Текст книги "Выбор оружия"

Глава седьмая

Они отдыхали на обочине, у пустого, стеклянно-синего шоссе с далекими слоистыми миражами, напоминавшими текущую воду. Дверцы автомобиля были открыты, чтобы салон продувался ветром. Шофер сидел в стороне, поедая бутерброд, деликатно поглядывал в сторону пассажиров. А они, постелив на землю салфетку, выложили на нее сандвичи, поставили бутылку виски, наслаждались теплым ветром, изогнутыми блестящими травами, солнцем, которое залетело в высокое дерево и запуталось там среди веток и лучей.

– Если бы ты не поторопился, я бы ее поймал. – Маквиллен, держа наполненный стакан, мягко укорял Белосельцева. – Поймал бы ее непременно, а потом подарил тебе. Я видел, что она тебе дорога, что тебе без нее невозможно. Но ты помешал, и она улетела. Ты сам виноват в своем несчастье. Тебя сгубило твое нетерпение.

– Извини, – возражал Белосельцев, чувствуя, как сладко закружилась голова от первого опьянения, как хорошо ему сидеть на обочине трансафриканского шоссе, берущего начало у берегов Средиземного моря, в горячих песках Сахары, пробегающего сквозь континент до мыса Доброй Надежды, мимо его, Белосельцева, ног, у которых стоит початая бутылка виски. – Извини, но спугнул ее ты. Ты проявил нетерпение и бестактность. Ворвался к даме, в ее будуар, без стука, в момент, когда она расчесывала перед зеркалом свои прекрасные темные волосы. Я вынужден был тебе помешать. Я спасал даму, спасал ее честь. Тебя она будет вспоминать как разбойника, а меня как избавителя.

– Если ты всю жизнь только и делал, что спасал честь дам, то я понимаю, почему ты до сих пор не женат, – улыбнулся Маквиллен. – Понимаю, почему дамы от тебя убегают. Поверь моему опыту, не всегда следует спасать честь дамы. Не все дамы этого непременно желают. Та, что от нас улетела, будет вспоминать меня как мужественного и отважного кавалера, а тебя как святошу и простофилю.

– Бог с ней, – примирительно сказал Белосельцев. – Хорошо, что она улетела. Если бы один из нас ее поймал, другой бы чувствовал себя обделенным. Была бы обида, ссора, черная зависть. А теперь ее нет, и мы можем вместе о ней вспоминать, вместе о ней горевать. От этого наша дружба будет еще возвышенней.

– Ты прав, – соглашался Маквиллен. – Мужская дружба превыше всего. Женщины ссорят и разводят друзей. Хорошо, что мы ее не поймали. Выпьем за дружбу двух одиноких мужчин.

– Будет день, Ричард, когда мы вспомним наш бег по просеке, те черные лужи и заросли и улетающую фиолетовую бабочку. – Белосельцев протянул стакан, Маквиллен ударил в него своим:

– За нашу мужскую дружбу, Виктор!

Солнце светило в кроне, и дерево казалось стеклянной бутылью, оплетенной блестящими прутьями. От земли подымалось тепло. Их сачки лежали рядом. На лбу у Маквиллена, у самых волос, высыхала маленькая серая клякса. На руке Белосельцева сочно краснела царапина. Ему было хорошо на этой обочине. Он испытывал благодарность к Маквиллену за его простодушие, за веселый нрав, за несравненную возможность оказаться на краю африканского леса, смотреть, как блестит сухая травинка, на которой пригрелось крохотное слюдянистое существо. И хотелось забыть тех строгих людей, что послали его в Африку. Хотелось забыть, что за поясом у него пистолет. Что еще недавно в Луанде, на ночной веранде, рыжий бармен стрелял в чернокожего лидера.

– Нам нужно ехать. – Деликатно улыбаясь, водитель приглашал их в машину. – Господа хотели спуститься по серпантину в долину, где как будто бы у них назначена встреча.

Они мчались по безлюдному шоссе с редкими пешеходами по обочинам, с тенистыми, похожими на парки лесами, в которых среди вершин плавала синяя дымка осени. Дорога понемногу стала снижаться, делая плавные виражи и дуги, по сторонам возникали каменные склоны, поросшие мелколесьем и вьющимися темно-зелеными кустарниками. И вдруг словно ахнуло огромным бесшумным взрывом, унесло половину Земли, и они повисли в огромном провале, в пустоте, в туманной голубизне, как в невесомости. Машина стала парить, словно планер, попадая в потоки восходящего воздуха, делала дуги, круги, мягко переваливаясь с боку на бок, возвращалась к месту, которое только что покинула. Спускалась по извилистому серпантину, чудом удерживаясь на бесконечном склоне, над бездной.

Белосельцев в восхищении, в страхе смотрел на этот африканский провал, полный синего воздуха. На огромную выемку, где чьей-то божественной волей был изъят кусок планеты, унесен в пространство Вселенной. Здесь была видна мастерская, в которой создавалась Земля. Гончарный круг, на котором она вращалась. Был виден каприз создателя, которому не понравилось глиняное, сверкающее влагой изделие, и он хватанул пятерней мягкий, теплый сосуд, кинул шматок через голову. Быть может, отсюда, из этого провала, была вырвана Луна и отправлена в ближний Космос, чтобы вечным осколком вращаться вокруг синей глазированной чаши Земли. И там, на Луне, если разгрести мучнистую пыль, добраться до твердой породы, найдешь отпечаток резной акации, лесной стрекозы, окаменелой бабочки.

Они спустились в долину, и здесь был жар, желтизна, ржавый противень пустыни Калахари, сквозь которую трасса шла к океану. Земля по сторонам была плоской, поросла сухими колючками, белесыми выгоревшими тростниками. В открытые окна машины врывались стеклянные пузыри раскаленного ветра.

– Кто ваши друзья, что они назначили свидание в пустыне? – Маквиллен чувствовал себя хорошо, оживленно крутил головой, в которой не проходил веселящий хмель. – Может быть, здесь есть какой-нибудь придорожный кабачок, где мы сможем пообедать и выпить?

– Мои друзья – низкорослые жители пустыни. Пришли сюда после взрыва Вавилонской башни. – Белосельцев чувствовал легкое непроходящее опьянение. – Они принесли сюда с севера старинные культы и знания. Рецепты древней магической кухни. Приготовят нам обед из черепашьих яиц и запеченной на углях змеи. От этой пищи в нас проснутся реликтовые инстинкты, и мы станем понимать язык змей, черепах и кузнечиков.

– Укус змеи очень опасен, – сказал Маквиллен. – Лучше не наступать на змею. Лучше обойти ее стороной. Так сказано в Священном Писании.

– Будешь обходить ее стороной и наткнешься на другую змею. Придется и ее обходить.

– Лучше сделать крюк, но обойти змею стороной. Так сказано в Священном Писании. «Блажен муж, обходящий змею стороной…»

– Не помню этих строк про змею. Помню про акрид и кузнечиков…

Они катили вдоль низкого кустарника, на котором висели жухлые длинные листья, напоминавшие засохшую иву. Белосельцева качнуло вперед. Машина затормозила. Он увидел сквозь лобовое стекло на шоссе, на синем асфальте приближавшийся ворох сухих колючих ветвей, перегородивших путь. Машина уперлась в ветки радиатором. Водитель, недовольный, ворча, начал выходить из машины. Боковым зрением Белосельцев заметил движение сзади на шоссе. Оглянулся – несколько людей вытаскивало на асфальт кривое бревно, кидало его на дорогу, преграждая автомобилю отступление. Из кустов на обочину, пригибаясь, цепкие, как обезьяны, выпрыгивали люди в камуфляже и темных масках-чулках. Розовели глазные отверстия, шевелились, что-то кричали губы в прорезях. В руках были автоматы. Один из них поднял короткий ствол и, согнув локоть, выпустил вверх длинную пульсирующую очередь, наполнившую воздух дымной стеклянной вибрацией.

– Засада!.. – крикнул водитель, высокий, в малиновом сюртуке с серебряными позументами, в картузе с огромным козырьком. Быстро стянул огромную, с раструбом перчатку. Выхватил из-за пояса пистолет и начал стрелять в набегавших людей, промахиваясь, заставляя их скатываться обратно с обочины. Не заметил, как с другой стороны дороги, сзади, набежал на него здоровенный зачехленный, в маске детина, ткнул в затылок железным прикладом, повалил. Стал бить ногой в голову, в пах, в живот, в серебряные позументы, в яркий, как у клоуна, картуз.

– Это не ваши друзья, Виктор? – спросил Маквиллен, и Белосельцева поразил его спокойный иронический тон среди стрельбы, угроз, криков боли. – Я ведь говорил, лучше сделать крюк и обойти змею стороной.

Двери машины раскрылись, с двух сторон просунулись автоматы, наклонились черные маски с жарко дышащими розовыми губами. Что-то непонятно, угрожающе выкрикивали.

– Нас любезно просят выйти, – все так же невозмутимо, с легкой ироней сказал Маквиллен.

Белосельцев, нагнув голову, вытянув шею, стал вылезать из машины. И по этой открытой шее, в основание черепа получил удар, оглушивший его на мгновение. Когда он пришел в себя, то лежал лицом вниз, на песчаной обочине, у резиновой автомобильной покрышки. Рядом находилась окровавленная, с мерцающими глазами голова шофера, его слипшиеся курчавые волосы. Тут же, у самых щек, стояли пыльные солдатские бутсы с кручеными, желтого цвета шнурками.

Раздавались голоса, среди которых Белосельцев узнал Маквиллена. Язык, на котором они изъяснялись, был незнаком, напоминал ломаное европейское наречие, замурованное в толщу иного языка. «Африканер». Белосельцев старался выловить смысл из непонятных, сытых и сочных звуков чужой речи.

– Засада!.. – жарко зашептали разбитые, в кровавых пузыриках, губы шофера. – Подразделение батальона «Буффало»!.. Маквиллен подставил!.. – Белосельцев, приходя в себя, вспомнил, как минуту назад шофер стрелял в нападавших. Он не был шофером из бюро путешествий, был приставлен Аурелио. Сам же Аурелио, обещавший прикрытие, не поспел на этот пустынный километр шоссе. – Или здесь расстреляют, или уведут в ЮАР, – продолжал говорить шофер. Пыльный тяжелый башмак отделился от обочины и с силой опустился на ухо шофера, вдавил голову в землю, отчего глаза его в муке выпучились, а из губ густо хлынула кровь.

Белосельцев вспомнил, что за поясом у него пистолет. Шевельнул бедром, почувствовал у живота твердую выпуклость.

Можно стремительно перекатиться на спину, в кувырке извлекая оружие. Вскочить на колено, передернуть затвор и, ведя руку веером, расстрелять обойму в черные глазастые маски, пока автоматная очередь не погасит зрелище солнечных зарослей, бегущих пятнистых фигур, синего, убегающего в бесконечность шоссе.

Можно остаться лежать, дожидаясь, когда тебя свяжут. Пинками, толчками погонят в заросли, на далекий проселок, где притаился заваленный ветками джип. Увезут в расположение воинской части, в отделение контрразведки, где спецы с кулаками снимут первые полевые допросы. Годы тюрьмы, в каменном мешке, без писем, без связей с родными и близкими, пока, иссохшего, потерявшего память, его не обменяют на другого разведчика, чье имя останется для него неизвестным. Проигравший, он вернется домой с черного хода, чтобы чахнуть остаток дней, стараясь понять, что случилось, почему, рожденный для подвига, для великого деяния и чуда, столь бездарно промотал свою жизнь.

Сквозь боль, унижение, глухую ломоту в затылке он вдруг испытал жаркую слепящую ненависть к тому, кто его обыграл. Оказался умней и счастливей. Обольстил речами. Обволок сладкой патокой разглагольствований. Выманил из Москвы. Умно и точно провез по африканской дороге. Привел в западню. Как бабочку, поймал в сачок. И теперь надо ждать, когда осторожные, чуткие пальцы нащупают его в кисее, оборвут жизнь.

Маквиллен – вот кто был его целью. В него, единственного, он направит свой выстрел. Унесет с собой жизнь врага.

Белосельцев, лицом в песок, вслушивался, стараясь по голосу определить местонахождение Маквиллена. Чтобы, выигрывая секунды, перекатиться на спину и с земли, вытягивая пистолет, выстрелить в ненавистное лицо, в голубые, под белесыми бровями глаза. Маквиллен что-то настойчиво выговаривал невидимому собеседнику, Белосельцев начал сжимать мускулы спины, живота, напрягал плечевую мышцу, готовясь к кувырку.

Далеко, на шоссе, и выше, в пустоте неба, раздался стрекот мотора. Будто подлетал вертолет. Оттуда, где стрекотало, понеслись твердые долбящие стуки. Вслед этим стукам режущие, секущие трески прочертили кустарник, будто сквозь ветки ломился сильный и быстрый зверь.

Бутсы у глаз исчезли. Белосельцев приподнял лицо. На далеком, сбегавшем с горы шоссе приближались машины – лакированный, блестевший на солнце джип и маленький грузовик с открытой платформой. Оттуда, с платформы, бесцветно и блекло пульсировало пламя. Снаряды скорострельной зенитки врывались в кустарник, срезая ветки, впивались в обочину, подымая фонтаны песка, чертили асфальт, выхватывая из него вязкие шматки гудрона.

Машины увеличивались. Были видны спаренные, дрожащие от выстрелов стволы зенитки, белое клочковатое пламя. Люди в масках минуту колебались, топтались у края дороги. По окрику командира кинулись разом с дороги, погружаясь в кустарник, исчезая среди вялых листьев, в путанице ветвей.

– Виктор, оружие!.. – Маквиллен подбежал к Белосельцеву, сунул ему руку под куртку, вырвал из-за ремня пистолет. – Бандиты!.. Скоты!.. – Передернув затвор, стал стрелять в убегавших, в шевелящиеся кусты, в длинные вислые листья, которые осыпались от пуль.

Подкатил джип с зениткой. Из машины выскочили солдаты, среди них Аурелио и Кадашкин. Аурелио поднимал с земли шофера, жадно, огорченно осматривал его разбитое лицо. Отряхивал пыль с его малинового мундира. Нашел на земле и надел ему на голову яркий картуз.

Кадашкин помогал подняться Белосельцеву. На его округлом лице была тревога, огорчение, но птичьи глаза уже светились весельем.

– Ну надо же! Прикрывали вас всю дорогу – на опушке, на поляне, на просеке. И когда бабочек ловили, и когда с бушменами разговаривали, и когда бежали наперегонки с вашим другом. А тут на тебе, колесо спустило, и мы опоздали!.. Эй, прапорщик! – крикнул он белобрысому стрелку, управлявшему зениткой. – Долбани еще раз по кустам!

Над головами ударили, затряслись стволы. От тугих хлопков заложило уши. Из жидкого прозрачного пламени унеслась в кусты разящая очередь, вырубая в зарослях хрустящий прогал.

– Виктор, возьми пистолет. По-моему, я одного зацепил. – Маквиллен возвратил Белосельцеву оружие. – Я им сказал: «Что вы делаете, мы мирные путешественники!» А они грозили меня застрелить.

Его лицо было возбужденным, синие глаза счастливо блестели. Он радовался подмоге, радовался чудесному избавлению, радовался своей сноровке и находчивости, ловкой стрельбе из пистолета. Белосельцев засовывал пистолет за пояс, не зная, что это было. Передовая разведка «Буффало», перекрывшая шоссе к океану. Или спланированная Маквилленом засада с целью похитить его, Белосельцева.

– Приношу извинения… Не пострадали? – Аурелио осматривал Белосельцева, словно искал то место, куда пришелся удар. – Жаль, что так получилось… Но теперь мы знаем, что «Буффало» движется к Порту-Алешандри. Разведка себя обнаружила. Мы должны торопиться. На берегу океана устроим пикник. Ваш друг Маквиллен должен увидеть нечто такое, что развернет «Буффало», изменит его маршрут в сторону намибийской границы.

Раненого шофера вместе с лимузином отправили обратно в Лубанго, посадив за руль солдатика, которого Кадашкин отечески назвал Алешей. Маквиллен с Белосельцевым уселись в просторный джип, наполненный охраной, чьи славянские лица посмуглели и обветрились на африканском солнце. И Аурелио, махнув рукой грузовику с зениткой, приглашая его за собой, пустил машину вперед, по синей пустой автостраде, среди желтых песков и колючих кактусов, к океану.

Пески были марсианские, красные, с горячей пыльной поземкой, в которой туманились маленькие головастые кактусы, похожие на инопланетян в мохнатых шлемах, поднявшихся из своих песчаных норок. Пески сменились плоским песчаником, который обрывался у побережья уступами, ломаными ступенями сваливался к океану. Бело-голубой, тяжелый, как ртуть, океан накатывался металлическим блеском на раскаленные камни, шипел. Вдоль всего побережья, над красными камнями, стоял голубой туман.

Они съехали с трассы, простучали тугими шинами по камням, остановились у самой воды, поставив зенитку на высоте, сдвоенными стволами в пустыню.

– Успели вовремя. – Кадашкин посмотрел на большие командирские часы со множеством циферблатов и стрелок. – Есть еще часок, чтобы сбросить напряжение и закусить по-русски. – Не прибегая к помощи солдат, сам вытащил из багажника тяжелый ящик. Перетащил к плоскому камню. Смахнул ладонью сор, а потом, выпятив губы, сдул остатки пыли. Накрыл каменный стол чистым полотенцем, выставив на него банки с пивом, бутылку водки, шматок копченого сала и буханку черного хлеба. – Друзья из Москвы прислали полакомиться. Самое тяжелое в Африке – отсутствие черного хлеба. Приглашайте вашего друга к столу. У нас сегодня русская трапеза.

Видя, как усаживается Маквиллен, как дружелюбно взирает он на Кадашкина, предвкушая экзотическую выпивку и еду, Белосельцев испытал к нему повторную жгучую ненависть. Синеглазый, беловолосый красавец, гостеприимно приглашенный в застолье, желал его смерти. Готовил ему муки и пытки. Голод и жажду. Земляную тюрьму с желтыми сороконожками и мохнатыми пауками. Был враг, который, если его не убить, уничтожит его, Белосельцева.

Эта ненависть была так сильна, так полыхнула в сторону Маквиллена, что тот обернулся. Пряча свой порыв, Белосельцев потянулся к бутылке, стал ее открывать.

– Ну, друзья, – Кадашкин расставлял на камне пластмассовые стаканы, – сегодня мы избежали большой беды. Значит, есть русский Бог.

– Есть и кубинский Бог. – Аурелио резал розовое сало маленьким острым ножом.

– У Виктора и у меня есть особое лесное божество, которое нас обоих хранит, – сказал Маквиллен. – Виктор, понимаешь, о чем говорю?

– Хорошо понимаю. – Белосельцев овладел собой. Наполнял стаканы, стараясь, чтобы не дрожала рука. – Ты имел в виду скорострельную зенитную установку советского производства, которая по нашим молитвам отстрелялась по разведке «Буффало». Теперь благодаря ей мы можем спокойно выпить.

– Угадал! – рассмеялся Маквиллен. – Именно ее я имел в виду, это симпатичное двуствольное божество.

Они чокались, пили русскую водку, сидя на красных песчаниках, по цвету напоминавших руду урана. Солнце жгло нестерпимо, словно радиация неба складывалась с излучением камней. Их лица покрылись нездоровым воспаленным румянцем. Кадашкин смотрел на часы, переводил взгляд на туманный простор океана, в пустой синий блеск. Белосельцева посетило странное чувство, словно его заманили в ловушку. Но те, кто его заманил, сами попали в ловушку. Но и эти ловцы, расставившие западню, оказались внутри западни. Мир, в котором он жил, был анфиладой ловушек, помещенных одна в другую. Расширяющейся системой капканов, где невозможно понять, где ловец и где жертва и кто завладеет добычей.

Он пережил мгновение абсурда, когда опьяненный рассудок стремится порвать свои трехмерные путы. Расширяясь, рвется в безразмерный мир. Не в силах прорваться, опадает, погружается в сумерки, сотрясенный безнадежным усилием.

– Пойду окунусь в океан, – сказал он, поднимаясь.

– Водя ледяная. Течение от берегов Антарктиды. Как в проруби, – напутствовал его Кадашкин.

Белосельцев по горячим красным уступам спустился к воде. Океан мягко хлюпал, ударяясь о камни, прозрачный, бирюзовый у поверхности, густеющий до синевы в глубине. Ему захотелось окунуться в студеную воду, смыть ядовитую пыль дороги, липкий пот пережитого страха, почувствовать на больном затылке прикосновение волны. Сквозь рябое стеклянное солнце виднелись рыбы, переливались, недвижные, голубые, словно запаянные в прозрачную толщу. Он сбросил одежду, стоял, чувствуя босыми стопами жар камней, окруженный пламенем красных песчаников, словно его поставили в огромную печь, и он, как фитиль, начинал дымиться.

Если кинуться в воду, которая сомкнет над ним мягкий солнечный всплеск, то можно скрыться от этих шумных, многословных людей, ускользнуть от их глаз и объятий, вырваться из хитроумной ловушки, в которую его заманили. Превратиться в рыбу, в креветку, в кита, плавающих в студеном течении. Пропадет человеческий разум с его трехмерным безумием, скрывающим истину жизни. В рыбьей костяной голове, в разноцветных круглых глазах откроется истинный мир, без времени и пространства. Создатель, сотворивший Вселенную, среди звезд и океанских течений, примет его в свое бессмертное, безымянное лоно.

Он оттолкнулся от камня, кинулся в воду. Задохнулся от ледяного ожога, словно голубоватое прозрачное вещество, в которое он нырнул, было жидким азотом. Его внутренности отвердели, глаза остановились в орбитах, легкие перестали дышать. Он погружался на дно, где, неживой, хрупко-стеклянный, будет лежать среди изморози, в синих испарениях льда.

Страх исчезнуть, утратить человеческую сущность был столь велик, что он беззвучно возопил под водой, выталкивая гулкие пузыри. Вырвался на поверхность, выбираясь на камни. Стоял, отекая блеском, обретая способность видеть, дышать. Солнце умягчало его отвердевшую жестяную кожу, сжигало хрупкую ледяную коросту. Она стекала с живота и колен блестящей водой. Разум, на мгновение погасший, вернулся в трехмерное бытие. Жадно созерцал окрестные скалы, синее над красными песчаниками небо, таинственных рыб, мерцавших в рябой глубине. Вдали, на белесой воде, словно серый сгусток тумана, появился корабль.

Трапеза на каменном столе продолжалась, но ее участники уже видели далекий корабль. Из морского тумана, серо-голубой поволоки, из соленых брызг и лучистой энергии солнца возникало видение. Медленно приближалось, росло, словно увеличивало, наращивало свою массу из рассеянного вокруг вещества. Превращало воду и свет, колебания волн и мерцание солнца в стальные конструкции корпуса.

– Что за корабль? – Аурелио всматривался, прикладывая к бровям ладонь, и не было видно, какие у него глаза, тревожные или радостные. – Кто-нибудь знает, откуда появился корабль?

– Может, это бразильское исследовательское судно, которое плывет в Антарктиду? – предположил Кадашкин, нацеливая круглые глаза в океан, где, невесомый, не касаясь бирюзы, парил корабль. – Я слушал радио. Бразилия посылает в Антарктиду экспедицию.

– Скорее всего это американский крейсер. – Маквиллен отсек ножом розовый лепесток сала, держал его на весу. Казалось, он подманивает корабль, показывает ему издалека приманку, и корабль поворачивает свой нос на этот ароматный, прозрачный на солнце ломоть. – Перед отъездом из Претории я читал в газетах, что планируется дружеский заход американского корабля в Кейптаун.

– Выпьем за мужественных американских моряков, совершающих в Южную Африку визит дружбы! – Кадашкин воздел стакан.

– И за бразильских ученых, направляющихся покорять Антарктиду! – Сумрачное лицо Аурелио на мгновение озарилось улыбкой.

– Присоединяюсь! – Маквиллен плеснул себе водку. Белосельцев заметил легкую тревогу, пробежавшую по его лицу. Он не мог понять, что веселило кубинца и русского. Почему их радовало появление корабля. Почему Кадашкин то и дело смотрит на свои офицерские часы, превращая их в слепящее зеркальце.

Белосельцев смотрел на корабль, который, подобно планете, возникавшей из витка космической пыли, увеличивал массу, притягивал своей гравитацией рассеянные частицы, выстраивал из них острые кромки палубы, уступы рубки, штыри и чаши антенн. Корабль сбрасывал с себя туманную оболочку, появлялся из дымки, словно из кокона, прорезая его своим отточенным телом. Явление корабля было началом задуманной операции, ради которой он выманивал Маквиллена в Лубанго. Бежал с ним вместе за сиреневой бабочкой. Сбитый с ног, валялся у автомобильного колеса. Рисковал оказаться в плену, в земляной тюрьме, в пыточной камере.

– Я слышал, батальон «Буффало» движется к Порту-Алешандри. – Аурелио еще морщился после выпитой водки, заталкивал себе в рот ломтик черного хлеба. – Здесь проходят пути снабжения партизан Сэма Нуйомы. Ваши ребята весьма отважны. – Он обращался к Маквиллену, допивавшему водку маленькими глотками, смаковавшему горький русский напиток. – Не слишком ли далеко они забираются на территорию Анголы? Они рискуют попасть в окружение ангольских бригад.

– Я мало разбираюсь в военных делах, – ответил Маквиллен. – Я всего лишь коммерсант, торгую сантехникой. По мне, пусть уж лучше черная ангольская задница сидит на голубом унитазе, а не накрывается пушками батальона «Буффало». Я пацифист, миротворец.

Корабль приближался, словно его подносили на огромном лазурном блюде. Они сидели на крутом уступе, на вырезанных красных ступенях. Уступ снижался, переходил в плоское длинное побережье, усыпанное осколками песчаника, словно здесь находился когда-то древний приморский город, разрушенный ударами волн. И если уйти под воду, то увидишь в стеклянной толще остатки храмов и стен, над которыми в туманных лучах качаются медузы и рыбы.

Белосельцев смотрел на корабль, за которым был различим след растревоженной светлой воды. Думал, поймет ли Маквиллен этот знак в океане. Превратит ли его в агентурное донесение. Найдет ли средство передать информацию в штаб батальона «Буффало». Хватит ли времени у штабистов, чтобы получить информацию, проверить ее достоверность, развернуть батальон. Направить его к границе с Намибией, в ловушку, подготовленную кубинской разведкой.

– По-моему, наша русская трапеза вполне удалась. – Кадашкин любовно смахивал со скатерки ржаные крошки. – И водка, и сало, и хлеб. Но чего-то еще не хватает. Какой-то малости. Чувствую, она здесь, рядом. А где, понять не могу… Прапорщик! – командирским рыком, по-русски, он крикнул сидящей поодаль охране. – Принеси из джипа бинокль!

И пока длинноногий расторопный малый бегал к джипу, Кадашкин плеснул из бутылки в стаканы.

– Поглядим, кого Бог послал. – Прежде чем поднести к глазам тяжелый полевой бинокль, Кадашкин долго протирал окуляры чистым платком, устраняя с выпуклых линз пыль пустыни. Медленно поднял бинокль, еще больше округляя глаза, погружая их в стеклянную голубизну бинокля. – Ну и ну! – Он опустил окуляры, и его круглые птичьи глаза, посветлевшие от созерцания океана, смеялись. – Я же говорил, чего-то нам не хватает. И вот оно явилось, пожалуйста! Советский десантный корабль, везет нам закуску.

Он передал бинокль Аурелио, и тот жадно водил им по океану, отыскивая корабль. Нашел, завращал колесико регулятора, стараясь выделить корабль из дымки, поместить его в фокус, рассмотреть флаг на мачте.

– Глазам не верю! – Его смуглое, вечно сумрачное лицо посветлело, запекшиеся до черноты, негроидные губы раскрылись в молодой белозубой улыбке. – Быть не может!

Белосельцев принял от него тяжелый, в шершавом кожухе со стертыми медными кромками бинокль. Среди хрустальных призм и голубых выпуклых стекол заструился, засверкал океан. На блестящей фольге и жидкой ртути, дрожащий, трепетный, окруженный сиянием, в крохотных драгоценных радугах, возник корабль. Он был запаян в огромный светлый кристалл мира. Переливался в нем, окруженный спектральными линиями. Были видны сомкнутые носовые створы, перед которыми мерцал едва различимый бурун. Серая невысокая рубка с дрожащим слюдяным воздухом над горячей трубой. Тонкое носовое орудие. Глубинные бомбометы. Черные воздетые стрелки зенитно-ракетных комплексов. Над рубкой, среди хрупких штырей и сеток, на заостренной мачте волновался, пропадал, опять возникал узнаваемый военно-морской флаг, от вида которого радостно дрогнуло сердце. На мгновение Белосельцев потерял из вида корабль. Испугался, что это мираж, созданный из лучей и туманов. Вновь отыскал его на серебряном волнистом просторе. Счастливо созерцал совершенные формы. Переносил образ корабля из океанского разлива в хрустальную глубину бинокля, в дрожащие зрачки, в глубину своего дышащего счастливого сердца.

– Посмотри, Ричард. – Он передал бинокль Мак-виллену, наблюдая за тем, как чуткие пальцы вращают ребристое колесико. По загорелому лицу Маквиллена пробежала неуловимая судорога, словно в это лицо бесшумно ударил налетевший образ корабля. Отпечатался на нем рубкой, бомбометами, стальными створами, за которыми притаился десант.

– Предлагаю тост за советско-ангольскую дружбу! – Кадашкин поднял стакан, направляя его в океан, навстречу кораблю, возвращая обратно к африканскому берегу, к низкому отлогому побережью, к которому медленно, неуклонно приближался корабль. – За дружбу советского и ангольского народов!

– И кубинского! – добавил Аурелио, подымая целлулоидный стаканчик.

Он хотел еще что-то сказать, но, заглушая его грохотом, свистом, раздирая воздух пустыни, прянули от солнца две тени. Глаза успели поймать среди пыльного бесцветного неба два уносящихся треугольника. Самолеты, уменьшаясь, прошли над побережьем и взмыли, оставив две белые кудрявые дуги. Было тихо, и только таяли два голых стебля, с которых сорвались и умчались самолеты.

– Я предлагаю тост за анголо-кубино-советскую дружбу! – Аурелио держал свой целлулоидный стаканчик. – Ричард, присоединяйтесь!

Маквиллен уже опустил бинокль, овладев собой, веселый, компанейский:

– Как частное лицо, охотно присоединяюсь к вашему союзу. Увы, на большее Претория меня не уполномочила.

Опять чуть слышно зазвенело вдали. И сразу из неба упала стена рева и грохота. Два «МиГа» с кубинскими опознавательными знаками, пятнистые, серо-зеленые, ринулись на побережье. Пикировали на россыпи рыжих камней. Мерцали в хвостах раскаленными соплами. Обрабатывали берег из пушек. Взлохматили два мучнистых взрыва и взмыли свечой, повесив над океаном белые иероглифы. Берег, к которому приближался корабль, был плацдарм десантирования. Штурмовики с кубинского аэродрома обрабатывали место высадки.

– За кубинских летчиков! – сказал Кадашкин. – За ангольские бригады! За советскую морскую пехоту!

– За партизан Намибии! – Аурелио протянул стакан к Маквиллену, дразня его своим тостом.

– За Сэма Нуйому! – весело отозвался Маквиллен. И они выпили водку, сидя на высоких уступах, наблюдая полукруглое, похожее на арену, побережье, к которому приближался корабль.

Они сидели на горячих камнях, поджидая корабль. Он двигался медленно, как часовая стрелка, и время, связанное с кораблем, казалось почти неподвижным. Одно усилие воли, жаркий удар сердца, напряженное давление зрачков, и время покатится вспять, оттолкнется от этой секунды, от жаркого песчаного побережья, от металлического, как ртуть, океана. Устремится обратно, к своему истоку, когда оно зародилось в его детских глазах, узревших вдруг черно-красный орнамент на бабушкином старинном ковре, драгоценные золотые шерстинки, и мама наклоняет над ним теплое, чудесное, любимое лицо, щекочет его солнечными волосами.

Он испытывал головокружение, словно голова его вмещала в себя нечто прозрачное, плещущее, как сосуд, в котором волновалось время. Омывало стенки сосуда, готовое выплеснуться наружу. Плески и волны времени порождали головокружение, словно это уже было однажды, он уже сидел на горячих камнях побережья, и на бирюзовой фольге океана к нему приближался корабль.