаясь только ко мне. Было видно, что еще мгновение, и джинн разнесет свою бутылку, и мы падём на поле боя, раненные осколками этой трансцендентальной бутылки.

– У нас под боком имеются тайны не меньшие, – сказал я. – Просто мы про них не знаем. Вот смотри… – я взял со стола карандаш, и прямо на форзаце книжки о соборах нарисовал рисунок:

– Как вы думаете, что бы это значило?

И Влад, и одноклассник мой Вовка Иванов с любопытством уткнулись в форзац.

– Похоже на пентаграммы, – сказал Влад.

– Похоже на послание древних Ариев, – чуть подумав, сказал Иванов.

– И я не знаю, – сказал я, – а обнаружил рисунок в детстве, когда лазил по развалинам капеллы святого Адальберта, в подвале.

– А дальше что? – спросил Влад.

– А дальше подвалы завалили, половину кирхи разобрали и выстроили на ее месте предприятие для слепых, а другую половину, с башней, приспособили под научно-исследовательскую лабораторию. Измеряют магнитосферу Земли.

– Так-так-так… И где связь? – ни к кому не обращаясь, спросил Иванов.

– То-то и оно: нет связи! Магнитосфера есть, а связи нет! И уже никто и никогда не сможет понять, что таилось в подвалах кирхи. Какие такие прозаические или поэтические тайны… Никто! Никогда!

Воцарилась тишина. Было невыносимо смотреть на два эти слова. Они словно зачеркивали по куску существования каждого из нас.

– Поэтому я предлагаю исследовать то, что находится у нас под боком. Твой подвал, Иванов.

– Интересный рисунок, – сказал Иванов. Мы с Владом вздрогнули.

Чпок! – с мягким звуком неведомая сила затолкала властною рукою джина вовнутрь, и поставила на воске печать, очень напоминающую вторую сверху пентаграмму с моего рисунка. Дух сомнений был изгнан, а страх запечатан печатью равнобедренной, надёжной; и вместе с бутылью зеленого цвета брошен вон. Мы с Владом глядели, как она, покачиваясь, плывет по водам реки Забвения, а когда обернулись к реальности, Иванов, слезший было с дивана, чтобы надеть походное облачение, снова лежал и никуда, судя по виду, не собирался двигаться.

– Не, – сказал нам Иванов, когда мы вернулись к реальности, и в зрачках наших стоял последний кадр уплывающей вдаль бутылки. – Не могу. А вдруг мать увидит?

Блестящий план на глазах провалился. Струна, что минуту назад звенела под наш с Владом аккордный перебор, вдруг издала неблагозвучный звук и лопнула. На глазах рушилось здание, в фундаменте которого краеугольным камнем находился согласившийся Иванов, стены выстроены из нашей прозорливости, а крыша которого несильно, – нам ведь сильно не надо, правда, Влад? – блестела славой первооткрывателей Кёнигсбергский подземелий и, может быть, может быть – Янтарной Комнаты!

Я стиснул зубы. На меня накатило видение, как я завтра прихожу в госсзаведение, вытаскиваю из папки с надписью «Послания параноиков» свой листок – и тычу им в лица многочисленных чиновников: вот, вот лежит где истина, у вас под носом, и давно ведь лежит! – а они говорят мне: «Нет! А вдруг кто-нибудь увидит?»

В этот момент в видение внедрился образ моей бабки. На этот раз она ничем мигать не стала, а только покачала головой, как бы говоря: не унывай, ещё не всё потеряно! Вспомни Фрейда! Вспомни Цельсия! Вспомни Гринвич, наконец! – покачала-покачала головой, и рассеялась.

Хотя действительно, чиновного клерка с матерью Иванова сравнивать нельзя. Потому что если касаться сути, то мать Иванова вполне могла сойти за одну из трансцендентальных сущностей, упоминаемых сегодня Владом. Не знаю, как они выглядят, сущности, но как-то так само получалось, что мать Иванова была на них похожа. Она всё время была дома, она всё время была на кухне и что-то готовила, либо она лежала в комнате на диване и смотрела телевизор, причём это могло происходить единовременно: одновременно на кухне, одновременно на диване, и одновременно, когда мы курили на улице или только-только подходили к дому Иванова, она непременно подходила с другой стороны и говорила нам: «Дома он, дома, ждёт уже», – или «Сейчас придёт, ждите», в зависимости от ситуации. И всегда обязательно она присутствует. А если нет, то вот-вот зайдёт, ляжет на диван или загремит кастрюлями на кухне, или поставит под навес метлу. Мать Иванова была, кажется, самой философской в мире профессии – дворник. Хотя, насколько я сейчас припоминаю, она одновременно работала ещё кем-то и ещё кем-то: то ли начальником гаража и фонарщиком, то ли уборщицей в детском садике и мастером ЖЭКа… В общем, она была что-то вроде смотрителя этого места, этой части города.

И уж конечно из всех знакомых мне загадочных сущностей мать Иванова была самой трансцендентальной. Много необычного таила в себе эта женщина. Я бы не удивился, если бы в полнолуние случайно встретил её пролетающей на метле. Увидев меня, она помахала бы рукой и крикнула: «Дома сидит! ждёт!» Я бы помахал бы в ответ, но ничего бы не сказал. Для таких разговоров привычка нужна, так сразу нужное словцо к языку не прилипнет.

– Надо, чтобы мать ни в коем случае не увидела. Вы же сами понимаете! – сказал нам Иванов.

Мы понимали.

Загремели ключи в скважине замка, входная дверь распахнулась.

– Здрасте, тёть Люб! – поздоровались мы с Владом.

– Здрасте, здрасте… Владик, дождь на неделе будет?

– На неделе – обязательно, с грозой, – солидно ответил Влад, и рассеянно посмотрел чуть левее и выше моего плеча, туда, где ожидался дождь с трескучими громами. Почему-то именно его она спрашивала постоянно о погоде и, по-видимому, весьма доверяла его погодному чутью. Выдержав паузу опытного синоптика, Влад произнёс хитрую фразу:

– Тёть Люб, у Саши фонарь перед домом не горит.

– Где не горит?! – нахмурилась она.

– Перед домом его, у Вагонки.

– И давно?

– С неделю.

– Надо сходить, посмотреть… – тётя Люба озабоченно загремела ключами в необъятном кармане фартука.

– Ну да, – подлил я масла в огонь. Я ясно различал, что именно за хитрость положил Влад в основание своей фразы. – Гудит и стрекочет, как жук огромный, а светить не светит… – Фонарь и вправду недели две уже не светил, а только лишь дребезжал тонким противным свистом, и я даже знал, почему. Соседский парень, Витька, привел как-то к себе домой девицу, а так как ночь была беззвездная, не стал менять своё обыкновение и подарил этой девице вместо далёкой звезды стоящий через дорогу фонарь. С тех пор тот не светит…

– Стрекочет… не греет… – озабоченно бормотала тётя Люба, – … синдром купидона. – Сказав эти непонятные слова, она исчезла.

– У нас есть 20 минут, – сказал Влад, когда дверь закрылась. Быстрыми движениями фокусника он из огромного пакета, принесённого с собой, извлёк болотные сапоги с тремя отворотами, обул их, потопал ногами – дескать, хорошо сидят! – и сказал, глядя на Иванова:

– Я готов!

Во-первых, предыдущая моя пламенная речь, во-вторых, сапоги Влада потрясли Иванова до самого основания. Он и не предполагал, что у нас уже всё готово и предусмотрено. Он почувствовал себя карасём, которого заманили в садок наглые гости. Простодушным доверчивым карасём, а не львом Ивановым чувствовал себя Иванов, и в душе его поднялось влажное полотнище протеста.

– Как это вы всё ловко подстроили! – произнёс Вовка. В глазах его набухала обида.

– Подстроили, подстроили, – проговорил Влад, вытаскивая из сумки другую пару болотных сапог. – Не тяни, одевайся, времени мало.

На сапогах белыми буквами, какими в детских садиках советской эпохи на эмалированных вёдрах писали «млад.» или «продлен», было написано «кальма».

– Это что ещё за «кальма»?! – возмутился Иванов. – Я не хочу быть кальмаром!

– Это значит, что данные сапоги ни одному кальмару не удалось ещё прокусить. Очень крепкие. – Я уже стоял рядом с Владом, тоже в резиновых сапогах, но в более скромных, по колено – И вообще, это сапоги музыканта Кальмана. Он в них оперетты писал. Как оденет, так за ночь оперетта готова. Одевай скорее.

Иванов медлил и, набычившись, смотрел на нас исподлобья. Мало того, что подстроили, так еще и подгоняют, не дают обиде раствориться естественным порядком!

– У меня вот написано: «Резмаш», и ничего, написано и ладно, я ведь не возмущаюсь по поводу каждой надписи, – продолжал я.

– А у Влада?

Влад демонстративно повернулся вокруг своей оси, как ресторан Останкинской телебашни. На обоих его сапогах было написано слово «правый».

Убедившись в наличии столь странных надписей на наших обувках, Вовка почему-то мгновенно успокоился и нацепил свои бахилы. Через минуту мы, вооружённые фонариками, вышли в подъезд.

Бросив быстрый и, как мне показалось, прощальный взгляд на окружающее: на обшарпанный коридор, на пол из гранитной крошки, на кованые балясины перил, – Иванов направился к общеподвальной двери. Толкаясь и стремясь обогнать друг друга, мы с Владом устремились за ним.

В коридоре на батарее сушился дворницкий ватник тёти Любы. Увидев его, Иванов заволновался.

– Скорее, скорее! – шепотом прокричал он неведомо кому, потому что мы с Владом уже стояли у двери и пытались заглянуть внутрь через дырочку от выпавшего сучка. И Влад, и я видели там одно и то же: темноту.

– Скорее!

С этими словами Иванов оттеснил нас с Владом, достал из кармана ключ, вставил его в скважину, оглянулся, и резким движением сломал ключ в замке.

Стало ясно: в подвал нам сегодня не попасть.

– Знаете, почему нам недоступен подвал? В метафизическом смысле? – сказал Влад после секунды молчания.

– Ну? – угрожающе, и вместе с тем безнадёжно спросил я.

В этот момент хлопнула входная дверь.

– Мать идёт! – шёпотом закричал Иванов. – Быстро наверх!

Мы, не сговариваясь, ринулись вверх по лестнице.

Как плотно бывают скованы события в одном миге! Они могут сцепиться хоботками и промелькнуть мимо нас монолитным составом, единой обоймой, росчерком минования зачеркнув саму возможность их описания.

Однако мы тоже не лыком шиты. Возьмём специальное перо, возьмём орешковых чернил и посмотрим сквозь радужное молоко пера на искру мгновения. Глаз наш различает сначала паровозный состав, потом паровозики, потом как один слон крепится к другому слону, и мгновение распахнулось, словно окукленная вечность.

Где наши орешковые чернила?

– Быстрей, быстрей! – подгонял нас Иванов, боясь быть застигнутым в несанкционированном доступе к подвалу. Хотя неясно, чего именно он боялся. Мать его даже ругать не станет, но раз он боялся, значит, надо человеку. Мы припустились вверх по лестнице, ступеньки замелькали рябью под нашими ногами.

– Быстрей, быстрей! – И чем быстрее он подгонял, тем быстрее мы бежали, пока не оторвались вконец от ивановского страха, оставив его далеко позади, развив редкую в наших краях сверхстраховую скорость. Промчавшись с этой скоростью два широких лестничных пролёта, мы взбежали на второй этаж.

Само движенье увлекло нас сильнее его причины: не останавливаясь, мы миновали второй этаж, усеянный многими дверьми, ковриками возле дверей, синими почтовыми ящиками с белыми фамилиями жильцов, совсем как у нас на сапогах. По линии жизни этого этажа получалось, что у меня фамилия достойная, благородная – «Резмаш», Иванов теперь стал неоконченным музыкантом Кальманом, а Влад проходил под фамилией «Правый». Всё это произошло чрезвычайно быстро. В мгновения ока мы взбежали на этаж, в мгновенье ока мы промчались мимо почтовых ящиков, в мгновенье ока ящики, смерив нас надписями, сменили наши фамилии на более подходящие нашему положению. И через эти три долгих мгновения мы уже открывали массивную металлическую дверь, ведущую на чердак, замотанную толстой, на вид неразгибаемой проволокой. Влад неразгибаемую проволоку разогнул враз, чуть слышно скрипнула дверь, закрываясь за нами, и вот мы остановились за высоким порогом, разделяющим свет лестничный и свет чердачный, бьющий из щелей широкими пыльными полотнами.

Это был иной мир, и как всякий самодостаточный мир, он пока что смотрел на нас враждебно. Мы же – и Правый, и я, и Кальман, – привыкая к полутьме, были столь увлечены и потрясены своим бегством из надподвальной территории, что не замечали неодобрительных взглядов чердачного мира.

Я оглядывался вокруг с давно забытым сердечным трепетом. Чердаки как средоточие тишины, загадочных комодов и сумеречных загадок с детства притягивали моё существо. Они, словно противоположный полюс, были равновесами подвалам (не равнозначными по сути). Та же царящая рухлядь вневременности, та же пыль, только в подвале соединённая со стихией воды и родившая грязь. На чердаках жителями являются вездесущие голуби и пауки; в подвалах же, исключая крыс, этих вечно гонимых инстинктом командировочных, – те самые неведомые белёсые существа, которых никто не видел, но которых все хорошо знают по своим детским снам…

Невидимые пока жучки и паучки неодобрительно глядели на нас. Кто такие? чего надо? пришли со своим уставом в чужой монастырь? а нет бы, прислушаться к нашей жизни: как мы, жучки-паучки, живем, как мы, голуби, пляшем, о чем беседуем и какое тысячелетие сейчас на дворе?

Отступим на пару колов времени.

Глава II. Небо становится ближе

Что касается его собственного наряда, то тут я должен сказать, что он не просто выглядел иностранцем, но как будто явился из другого века. Конечно, в дороге кого только не встретишь. Пассажир был облачен в черный сюртук, жилет, высокий крахмальный воротничок с отогнутыми уголками, черный шелковый галстук. На крючке под багажной полкой висели его шляпа и плащ с пелериной, называемый, если не ошибаюсь, крылаткой.

Б. Хазанов

Существует массовое заблуждение, будто духи действуют вполне самостоятельно и в их силах злостно вмешиваться в людские дела, действуя наподобие шпионов, только невидимых и специфичных. Должен признаться, что это не так. Во всяком случае, не совсем так, а в нашем городе – ну абсолютно не так. Демократическая автономия, которую издревле имели местные духи, вполне передалась духам новоприбывшим, их манеры смешались и развились в духе свободы, равенства, братства – ну и так далее, словами французской революции. Связь здесь более тонкая, и даже не связь, а скорее взаимное подчинение общим законам. Нельзя полностью отрицать духов злобнотворных и гадких, но не они делают погоду на данном региональном Олимпе, вернее, чердаке.

Сейчас день, и если задаться точностью, не какое-нибудь определённое время суток, а скорее безвременье. Царит тишина, странная даже для абсолютно пустого места. Изредка слышны отдаленные голоса, доносящиеся со двора, шум машин, дребезжащих по брусчатке, и тихий шелестящий голос возобновляет высокопарный, кудрявый от светских завитушек диалог.

– Герр Ундервуд! Герр Ундервуд!.. Откликнитесь, наконец22
  Плотность дневного чердачного воздуха и присутствие русского духа не позволяет зримо участвовать двум персонажам в нашем повествовании. Видимое отсутствие все же не отменяет диалога. Так как разговор идет по-немецки, мы можем понять только интонацию, примерную линию беседы.


[Закрыть]! В этом городе всегда найдется место для разговора двух немцев, даже если они немного потеряли чувство реальности.

Судя по всему, голос принадлежал продавленному креслу из лозы. При всей бесцветности, свойственной, как мы знаем из романов, голосам привидений, этот голос вполне соответствовал своему наполнителю, то есть креслу. Ибо в голосовом пространстве, не занятом шипящими и бесцветными звуками, все остальное место занимали звуки скрипучие и скрипящие, ясно указывающие на родственные связи его обладателя со скептической ветвью кенигсбергских привидений.

– Опять эти бесконечные беседы…

– Напротив, у меня сегодня нет склонности к вирусу бесконечности. Сегодня я хочу привести окончательные аргументы в критике вашего рационализма…

– Ах нет, герр Зингер! Тысячу раз говорил я вам, и еще тысячу раз скажу: то, что мы не наблюдаем осмысленных действий со стороны новых жителей города, указывает не на то, что мы плохие наблюдатели, а на то, что ничего осмысленного в городе не происходит. Все происходящее в нем по-варварски глупо и дико. Я вам в сотый раз говорю: не следует искать на чердаке привидений, особенно если их там нет! – и голос, довольный своей шуткой, рассыпался старческим сухоньким смешком, словно литеры старой пишущей машинки прошелестели по тончайшей рисовой бумаге.

– Я понимаю, что со своей презумпцией осмысленности я могу выглядеть несколько старомодно, но ведь они что-то делают! Зачем-то они строят…

– причем неудачно!..

– … что-то ремонтируют, восстанавливают…

– …феноменально некачественно!..

– Но ведь они здесь живут, и чем дальше, тем больше уверены, что будут здесь жить дальше!..

– Но как? Как живут? У них нет ни своего города, ни чужого! Кёнигсберг мертв, и смердит так, как может смердеть только мертвый прусский город. В нем единственно живые – это мы, а они – тени, хотят примазаться, войти в наш мир, потому что не в состоянии сотворить свой! И не замечают, что для них уже всё мертво, причем мертво не их смертью. Оптимисты! Они желают на реке Стикс поставить гидроэлектростанцию и начать вырабатывать энергию для жизни.

Судя по всему, разговор зашел в привычное русло, не очень выгодное для господина-плетеное-кресло, и тот поспешил отступить на заранее подготовленные позиции:

– А что нам скажет по этому поводу Циннобер?

Кучка тряпья, сваленная в мансардном углу, зашевелилась. Из нее выбрался Крошка Цахес. С трудом проковыляв до окна и усевшись на подоконник, он замысловатым движением поднес руку ко лбу, поправил прядку волос, выбившуюся из-под треуголки, и визгливо протявкал:

– Црухель! Опять двадцать пять! Полвека назад у вас как застрял комок в горле, так вы не разжуете его никак. Пересыпаете пылью чужое белье, благо ни своего отстирать, ни чужого запачкать уже не можете!..

Солнечный блик, многократно отраженный от стекол и упавший на медную пластину, прикрепленную к стене, замер на полу и нарисовал на пыльной плоскости косой серебряный прямоугольник. На прямоугольнике выделялась четкая, как воинская команда, тень Цахеса, и некая бесформенная тень, стоящая возле крикливого горбатого карлика.

– Циннобер в своем репертуаре. Ничего, кроме ругани, вы от него не услышите, – проворчала из полутьмы пишущая машинка.

– Ничуть, герр Ундервуд, – возразила тень. – Как известно, истина иногда изъявляется против воли говорящего. Важны не слова, а говорящий.

– Старая песня феноменологов. Я, кстати, знаю одного говорящего ворона, живет в местном зоопарке. Чем не собеседник?

– Пока два болвана договорятся между собой, – злобно проворчал себе под нос крошка Цахес, – все мухи поиздохнут в округе!

– Вы забываете, Цахес, что мы с вами находимся вне линейного времени.

– Вы как хотите, – сказал Цахес, осердясь, – а я поищу более приятных собеседников! В любом из времён!

Господин-пишущая-машинка сердито проворчал, что герр Зингер никогда не дает ему, герру Ундервуду, известному изничтожителю глупариков, довести этот сладостный и приятный процесс до конца… – и еще пару фраз в стиле давно утраченном, в стиле словоохотливого и изящного адвоката. Под это бурчание крошка Цахес, не удосужившись даже ответить, скользнул в раскрытое чердачное окно. И в этот момент снаружи, за дверью, раздался топот, дверь лязгнула, распахнулась, и три странных фигуры замерли у входной двери. На их лицах была написана пустота, глаза их были устремлены вслед ускользнувшему карлику, они были в сапогах. Они были пришельцы.