Текст книги "Человек отменяется"

Глава 6

«Что это прилипло ко лбу? – мелькнуло в голове у Семена Семеновича. – Личинка? Червяк? Мокрица?» Он снял с себя какое-то скользкое существо, присмотрелся к нему и пробурчал себе под нос: «Личинка майского жука!» Сильное впечатление заставило его прийти в себя. «Ах, хорошо, – потягиваясь, бросил он. – Наконец, пришла весна. Вот я и очнулся». Тут он окончательно почувствовал, что долгий сон прошел, что лучи, полные мигающих искорок, проникают сквозь пробуждающуюся землю. Словно блудный сын, вновь оказавшийся в родном жилище, он с чувством облегчения осмотрелся. «Да! Подземный мир просыпается вместе со мной. Но соседей из человеческого племени не видно. Ну, бог с ними, эти амбициозные чинуши меня нисколько не интересуют». Неистощимая доверчивость господина Химушкина к играм своего сознания часто вынуждала его путать реальное и надуманное. Но это нисколько не отягощало его состояние. Семен Семенович никогда и не пытался понять, где именно он пребывал. С.С. принимал мир таким, каким тот ему виделся. В каком из миров он чувствовал себя более комфортно? Этот вопрос оставался без ответа. Химушкин был теперь настолько поглощен своими размышлениями, что, кажется, не существовало силы, способной отвлечь его от самого себя. Он заметил насекомых, которые с помощью извивающихся отростков пробивались к самке и, достигнув цели, сверлящими движениями вводили сперматофор в ее половые пути. Раньше Семен Семенович такого никогда не видывал. «И тут, и тут то же самое, – рассмеялся он. – Прав Кант, считавший, что слепое, первоначальное, инстинктивное половое влечение совершенствовалось в человеке с помощью фантазий в любовную страсть. Вот оно, доказательство! Оно передо мной! Да! Запоминающиеся, яркие картинки жизни. Простейшие не менее агрессивны в этих вопросах, чем мои соплеменники. Точнее сказать, чем большинство моих соплеменников. Но ведь я сам-то не такой! Эта связь длится всего лишь пятнадцать-двадцать минут, как же она может будоражить мое воображение целый день, всю ночь? Годами? Нет! Я бы перестал себя уважать!» Всякий раз, когда С. С. возвращался к этой теме, он бледнел, глаза его воспалялись и становились влажными, а рассудок наполнялся презрением к окружающему миру.

– Неужели Кант, Ницше, Гоголь, Вернадский или другой великий ум вызывали к себе девок? Что, они тоже исполняли семейные обязательства? Испытывали любовные страдания, терзались сексуальными амбициями? Не могу поверить! Не хочу думать об этом! Такого не должно было быть! Невозможно дерзновенно мечтать о покорении Вселенной, о безграничности душевного мира, о вечной жизни – и при этом отягощать ум причудами сексуальных устремлений. Ведь умственная и душевная жизнь значительно богаче мгновенной радости поцелуя и семяизвержения. Как это они не понимают, что любой телесный соблазн преграда на пути развития разума! Подожди, Химушкин, не торопись, тебя вечно несет к противоречиям, – бросил себе недружелюбно С.С. – Многие уважаемые мной умы вдохновлялись женскими образами и формами. Любовь оказалась способной пробудить мощные силы их таланта. Кем была Беатриче для Данте, Лаура для Петрарки, Матильда Весидон для Рихарда Вагнера, Изабелла Бранд для Пауля Рубенса, Христиана Вульпиус для Гете, Елена Дьяконова (Гала) для Сальвадора Дали? Не пробудись в них сексуальных чувств к этим особам, чувств к вечной женственности, взлетел бы их творческий гений так высоко? Нет-с, Нет! Никак нет! Правда, но не полная! Вначале я все же рассуждал вернее. Гения может вдохновлять все что угодно: у Канта музами были звезды и нравственный закон, у Достоевского – загадки и бездны духа, у Декарта – естественный свет разума, у Галилея – преобразования координатных систем по оси xІ = x – vt, yІ = y, zІ = z, у Алексея Лосева – платонизм, у Циолковского – космизм и вечность, у Вернадского – живое вещество и ноосфера, музой Геракла была физическая мощь, а Наполеона – экспансия и господство над миром, музой Гринспена выступает учетная ставка доллара… Моя же муза – скандал в собственном сознании. Кстати, как бы еще поскандалить, какую тему избрать, на кого или на что по-настоящему обозлиться? Брызнуть слюной, пособачиться? Тут с ужасом и восторгом я вспомнил недавние драматические события во Франции. Я ведь раньше писал в различные международные инстанции, комиссарам по делам беженцев, в нашу службу миграции, что настоятельное условие для приема новых граждан на постоянное проживание – инъекция инфицирующей дозы, моментально вызывающая диссоциативную амнезию и фугу. А как же иначе? Да! Без нее никак невозможно. Человек, меняющий культурное и этническое пространство, должен полностью забыть о своем прошлом. И что? Что? Кто-нибудь дал ответ? Прокомментировал мое замечательное предложение? Вступил в дискуссию? Нет! Ничего подобного не произошло! А я-то предвидел такое, и даже более чудовищное развитие событий. Без чудесного лекарства, названного мной БП (без прошлого), мир столкнется с самыми невероятными потрясениями. Зачем таджику, узбеку и киргизу, по каким-либо причинам бежавшим в Россию из своего этнического уголка, помнить родину? Чтобы эта память постоянно мучила его? Или вьетнамцу, иракцу, пакистанцу, получившим вид на жительство в Голландии, или суданцу, сомалийцу, молдаванину, нашедшим приют в Италии, сохранять в памяти обычаи предков и религиозные убеждения? Поможет ли им на новом месте информация из прошлого? Нет! Никогда! Больше навредит. Навредит болезненно и страшно. И не только им самим, но и окружающим. Не милосерднее ли избавить их сознание от обычаев брошенной родины? Чтобы в тоске не наворачивались картины прежних мест, можно применить терапию отвращения, вызывающую иерархию страха. Она же достаточно известна. Да-с, в ней много злобы и ярости! Чрезмерного насилия над плотью. И сил сопротивляемости она требует нечеловеческих. Но боли все же значительно меньше, чем в полыхающих кварталах французских городов. Впрочем, я лично больше полагаюсь на БП. Тут наука позволяет действовать безболезненно и быстро. Все прежнее напрочь исчезает из сознания. Нет вкусных бабушкиных колбасок, нет знакомого мира сладостей – пахлавы и нуги, нет вкуса бледненьких рыбешек, пойманных собственноручно из высыхающих речушек, нет вымерших, бесплодных полей, освещенных полной луной, нет ярких цветов диких растений, и совершенно новый мир встает перед тобой. Кто-то спросит, а как же память о матери, о прежнем доме, о любимой девушке? Ох, господа, пусть другой целует уста брошенной девушки, вьет ей красивые локоны, моет ее стройные ноги, ласкает ее бархатную кожу. Жмурится, испытывая удовольствие! Переселение на новое место жительства – это стресс, экстрим. И здесь не остается места для сентиментальных чувств. Именно так человеку легче адаптироваться в новой жизни и самому обществу принять его «новорожденным», «очищенным»! Иначе гнет памяти и смятение духа будут преследовать несколько поколений. «Бродяги, клошары, черножопники, забулдыги, лица кавказской национальности, бомжи, безобразники» – будут слышать они и их потомки себе вслед. И сердечные раны толкнут их к насилию, к поступкам с признаками безумия. Слепым и мстительным, диким, как жизнь безграмотного аборигена. «Я совершил самое дерзостное! Самое безобразнейшее!» – станут утешать они свой обезумевший рассудок. И содеянное зло, самые страшные, немыслимые дерзости будут еще долго ласкать их сердца, воспеваться улицей. Я сам видел по телевизору, как арабский паренек слагал в эти дни строчки песенки: «Пусть горят кварталы, пусть разбиваются головы полицейских, пусть льется кровь… А мне радостно, я пою, и сердце наполняется благодатью!» Так преступление облекается в красоту, порочное наслаждение переходит в изящество, душевное безобразие – в повседневную ментальность, самая замечательная добродетель превращается в гнуснейшую пошлость. Признайте же дозу БП, господа! Я жду от вас прозрения! Да поклонитесь же низко разуму! А, нет! Ум не внемлет! Ведь трудно, даже невозможно, положиться на разумное предложение, если не хватает собственного айкью. Его, господа, не одолжишь, не встретишь в бутиках. Вот и страдают эмигранты в арабских кварталах парижских окраин и вместе с ними все население Франции, да что Франции, России, мира в целом! Хотя достаточно понять, что вмешиваться в человеческую инженерию – весьма полезное занятие. Одна доза – и забывается прошлое. Всякий новый пришлый с остервенелой энергией включается в разработку национальной идеи. Он француз, он русский, он немец! Итальянец! Убедительно! Никаких следов прошлого нет! Нет границы между прошлым и будущим! Каждый шаг – интеграция в новое общество! Разве это не прекрасно? Не полезно? Разве обе стороны не этого хотят, не об этом мечтают? Любой переселенец должен принять дозу БП. Но можно шагнуть и дальше. Конечно, заглядывать в будущее – свойство интеллектуалов. Исключите из человеческой программы ген насилия, злобы, ненависти, и как качественно изменится мир! Без этого феномена нет у нас будущего и не может быть! Да! Человек готов к этому, точнее, разум немногих уже склонен к такой инженерии. Трансгенный вид замаячил в сознании, настойчиво просится на порог, свербит в моем разуме хочет проникнуть в жизнь, чтобы ее гармонизировать! Да! Он действительно, как никогда ранее, сегодня востребован. Необходимо самым срочным образом проводить искусственные мутации, выиграть время у природы, которой иначе понадобится на это несколько тысяч лет. Я бы сам с большим удовольствием посвятил жизнь этой полезной, божественной идее. Только финансируйте, давайте законы, признавайте, возвеличивайте разум, требуйте невероятного, чтобы по-настоящему перевернуть мир. Он нуждается в радикальной реформе! Ох как нестерпимо нуждается! Он же должен когда-нибудь стать замечательным! Для всех замечательным миром, а не для некоторых! Чтобы не обременять душу страшными фантазиями, с презрением не оглядываться на самого себя, не приходить в ярость от каждой глупости окружающего мира. Ведь только трансгенный человек осмелится нежиться, фонтанировать идеями во всей Вселенной, способен развить самые необыкновенные возможности разума! А нынешний? Тьфу-тьфу! Я, я, должен придумать эти реформы…» Это были упоительные минуты его размышлений.

В этот момент он услышал протяжный звонок. Вначале Семен Семенович вернулся в оболочку пшеничного зернышка, почувствовал сырость, задрожал, раскашлялся, потер руки, чтобы согреться. Взглянул на свой стебелек, обдуваемый весенним ветерком. И душа наполнилась неслыханной радостью. «Скоро, уже очень скоро колос начнет наливаться плотью. Из одного отростка выйдет двенадцать зерен. На будущий год можно собирать урожай уже из двенадцати колосьев. Надо следить неустанно, чтобы каждое зернышко сохранить». Требовательный звонок повторился. Он опять встрепенулся. Осмотрелся. И вдруг увидел облезшие стены и медленно стал приходить в себя. «Кто это беспокоит? А, это Настина манера нервировать меня тревожными звонками. Опять у нее на уме какая-нибудь сумасбродная идея. Послушаю, может, что полезное выкручу. И деньжат нет, и проголодался! Который теперь час? – взглянул он на часы. – Уже без двадцати пяти восемь. Ну что, пора чего-нибудь перекусить. А в холодильнике, кроме кефира, ничего нет! Еще головка лука в миске. Может, ее сварить?»

Он встал, обул шлепанцы и вышел из комнаты в прихожую. Входная дверь была открыта. Перед ней стояла Чудецкая, держа руку на звонке. «Ой, только не звони опять. Такой гадкий перезвон», – поморщился С.С. Фигура и лицо незнакомца, стоявшего за квартиранткой, были плохо видны. «Что за тип?» – раздраженно подумал Химушкин.

– В чем дело, голубушка? Зачем потревожили? – мрачноватым тоном спросил он, тщетно силясь рассмотреть молодого человека.

– Семен Семенович, если будут звонить родители, скажите, пожалуйста, что я целый день провела в библиотеке. Наработалась. Много полезного сделала. Сейчас хочу пойти на выставку в Манеж. Там антикварные салоны мира выставляют замечательные экспонаты. Виктор – аспирант архитектурного института, любезно пригласил меня. Взялся сопровождать, так что все будет в порядке.

– Вы, надеюсь, вернетесь до десяти вечера? Так записано в нашем арендном договоре. Вам прекрасно известно, что я представляю в Москве интересы ваших родителей. Они доверили мне это щекотливое дело, зная мою принципиальность и предельную честность. Или вы готовы нарушить свои обязательства? Как, а? Знайте, слышать не желаю, что хотите опоздать! – Химушкин театрально вытаращил глаза. Родинки на голове даже ощетинились.

– К десяти можем не успеть, – приблизился к двери Виктор Петрович. Он испугался, что Химушкин категорически откажет им, и непроизвольно предложил. – Вы, собственно, тоже можете пойти с нами. Я уверен, вам понравится. Это выставка-продажа, первый раз в Москве. Можно что-нибудь интересное для себя присмотреть, да и вообще прицениться.

– Прицениться, говорите? – смеясь, произнес Химушкин, а сам успел рассмотреть незнакомца и отметить какую-то загадку в его облике. – Да-с, цены необходимо знать, чтобы прежде всего суметь оценить самого себя. А то живешь и абсолютно не ведаешь, сколько стоишь. И стоишь ли вообще хоть что-нибудь. Монетку или какой-нибудь огрызок ассигнации? Ведь очень важно знать о себе это тоже. Впрочем, нет, недосуг мне сейчас, – сказал он, в сильной надежде услышать предложения другого толка. – Я вот думаю, как и из чего ужин соорудить. Вроде, кефир есть, правда, не прокис ли он. Пойду взгляну…

– Хочу вам сказать, – произнес молодой человек ему в затылок, – что сегодня заключительный день этой элитной выставки. Фирмы угощают гостей западными изысками. Сыры и вина из Франции, Швейцарии, Италии, хамон и оливки из Испании, пиво и сосиски из Германии и Австрии. У меня приглашение от российской фирмы «Магнум АРС» и французской «Бернард Штейниц». К приглашению прилагается даже меню. Есть и улитки в чесночном соусе, и лягушки в белом вине. И другие деликатесы, – он вытащил из кармана какие-то бумаги.

Семен Семенович остановился, повернул голову, взглянул на искусителя и прикинул: «А действительно, почему бы не пойти. Да! Испробовать заграничных яств, хлебнуть винца. Ведь задаром же! Задаром можно позволить себе многое, если не все. Взглянуть на приличную публику, а то вижу все физиономии из булочных, подворотен, троллейбуса и с московских улиц. Может, национальная шикерия выглядит сегодня так необыкновенно и незнакомо, что не признаешь в ней россиян? Она же на роллс-ройсах разъезжает, „Патек Филипп“ на запястье носит, в „Брионии“ облачается, сверкает бриллиантами от „Булгари“. Может, они выглядят уже совсем по-иному, чем мы из плебса? И носы у них правильные, и на голове проплешин да бородавок нет, и взгляды спокойные, задумчивые, а портки и воротнички – наутюженные! И ростом высокие! И телом спортивные! Нет у них никакой отрицательной обратной связи между телом, временем и разумом, что во мне все больше замечается. И инстинктивных потребностей уже не существует? А все поступки и чувства выверены аналитическим умом (неважно, собственным или нанятым). Одним словом – идеальные люди! Среди дорогих антикварных вещей только такие и должны существовать! Иначе-то ведь невозможно! Ну, иметь мне в моей обшарпанной квартирке полотно Ван Гога или бронзу Артемано, или скульптуру Микеланджело, или ювелирное изделие Фаберже, или фарфоровую посуду Кузнецова, или мебель эпохи Второй республики, или персидские ковры времен Дария? Я испортил бы все эти сокровища не только своим затрапезным видом, не только одним странным адресом „У Химушкина“, не только галлюцинациями преимущественно болезненного, озлобленного свойства, не только скандалами разума, одолевающими меня, но главное – я обесценил бы, испоганил их своим абсолютным, полнейшим пренебрежением. Тут правда проста! Что, люди, владеющие этими ценностями, думают продуктивнее? Творят гениальнее? Создают нечто невиданное? Строят – что-то немыслимое? Необыкновенным образом фонтанирует их воображение? Ничего подобного! Нет! Они даже редко смотрят на эти вещи. Так зачем мне все это нужно? Мне, Химушкину? Чего все это поможет мне достичь? К чему приблизиться? Смогу ли я понять что-то особенное, столь необходимое? Ровным счетом ничего не даст, кроме возникновения во мне потребительского высокомерия и амбиций „высшего сословия шикерии“. Так зачем мне все это? Я пойду туда, лишь чтобы заморить червячка импортной едой и взглянуть на незнакомый мир. Какие они, эти новые русские и традиционные западники? Чем живут богатые, какие мысли их мучают?»

– Уговорили. Придется составить вам компанию, – улыбаясь, согласился С.С. – Через пару минут буду готов. «Не зiпсую я вечiр своiм виглядом сучаснiй шикерiи? – в волнении пронеслось у него в голове. – Так чого менi переживати, нехай вони встидаються Семена Семеновича».

Уже через несколько минут они втроем спешили к Охотному ряду.

В обновленном, ярко освещенном Манеже было шумно и людно. Полный противоречивых чувств, господин Химушкин пытался все рассмотреть. Вначале он стал вглядываться в лица, буквально впиваясь в глаза с таким страдальческим, даже покаянным видом, что некоторые граждане, косясь на его жалкую, нищенскую одежду, передавали через охранников и секретарей по сто рублей на подаяние. Семен Семенович то ли нисколько не стеснялся брать милостыню, то ли до конца не понимал, что делает. Казалось, он машинально совал полученные купюры в потертый пиджак, забывая отвешивать благодарственные поклоны. Молодые люди отошли от него на несколько шагов, но каждый наблюдал за ним. Чудецкая время от времени поглядывала на хозяина квартиры с иронической улыбкой, а порой усмехалась, закрывая рот кулачком. Виктор Петрович просто не выпускал его из вида и напряженно ловил его жесты и взгляды. Молодой архитектор был растерян. Красота Чудецкой, казалось, больше не занимала его. А Химушкин все изучал физиономии и наряды новых русских. Нынешние времена позволили сказочно обогатиться многим, но то что приличными по размеру бриллиантами украшают нынче ноги и обувь, Семен Семенович не предполагал. Нет, никакой зависти к великосветской публике у него не возникало. Он удивлялся не богатству, агрессивно демонстрируемому, не лощеным, надменным лицам, а быстроте перевоплощения. «Сколько всего прошло? – с недоуменной улыбкой думал С.С. – Каких-то десять лет! Но из грязи, из нищеты, из тотального унижения шагнуть, нет-нет, прыгнуть, да, прыгнуть в невероятную роскошь! Колоссально измененная ментальность, новая манера поведения, совершенно иной человеческий образ! Браво, россияне! Браво! Да! Надменностью вы ничуть не уступите ни англичанам, ни французам, ни кому-нибудь другому из Старого Света. Как будто родились богатеями, получили аристократическое воспитание, носите княжеские и графские титулы и с раннего детства заползла в ваши души уверенность, что вы представители высшего класса. Миллионер! Хочется спросить: ну и что? Богатство – это показатель чего именно? Откровенно! Откровенно, чего-нибудь это показатель? З а б л у ж д е н и я! Да! Нет, это не я вас, господа, хочу донять своим комментарием, это я сам хочу еще глубже увериться в своей правоте. А на вас мне наплевать! Ведь ваша сотня на милостыню – не плевок ли это в мою физиономию? Вот, мол, возьми, нищета, да не завидуй, не желай нам худого, не проклинай. А то еще беду накликаешь! Да! Боитесь несчастья. А я и не завидую, не проклинаю, а смеюсь над вами и плюю, и плюю! И плюю! Как ведет себя зритель в цирке? Никак не иначе! Хохочет да сплевывает от обильной мокроты. Сплевывает и смеётся! Да, именно так-с! Без созерцания человек не состоится. Потому что оно разум укрепляет, и не только укрепляет, но развивает. А как что в Манеже, в надменном блеске пафосного величия, созерцать? При таких огнях и роскоши? Парадоксальная фраза, но в эту истину я верю: чем ярче свет вокруг, тем меньше разума внутри нас!»

– Ну что, молодежь, насмотрелся я на элиту. Отвращением отозвался мой рассудок. Но не воинственным, а брезгливо-ироничным. А что вы? Что вы разглядели в людях? Смотрим ли мы по-разному на мир или есть что-то общее? Или в вашем возрасте подобные вопросы не лезут в голову? Тогда прошу начать обход выставки. С какой галереи начнем? Как вы, Анастасия Сергеевна, думаете? Я все на вас поглядывал: вы поминутно смеялись. Но чему, никак не мог понять. Может, объясните? Что вас смешило и удивляло? Не моя ли назойливая потребность покуражиться, которую вы угадывали? Я-то знаю, вы человек глубокий, можете многое на расстоянии усмотреть и очень правильно домыслить. Меня действительно распирал смех.

– Как-нибудь позже я расскажу вам о своих наблюдениях. А теперь лучше доверимся Виктору Петровичу. Я так понимаю, что мир выставки ближе всего ему. Он пригласил нас, говорил о ее особенностях. Пусть начинает. Вы не против?

– Пожалуйста. Начнем с самых дорогих бутиков.

– Конечно, конечно! – с готовностью воскликнул Дыгало. – Я хочу показать вам несколько самых шикарных салонов. Там вокруг экспозиций одна крутизна. Следуйте за мной. Молодой человек как-то сразу понизил голос и склонился к уху Химушкина: – Ох, как я вас понимаю. Я их сам так ненавижу, что сил нет. В этом все и дело. Они мешают мне жить. Поверьте! Точно говорю. Впрочем, так же как и вам. Я-то наблюдал за вами. Вы тоже их не терпите и презираете. Уж не отказывайтесь, за эти несколько минут я многое о вас по выражению лица узнал. И обрадовался, знакомству обрадовался. Ох, мне бы их спесь, их напускное великолепие… – Тут архитектор осекся, в глазах словно пробежала молния, и он быстро прошел вперед.

«Что за признание? Совершенно непонятно, почему он так сразу передо мной сокровенные мысли вдруг выдал? – Химушкину казались не по душе речи нового знакомого. – Да и что он такое особенное во мне увидел? Странный парень. Кого он любит, кого ненавидит – мне-то какое дело? Пять минут знакомы, а он уже с откровениями лезет. Ладно, молодежь нынче сумасбродная, обойдемся без грубых нападок. Возмущаться не хочется. Недосказал что-то нынче, позже, все, что обузой на душе лежит, обязательно выскажется. Тогда и рассудим. С незапамятных времен так было.

Они остановились у галереи «Делико». В ней выставлялась антикварная мебель. Наборные шпалеры из ореха, волнистой березы, амаранта, черного и красного дерева, лимона, палисандра, яблони являли прекрасную гармонию красок и рисунков стеклярусного кабинета китайского дворца. Огромное панно украшали павлины, райские птицы и экзотические растения Востока. Не хотелось верить, что все это дерево. Казалось, стены обтянуты нежнейшим шелком. У господина Химушкина возникли даже бредовые воспоминания – он думал о каком-то утраченном прошлом, о сверхценных идеях, которыми обогащался в этих райских кущах… Поток наваждений на короткое время совершенно отвлек его от реальности.

– Замечательное панно! – любуясь тонкой работой, сказала Чудецкая. – Какой это век? Судя по рисунку, конец семнадцатого.

– Может быть, может быть. Чтобы узнать поточнее, спросим у менеджера, – Дыгало подошел к даме, представляющей торговый дом «Делико»: – Скажите, пожалуйста, несколько слов о ваших замечательных шпалерах.

– Архитектор Ринальдинио. Начало восемнадцатого века. Сделаны из деревьев самых разных пород. Цена шестидесяти квадратных метров – тридцать пять миллионов евро. Налог на добавленную стоимость платит покупатель. Рассказать что-нибудь еще? – осмотрев с ног до головы гостей, миловидная дама скромно улыбнулась и отошла к другим.

– Это же сорок пять миллиона долларов! – вспыхнул Виктор Петрович. – Совсем с ума сошли. – Глаза его заблестели и сузились. По всему чувствовалось, что он болезненно оскорбился. Какой-то злющий дух основательно вселился в Дыгало. Его лицо будто окаменелое, блестящие неподвижные глаза выдавали маниакальное возбуждение.

– Как сорок пять миллиона долларов? – вдруг очнулся от грез Семен Семенович.

– Вот так! Сами же слышали! – нервно выпалил Виктор Петрович.

– Эта сумма не укладывается у меня в голове, но вещь дивная. Ценами не возмущаются, господа, ценам можно удивиться и выстраивать собственную жизнь под доступный уровень затрат, – заявила Анастасия Сергеевна. – Большой интерес вызывает у меня вот этот небольшой комодик. Но интерес совсем другого рода. Совершенно очевидно, что выполнен он в стиле барокко. Уж очень помпезен. Много начищенной под золото бронзовой фурнитуры. А я к этому стилю равнодушна. Сегодня барочные изделия для меня выглядят как кич! Но пользуется ли этот шкафчик спросом и во что оценивается? Пожалуйста, Виктор, побеспокойте еще раз эту любезную даму.

Менеджер жестом попросила их подождать, и, закончив беседу с другими, подошла: «Я слышала ваш вопрос. Надеюсь, назвав меня любезной дамой, вы не иронизировали. Этот шкафчик, действительно, выполнен в стиле барокко. Его цена девять миллионов евро.

– Двенадцать миллионов долларов? – Семен Семенович разразился смехом.

– Вы что, с ума сошли? – обезумел Виктор Петрович. – Да как вы смеете? Это же издевательство над русской нацией. У нас две трети страны голодает, а вы шкафчик оцениваете в месячный бюджет социальных пособий всех граждан Архангельска, Вологды, Сыктывкара! Извращенцы!

– Что вы на меня кричите? Разве я хочу у вас что-то отнять? Я просто переводчик. Сама удивляюсь таким ценам. А вам советую сойти с этого ковра. Этот экспонат особенный.

– Простите моих коллег за несдержанность, – вмешалась Чудецкая. – Что с вами, господа? Вы, вы… – она недоуменно смотрела на Дыгало, – меня очень смутили. Как можно кричать на женщину? Да и при чем тут она? А вы, Семен Семенович… Что тут смешного! Сама виновата, зачем я согласилась пойти!

– Не горюйте, Настенька, – вытирая от смеха слезы, сказал Химушкин, – правильно сделали, что пошли. Где же еще увидеть такую оперетту. Ваш кавалер прав: как можно торговать по таким ценам в России, если средняя месячная зарплата у нас около ста тридцати долларов? Он у вас такой серьезный и грозный, а я-то думал, подобные молодые люди уже не существуют. Поздравляю, отличный друг у вас, Настя. Скажите, – теперь он обратился к даме, – а этот ковер, на котором мы стоим, сколько он стоит?

– Не скажу. У вас опять будет припадок. Один смеется, другой гневается. Лучше сойдите с него.

– Обещаю полнейшее спокойствие. Клянусь немедленно отступить, – С. С. приложил палец к губам.

– Семнадцать миллионов евро! – она боязливо попятилась от них.

– Семнадцать миллионов евро? Это же двадцать два миллиона долларов! – вскричал Семен Семенович голосом счастливца. И тут же вспрыгнул на стоящий рядом стул: «Я не позволю себе стоять на таком дорогом ковре. А если с меня плату потребуют? Я же нищий!»

К нему подбежал крупный мужчина с табличкой на лацкане «Охрана».

– Спускайтесь немедленно, – прошипел он.

– Боюсь. Стоять на ковре в двадцать два миллиона долларов, мужества не хватает. Не слезу, хоть убейте, – расхохотался господин Химушкин.

– Слезай, сказал, а то шею выверну, – возмущался охранник. Вокруг него уже собрались зеваки.

– Ты меня не пугай, – вскричал С.С. – вон, сколько вокруг меня свидетелей. Попробуй, попробуй дать по роже! Ох, как здорово будет! Кровь русская обильно польется на ваш дорогущий ковер! Ведь он станет еще дороже! Как же иначе! Заплатите мне комиссию? Ха-ха-ха!

– Семен Семенович, прошу вас, сойдите со стула! – взмолилась Настя.

– Правильно, правильно, не слезайте! Свободный рынок! Какой же он свободный с такими сумасшедшими ценами, – поддержал Химушкина архитектор.

К ним подошел лощеный бельгиец. Небольшого роста, полноватый, он выглядел шокированным: Cette chaise coute 700 milles d,euros. Otez-vous de la! Tout de suite! Si vous la cassez, je deposerai une plainte contre you devant les tribunaux. Je vous prie de quitter ma galerie et de n,y retourner jamais. Je suis un honnete commercant, on me connait dans toutes les capitales du monde. J,adore la Russie et je ne permettrai pas de m insulter. Traduisez.» «Этот стул стоит семьсот тысяч евро. Немедленно слезьте. Если вы его поломаете, я подам на вас в суд. Прошу удалиться из моей галереи и больше никогда ее не посещать. Я честный коммерсант, меня знают во всех столицах мира. Я горячо люблю Россию и не позволю ее оскорблять. Переведите». (Сноска).

– Семьсот тысяч долларов стул, ура! Сумасшествие! Человек полностью потерял разум! Тогда перенесите меня из вашей галереи. Нет-с, нет-с, перенесите меня из вашей популяции! Я не хочу с вами дольше оставаться, – радостно закричал Семен Семенович и прыгнул антиквару на плечи.

Бельгиец опешил. Он лихорадочно всматривался в публику, словно ждал помощи. Потом вдруг завизжал: «Laissez – moi, laissez-moi tranquille! Je suis un honnete commercant, J,adore la Russie». Оставьте меня, оставьте меня. Я честный коммерсант. Я люблю Россию». (Сноска)

К Химушкину бросился охранник и стал оттаскивать его от антиквара. С.С. сопротивлялся. Публика гудела, кое-кто посвистывал, полная дама с соболем на плече хлопала в ладоши. Молоденькая кокетка тряслась от хохота. Наконец Химушкин, антиквар и охранник завалились на безумный по цене ковер. Это обстоятельство вызвало бурное рукоплескание. Зрители загудели с новой силой. Первым из кучи малы вылез Семен Семенович. Он в два прыжка оказался за порогом галереи, выпрямился, поднял на присутствующих взгляд и театрально прокричал: «Браво! Браво российским олигархам! Да! Огромное спасибо бизнесу! Безумие основательно пришло в Россию. Оно расцвело у нас, как одуванчики в июне. Оно принялось на нашей почве без удобрений и пестицидов. А для нищего это самое желанное время. Самое комфортное пространство! Браво, деньги! Они наилучшее средство для полного безумия!»

«Великая умница, этот Семен Семенович! Страданием наслаждается, над своим убогим положением в обществе насмехается, причем гордо и светло, и не по дурости какой, а как бы в назидание всем этим акулам, – мысленно восхищался молодой архитектор, не отрывая от Химушкина взгляда. – У него надо учиться, находить в тайниках души радостное удовлетворение. Разве может быть что-нибудь более успокоительное, чем такие чувства? Мимолетны ли они? Наигранны? Не знаю! Но ведет он себя естественно, легко, прямо-таки изумительно. А как милостыню брал? Царственно. Словно крупным чиновником долго служил. Артист, большой артист! Я еще не до конца понимаю его, но чувствую, что какая-то сила тянет к нему!»

Чудецкая заметила на себе похотливый взгляд охранника. Он оказался рядом. Горячее, частое дыхание, пересохшие губы вызвали у нее острую неприязнь. Она поскорее отошла в сторону. Откровенная наглость этого здоровенного амбала и театральность всего происходящего обескуражили Чудецкую. В ней смешались противоречивые ощущения. Поведение С.С. ей нравилось: ехидно издеваясь над напыщенной публикой, он достиг гротескового шарма. Но от насмешек общества над старым безумцем у нее сжималось сердце. Насте казалось, что во всем этом пошлом спектакле повинна только она. Нельзя было соглашаться на совместный поход на выставку. Какая сила вынудила ее отправиться на эту глупую прогулку? Ее, довольно замкнутую по натуре? Да, ей хотелось взглянуть на редкие экспонаты, да, она была не против сравнить цены на талантливые творения. Но это можно было сделать и в одиночку. И еще этот странный аспирант Виктор Петрович. В библиотеке производил одно впечатление, а потом оно постоянно менялось. А тут еще непонятное выражение чувств, загадочные восторги. Сейчас он, отрешенно, с откровенным, почти маниакальным упоением, следил за каждым словом и движением Химушкина. Насте даже казалось, что между ними установилась незримая, но прочная связь. Эти обстоятельства вызывали у девушке мысли о странных проявлениях человеческой сущности. «Неужели в Дыгало есть такое, что может глубоко задевать мои инстинкты, влиять на подсознание? Управлять моей волей? Подавлять ее? Совершенно нежелательная ситуация. Так можно докатиться до самого неприятного, а в перспективе глубочайшее разочарование в собственной персоне. Такие чувства обязательно вызовут длительную депрессию. А еще этот наглющий урод-охранник. Ужас! Ужас!»