Текст книги "Иванов и его окрестности"

Иванов и его окрестности
городская сюита для трёх голосов, одного чердака и одного подвала с философическими отступлениями, блеском Янтарной комнаты и тайнами взыскующего ума
Александр Попадин

Автор предупреждает, что данное повествование предназначено для медленного чтения, и что все персонажи его, имеющие имена, существуют реально. Что из этого следует, хорошее ли повествование или плохое, надо ли его читать дальше или поостеречься, – автор не знает и никогда не мог понять, зачем подобные предупреждения публикуются. Тем не менее, он присоединяется к традиции и заявляет: все упоминаемые в книге существа – реальны, за исключением духов и призраков. Реальны даже кот Ясень и кот Невопрос, поющие майскими ночами весенним фальцетом. Проплывает по небу в это время луна, а в её тени встаёт тень Королевского замка, к которому, как известно, тянутся со всех окрестностей подземные ходы и тоннели. И где-то там, в подземельях, сверкает отражением лунного света Янтарная комната, мерцает её загадка…

© Александр Попадин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Прелюдия. Ода Однокласснику

Иванов на остановке в ожиданье колесницы, в предвкушенье кружки пива – в понедельник утром жизнь тяжела. А кругом простые люди, что, толпясь, заходят в транспорт, топчут ноги Иванову, наступая ему прямо на крыла.

БГ

Описание моего одноклассника Вовки Иванова имеет давнюю историю. Будь я немного постарше, я бы со смелостью местного аксакала говорил, что Иванов – самый описанный человек в Калининграде, навроде того, как самым описанным в русской литературе городом является губернский город N. Именно таким «самым» не городом, но человеком является мой одноклассник Вовка Иванов.

Надо сказать, что в его случае «одноклассник» – почти профессия. Сначала он был одноклассником Алексея Леонова, человека и космонавта, который учился в школе №21 нашего города11
  Многие думают, что Алексей Леонов совершил подвиг, первым выйдя в открытый космос (ОК). Это, конечно, так: вышел. Но собственно подвиг состоял не в том, что он «вышел», а в том, что сумел «зайти» обратно: во время «выхода» скафандр непредвиденным образом раздуло от внутреннего давления, и он обратно не проходил в пассажирский тамбур. Алексей Леонов не растерялся, на ранцевом двигателе полетел к грузовому тамбуру (воздуха было на несколько минут), и чуть было не улетел в тот самый ОК, оторвавшись от тела корабля. Но не улетел, достиг грузового люка, что-то там отвинтил и выкинул отвинченное в ОК (где оно летает до сих пор вместо Алексея Архиповича), протиснулся в грузовой тамбур, и на излёте лёгких успел-таки задраить внешний люк, и тем самым спасся. Вот какие люди у нас учатся в школах!


[Закрыть]. Потом он был одноклассником Людмилы Шкребневой, будущей первой леди страны. Потом ему также случилось быть полгода одноклассником нашего городского заседателя, единственного заседателя, который умел играть в футбол. Именно его удары левой, с подкруткой, Вовка Иванов, стоя на воротах в тяжелых мотоциклетных перчатках, брал влёт, как ласточка, только-только вылетевшая из своего гнезда. Брал твёрдо и отдавал не сразу. После прыжка он отряхивался, пару раз стучал мячом о землю, дразня левого нападающего городского заседателя, и выбивал мяч далеко за штрафную линию, в ту точку, где в тот момент бегал белобрысый пацан, которому по недоразумению вручили футбольный свисток. Роль свистка футбольного играл свисток милицейский, а роль пацана на поле в тот момент играл я.

Там я с ним и познакомился, на футбольном поле, и там, можно сказать, мы и стали одноклассниками.

Ничего удивительно в подобном разнообразии, собранном в одной фигуре, нет. Как всякий губернский город N маскируется то под Тулу, то под Керчь, а то и под саму матушку Столицу, так и Вовка Иванов появлялся в российской литературе под разными именами, в разные эпохи и в разнообразных обличиях. В одно столетие он режет лягушек, в другое воюет в гражданской войне то на одной, то на другой стороне, потом мы встречаем его в отряде партизан, взявших обоз Наполеоновской армии, отходящей по старой Смоленской дороге, и почти сразу, почти без перерыва, видим в одном взводе с Николаем Гумилевым, стоящем на передовой в прусской деревушке Танненберг. Салтыков Щедрин неоднократно обращался к фигуре Иванова, у Фёдора Михайловича в рассказе «Бобок» явственна его тень; и даже сам Александр Сергеевич лёгким пером прочертил силуэт нашего одноклассника на одном из балов, на который Женя Онегин по всем известным причинам не смог явиться.

Всякий раз Вовка ухитрялся прожить именно в своей эпохе, и ухитрялся в нужный момент поворачиваться разными сторонами своего одноклассного тела в мотоциклетных перчатках. Именно так он когда-то повернулся и ко мне, стукнул два раза о землю мячом, только что соскочившим с ноги городского заседателя, и выбил мяч прямо в ноги. Именно так я был принят в команду одноклассников Вовки Иванова, человека и одноклассника.

Будучи связан с разными знаменитостями, Вовка Иванов, против ожидания, не загордился. Он не стал неузнавать многочисленных людей, с которыми учился в одном классе, в параллельном классе, в одной школе или даже в параллельных школах – напротив, напротив! Он по-прежнему оставался старым знакомым, с которым можно встретиться на улице и поболтать о том – о сём, выпить пивка…

И вот однажды, по прошествии того самого золотого времени, когда яблоки растут в соседских огородах невероятно вкусные, а футбольные мячи летают через заборы неправдоподобно кожаные, – по прошествии тех времён я повстречался с Вовкой, и приключилась с нами одна история, берущая начало в том самом незабвенном ушедшем времени. Я даже не знаю, с кем конкретно она произошла: с ним, или со мною, или с нами вместе.

Да и история ли это вообще?

Часть первая.
Вверх

Глава I. Укрощение строптивого

В детстве каждый приличный мальчик города Калининграда хочет отыскать подземный ход. Подземный ход ищется либо в огороде, либо в подвале у соседа, либо в любом другом месте, куда упадёт мальчишеский взгляд.

Я родился и вырос в Калининграде, и с самого детства я был приличным мальчиком. Меня дважды неопасно заваливало в подвалах; однажды я засунул голову в земляную щель и не мог её высунуть в течение трёх часов, а когда вытащил, чуть не лишился ушей. В возрасте 12 лет с лопатой я отправился на кольцо трамвая №4 рыть подземное убежище. Каждый приличный мальчик должен иметь подземное убежище, на всякий случай. Я его вырыл, и туда даже смогла поместиться кошка с недельным запасом провианта.

Но я ничего тогда не знал об ивановском доме!!! Можно сказать, моё детство прошло зря! Потому что Вовка про подвал мне сказал слишком поздно, когда детская пора покрылась золотистой коркой, то есть сказал сегодня, в наше время, а это невероятно поздно!

Вовка Иванов жил со старухой матерью в старом доме немецкой постройки о двух этажах, двух же сортирах общего пользования, двух кухнях и одним большим подвалом.

Подвал был двухэтажный. На первом этаже хранилась картошка, лук в оранжевых сетках, вневременная рухлядь и две издавна настороженные мышеловки, заросшие ржавью и паутиной. Рядом с одной из них, у клети с картошкой, имелся в полу большой прямоугольный люк с дырками по краю: люк вёл на второй подвальный этаж, в котором покудова проживает одна лишь загадочная неизвестность.

Про второй этаж подвала Иванов обмолвился как-то случайно, совершенно не предполагая, чем это может для него обернуться. Я, услышав, вздрогнул и затаился, и таился довольно долго, несколько недель. Я вспоминал свои зажатые в щели уши, я вспоминал список провианта кошки, которая не хотела жить в подземном убежище. И я понимал, что мне сегодня досталась находка, которая должна была достаться тому мальчику, которым я был когда-то. Он, этот мальчик, смотрел из меня давнего на меня сегодняшнего. Он, этот мальчик, видел то, чего не мог видеть я, и он хотел того, чего хотят все нормальные мальчики города Калининграда.

Я просто не мог не помочь ему. Иначе он мог уйти от меня навсегда…

План был прост. Для дальнейшего успеха надо было поймать сочетание обстоятельств, а именно – выждать, пока Иванов будет в расположенном духе; пока его мать не выйдет куда-нибудь из комнаты; и надо, чтобы в этот момент с нами находился Влад.

Влад нужен по многим причинам. Во-первых, он уважаем матерью Иванова, женщиной замечательной и неординарной. Во-вторых, Влад учился на философском факультете нашего университета. Хотя не вполне уверен, что этот пункт следует относить к достоинствам. И последнее: седьмое чувство мне подсказывало, что Влад в этой истории ой как пригодится! – и единственным способом проверить, не врёт ли седьмое чувство, это сделать так, как оно подсказывает. А потом делать выводы.

Но что мне представляется самым важным – вдвоем с Владом мы могли путём перекрёстной убедительности склонить Вовку к моему проекту. Одного лишь моего красноречия вряд ли хватит, а коль я рискну затронуть столь колеблемую нить, как подвал с хранящейся там покудова неизвестностью, то сия тема могла при неосторожном движении запечататься раз и навсегда. Как царь Соломон в своё время запечатал джинна в лампу Аладдина.

И тогда будет эта тайна валяться на дне ивановского своеволия, и ничего с нею поделать будет нельзя. Если только глубокий шторм не взбаламутит море до самого дна и не выбросит лампу на берег.

Всё так, всё так… Всё на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не мог загордиться человек, чтобы человек был жалок и испуган…

Венедикт Ерофеев

Есть события, которые скользят пунктирной линией, как тропка, наполовину занесённая временем. Раз начавшись, они затаиваются на неопределённый срок, чтобы при случае выпрыгнуть на поверхность жизни. Их ни в коем случае нельзя торопить, грубо подталкивать и спрашивать у неведомого божества, ведающего Сроками: ну когда? а можно скорее? Они чужды торопливому вожделению: тропинка тогда исчезает под вашими ногами, и исчезает навсегда. Необходимо терпеливое, точное в своей первоначальной цели ожидание.

Этим свойством обладают женщины и коты. И те, и другие могут часами – или годами, – ждать в засаде, когда мелькнёт мышиный хвост или некое подобие жениха. Дни у них проходят за днями, минуты за минутами, они погружают ожидаемое во глубину своей души, чтобы при случае мгновенно извлечь его оттуда и поймать событие в тот самый миг, когда, влекомое божествами Срока, является оно на поверхности жизни.

Всё это сродни искусству того охотника, что охотится дедовскими способами: ставит ловушки, настораживает петли, обходит тропы, таится в засаде. И у такого охотника, у таких котов и женщин уши насторожены, ноздри ловят запахи, глаз рассеянно-внимателен. Они ждут случая, встречи, и событие одаривает их терпеливость давным-давно выжидаемой добычей.

Фразу Вовки о двухэтажном подвале я намотал себе на ус, затаился, и стал ждать.

Мне всегда было жалко большие города, провисшие под собственной тяжестью и размерами. В таких городах у домов нет нормальных подвалов, нет крыш, да и назвать эти параллепипеды домами трудно. Не дома, а ящики из пропавшего комода, которые восприкасаются с небом не коньком, а асфальтовой площадкой. Чердаков там нет в помине. Вы представляете? Нету в помине!

Если уж нам всем свезло, и мы выросли и живём в Калининграде, под самым боком у всевозможных тайн, то непременно надлежало этим преимуществом воспользоваться. Коснуться покровов! Заглянуть в мерцающую полутьму! Открыть в своей душе кладезь загадок.

Дом по улице Вагоностроительной (Арндштрассе), в котором жил Иванов, располагал к самым сумасшедшим гипотезам на свой счёт. Он относился к тем редким в нашу эпоху вневременным домам, в которых Время оседает на стенах, и многие поколения выросших здесь детей оставили в коридорах такую густую пелену смеха и баловства, что в жаркий полдень, когда прошлое оттаивает и отлепляется от стен, подъезд наполняется туманом нефизической природы.

Ах, эти старые дома! Эти замысловатые фасады, милые и приятные мелочи, облепливающие дом в течение долгой жизни!

Казалось бы, простая вещь: стены, потолок, фундамент, крыша, двери. Вот – дом. Ан нет, не всё так просто. Так карточный домик бетонной новостройки отличается от Дома, кирпичный короб – от бесконечности важных мелочей, собранных в живую пригоршню и уводящую в другие измерения и времена. Мелкие чёрточки, слагающиеся в неповторимый лик: чердак и подвалы, тайные уголки и пустоты в стенах, лестницы с не поддающими счёту ступеньками (вчера было 12, сегодня 15, вчера высокие и труднодоступные, сегодня перемахиваем две зараз). Перила, водосточные трубы, почтовые ящики, пауки по углам, домовой за веником, эхо в подъезде – причём всегда эхо, без него подъезды не живут. Звуки дворовой жизни, отскакивающие от побеленного потолка и пола полированной гранитной крошки; черепичная крыша, голуби и коты, мыши и косиножки, по Гоголю зовомые «карамора». Блеск в окнах всходящего солнца и блеск солнца закатного; полночный блеск луны на глянцевитых боках водосточных труб; изредка – угрюмые завывания ветра, а может и не ветра, трудно перечислить всех, кто мог бы вот так угрюмо завывать в неведомой трубе.

Наружный лик дома ясен и понятен. Негласный, внутренний лик загадочен и таинственен. Можно прожить жизнь и его не заметить. Жить такой жизнью почему-то не хочется.

Коль индеец настоящий, он всегда найдёт оттяг, настоящему индейцу завсегда везде ништяк.

Ф. Чистяков. Песня о настоящем индейце

Шли дни, за ними шли недели, за ними шли месяцы. Осень сменилась зимой, вслед за нею пришла весна. За это время мне приходило в голову множество неправильных идей, но я крепился и не давал им ходу. Например, была идея про… а потом идея, как… а затем – «что, если…»

Но я крепился.

Наконец, случай представился. Время подобрало нужную лекалу, обстоятельства выстроились в благоприятную комбинацию.

В тот самый день я шел к Иванову мимо школы №14 и, подойдя к той самой площадке, что находилась напротив ивановского подъезда, в который раз принялся осматривать её. С моих детских пор, когда на площадке стоял редкий «запорожец» или «жигуль», а между ними обосновывалась тётка, перевязанная белым фартуком и торгующая пирожками, – с тех самых пор минуло семнадцать колов времени, и сейчас площадка была утыкана разнокалиберными автомобилями и киосками, половина которых на вечном замке. Но не они, неприглядные, волновали моё воображение. Взор мой проницал вглубь, и то, что он там угадывал, заставляло биться моё сердце, словно от весенней лихорадки…

Как известно, подземелья и тайные бункеры удобнее всего делать под незастроенными площадями. Пятачок голой брусчатки подходил для этой цели как нельзя лучше: будь я какой-нибудь досоветский немец, я непременно устроил бы под этим маленьким симпатичным плацем маленький симпатичный потайной бункер, а уже от него – подземные ходы: вверх один, вниз другой. Почему-то, наверное вследствие родства, я чувствую, что те самые досоветские немцы именно так и сделали: прокопали и построили. А нам, опять же вследствие метафизического родства, полагается теперь обнаружить и открыть. Всё правильно, всё сходится.

С этими мыслями я постучал в дверь ивановской комнаты.

В тот день я застал обстоятельства, повернутые к моему плану наиболее выгодным профилем. Иванов приобрел очередную книгу о символике готических храмов и увлечённо обсуждал её с Владом. Матери Иванова в комнате не было. Груда книг по всем возможным мистическим течениям лежала в углу на полу, они были нужны Вовке Иванову для подтверждения своего материализма. Этим он занимался с неукротимой настойчивостью: с каждой получки к груде прибавлялась одна-две книги, а материализм их обладателя становился крепче ещё на несколько кирпичей.

Спор был в самом разгаре. Влад утверждал, что готические храмы – необязательно самое неизведанное место на земле, есть неизведанней: пирамиды Майя, например, или истуканы острова Пасхи. Иванов утверждал, что готические соборы имеют настолько глубокие корни премудрости, что глуповатые истуканы и пустые пирамиды меркнут рядом с настоящим собором, например, Кёльнским. Влад в ответ утверждал, что…

Я с ними не спорил. У моего племянника недавно стали резаться зубы мудрости, и про корни я уже был наслышан. Я подождал, пока спорщики выдохнутся, а потом повернул разговор в нужное мне русло.

– Чего уж далеко лазить, – сказал я небрежно, крутя в руках купленную книгу. – Если уж так хочется тайн и загадок, необязательно ехать за тридевять земель.

Здесь я кривил душой. Конечно же, гораздо увлекательнее обследовать именно готический собор, желательно монастырский, наверняка имеющий множество подвалов и погребов и испещренный подземными кельями, в стены коих вмурованы останки усопших братьев. Но за неимением бесхозного собора мог сойти тщательно подобранный калининградский подвал!

Удивительное свойство человечества – исследовать тайны и загадки ушедших тысячелетий, пропуская мимо загадки и тайны сегодняшнего дня! Мне было жалко калининградские подвалы: десятилетие за десятилетиями их пропускают мимо, устремляя свое любопытство в толщи веков и в глубь экзотических континентов, а наши местные загадки как лежали себе сто лет, так и лежат без намека на раскрытие, словно забытые сокровища.

Сейчас эти сокровища охранял джинн трансцендентальных сомнений, вселившийся в Иванова в незапамятные времена – чуть раньше одноклассника Газманова, но позже одноклассника Леонова. Помня Первое Правило Женщин и Котов (ППЖК), приглушая свою походку до мягкой вкрадчивости, я осторожно приступил к усыплению джинна. Кто знает, по прошествии стольких веков и тысячелетий, от чего нынче усыпляются джинны? Кто знает, какими печатями запечатывают те сосуды?

Все знают: хитростью, хитростью, и только хитростью!

– Помнишь закон магии наличной секунды? – спросил я Иванова.

– Ну?.. – с подозрительностью буркнул Иванов, уставив на меня свои одноклассные буркалы. Чувствительный человек, однако!

– Так вот, надо копать то, что есть. Просто его всегда так много – того, что есть, – что обычно человек запутывается в избытке наличного, не верит себе, смотрит, где копают другие – и пускается по чужим проторенным рельсам. Так и вы с Владом – копаете то, что давно раскопано и о чём потом пишут книги для просвещённых дилетантов.

Иванов поморщился. Только что его обозвали просвещённым дилетантом.

– Действительно! – подключился к моей атаке Влад. Он был в курсе моего плана и, видя, что я начал наступление по всему флангу, поддержал меня артиллерией. – Вон, сосед мой, в подвале в стене обнаружил тайник, а там – серебряный сервиз с геральдическими знаками, и шкатулка с драгоценностями.

– Ты не понимаешь! – с радостью возразил ему Иванов. Для Иванова появился шанс снять с себя обвинение в дилетантизме и переложить его на плечи Влада. – Он говорит, что настоящих искателей не интересуют сервизы, пусть даже серебряные. Их вообще интересуют нематериальные находки. Они ищут тайну, а не клад, – тайну лучшей жизни! Также, как алхимики искали не способ превращения коровьих лепешек в золото, а формулу мудрости!

Про мудрость было сказано весьма в тон. Иванов в отличие от нас возлежал на диване, подобрав под себя босые ноги, изредка только сменяя отлежанный бок. Своим умением вот так возлежать чуть ли не часами он мне всегда напоминал древнего грека.

Я задумался: а может ли так случиться, что Иванов учился и с Сократом тоже? Что-то слишком легко у него выходят некоторые… Когда я очнулся, то понял, что Влад уже давно и увлечённо что-то говорит, размахивая руками, а Иванов время от времени важно ему кивает и выпячивает губы трубочкой. Положительно, Вовка знаком с Сократом! Я даже стал припоминать иллюстрацию в каком-то учебнике: бородатый Сократ в палестре, а рядом юный кучерявый мальчик выпячивает губы трубочкой и выводит деревянным стилом по глиняной табличке своё греческое имя.

– …только за отсутствием в провинциальном Оксфорде нижних археологически-тоннельных слоев, Толкиен… – горячился тем временем Влад. Пока я отсутствовал, перенесясь во времена Афинской демократии, Влад уже крушил какие-то оксфордские твердыни. – … только потому Толкиен, преподаватель филологии и сопряжённых наук, был вынужден выйти за рамки своего жизненного курса заштатного профессора, и сочинить Сагу о Великих Кольцах, где всевозможные подземелья играют не последнюю роль. Именно потому же Эрнст Теодор Амадей Гофман, родившийся в Кёнигсберге, славящемся избытком подземных коммуникаций, именно потому у него вы не найдёте почти ни одного рассказа, связанного с подземельями. Что имеем – не храним, не имеем – ищем. Итак, да здравствует вывернутая логика и торжество недостаточности! Возведём комплекс в достоинство и пойдём с ним по жизни, высоко ставя голову!

Закончив столь блестящую речь на призывной ноте, Влад удовлетворённо замолк. Иванов вытянул губы трубочкой.

Признаться, я немного понял из этой речи. Наверное, не только я. Тишина, пронзённая эхом последних слов, спустилась на нас, и в этой тишине было слышно, как разбуженный неубедительным словом джинн сомнений шевелится в бутылке, пытаясь выпихнуть пробку. Мы с Владом переглянулись. Незаметно от Иванова Влад показал мне глазами на джинна: видишь? Конечно, я видел.

Я решил помочь Владу. Ясно, что он не имел опыта общения с джиннами, выпущенными наружу, и также не имел его с джиннами, сидящими в неплотно закупоренных бутылках. Я решил поменять джинна: вытащить из бутылки Сомнение и запечатать туда Страх. Сомнение развеять, а Страх упрятать глубоко-глубоко, глубже, чем кёнигсбергские подземелия, упрятать в подсознание. В его, Иванова, подсознание.

Но как? – спросит меня любой мало-мальский сведущий в психологии гражданин, – это ведь так сложно!

Правильно, – отвечу я гражданину, – Сложно. Но есть у меня один приёмчик. Ему меня обучила моя бабка. Она многому меня научила в моей жизни, прежде чем умереть семидесяти восьми лет от роду, и первое, чему она научила: «Говори всегда правду».

– Иванов! – громогласно произнес я, и образ моей бабки возник предо мною и почему-то подмигнул. Если, конечно, образ может подмигивать… – Иванов, – произнес я. – Мы же ничем не рискует. Не получится ничего – и ладно! Давай запечатаем твои страхи в непроницаемый сосуд и отправим его на самое дно реки сомнения.

– Забвения, – поправил меня Влад. Я смерил его тёплым взглядом.

– Ведь ты знаешь, Иванов, – продолжал я, – что любопытство сильнее страха.

Иванов молчал и блестел глазами.

– Представь себе, Иванов, – развивал я свою мысль, мысленно подмигивая своей бабке (или её образу), – всю жизнь я прожил с тобой на соседней улице, ты это знаешь.

– Знает, – согласился вместо Иванова Влад.

– И всю жизнь, ходя в школу или к тебе в гости, я проходил по мощеному пятачку напротив твоего подъезда. И всю жизнь я показывал тебе пальцем на заложенный брусчаткой люк и утверждал, что там находится подземный ход. Было дело?

– Было, – согласился Иванов, прекратив молчать и заблестев глазами так, что на него становилось трудно смотреть. Маленькие солнечные зайчики заплясали по стенам ивановской комнаты, отражаясь в дрожащем круге воды стакана с чаем.