Текст книги "Ведьма войны"

Юный шаман еще несколько раз резанул свое плечо и снова стал бить в старый, как сам шаманский род, бубен, впитавший души и силу многих, очень многих его предков.

Щедрое предложение было услышано – и паренек почти сразу ощутил движения рядом с собой, заметил какие-то туманные облачка, что вырастали из-под земли или слетались издалека, дабы припасть к его плечу. Очень скоро оно стало стыть от прикосновений холодных существ неживого мира. Маюни снова ударил в бубен, потребовал:

– Ответьте мне, духи берега, где дева белая из чужих земель, что плыла по этим волнам?!

– Зачем она тебе, Ыттыргын народа манси? – пошел шепоток по зарослям мха. – Она чужая, чужая… Она тебе не нужна… Она чужая… Ищи свою… Ищи манси…

– Не хочу другой! – отрезал шаман. – Хочу сердцу милую! Ус-нэ найти желаю. Покажите ее!

– Чужа-а-ая… – опять напомнили духи.

– Вы пили кровь мою, – напомнил Маюни. – Вы насыщались плотью моей. Я дал вам то, чего вы желали. Теперь вы должны дать мне то, чего хочу я. – И он потребовал: – Покажите мне путь к белой иноземке!

– Ей хорошо… Ыттыргын… Ей тепло… Ей весело… Не ищи… Она пошла дорогой света… В добрый мир, в яркий мир, в теплый мир. В цветочные луга, в душистые поля… Не ищи!

– Покажите мне путь, или я прокляну вас своей плотью! – ударил в бубен Маюни. – Вы пили мою кровь, вы ели мою плоть. Вы плоть от плоти моей! Мое проклятие, ваше проклятие!

– Зачем?! – испуганно отпрянули белесые создания. – Не ищи… Пойдешь за нашедшей свет, сам уйдешь по пути света…

– Лучше я пойду по пути света, чем останусь без моей единственной Ус-нэ! Укажите мне этот путь, я готов!

– Ты не должен уходить по пути света, Маюни, – неожиданно прозвучал вполне ясный и твердый женский голос, и вслед за ним к шаману вышли крепкий широкогрудый олень с ветвистыми рогами и тонкомордая телочка. – Ты последний из рода Ыттыргын, ты обязан оставить детей в нижнем мире. Грусти о белокожей чужой, помни о ней. Но найди себе жену народа манси и оставь детей, что продолжат древний род Ыттыргын!

– Зачем нижнему миру потомки Ыттыргын, коли шаман из этого рода не способен спасти даже своей ненаглядной избранницы? Разве достоин я жизни после этого, лесная дева Мис-нэ? Даже дороги света я буду недостоин, духи земли! Темные воды должны стать моим местом, и пусть могучий холодный Нгэрм вечно терзает мою душу, недостойную имени предков!

Олени повернули морды друг к другу и разошлись, удаляясь в темноту искрящейся инеем равнины. Духи же, пившие кровь, прильнули, шепча:

– Ищи бабочек, Маюни рода Ыттыргын… Ищи бабочек, зови чужую… Не ходи по пути света, не ходи в теплый мир… Пусть чужая отзовется… Услышит – твоя!

Остяк метнулся к челноку, на ходу подобрав малицу, бросил в лодку, столкнул, запрыгнул сам и погреб дальше, поглядывая на берег. Там, хорошо видимые во мраке ночи, вились белые тени и бродили полупрозрачные олени; там нюхали траву зубры и играли с лисами песцы, там бродили волки и сидели на деревьях совы… Причем и те и другие были слабо различимые, белые, почти прозрачные.

Маюни греб и греб, не жалея сил, опасаясь теперь рассвета куда более, нежели недавно страшился ночи. Прошел час, другой, третий… Четвертый… Как вдруг впереди, далеко на берегу, он и вправду увидел кружащиеся искорки, словно ветер поднял в воздух хлопья искрящегося в звездных лучах инея и теперь играл ими, то подбрасывая, то роняя, то раскачивая или собирая в облако. И там, среди этих порхающих искр, играла длинноволосая дева, одетая в просторное, русского покроя, платье.

– О боги, великий Хонт-Торум! – Маюни рванул к себе перекладину весла, круто поворачивая к берегу, выскочил, побежал было к порхающим бабочкам, но вовремя спохватился.

Это были существа иного мира, мира духов. Ему же была нужна настоящая, живая Ус-нэ!

Паренек повернул обратно к берегу, побежал вдоль него и почти сразу наткнулся на полувытащенную лодку. Из-под груды сетей на носу светлым пятном проглядывал носок сапога.

– О боги, Ус-нэ! – Маюни откинул сети, наклонился к девушке.

Казачка была холодной, как снег, и вроде как не дышала, на ее ресницах и волосах уже не таял иней, кухлянка и сарафан заледенели, кожа… Кожа еще оставалась мягкой, но приняла синюшный, мертвенный цвет.

Маюни вскинул голову и жалобно завыл, как попавшийся в капкан волк, не в силах справиться с накатившейся волной отчаяния. Потом резко повернул голову к берегу. Там продолжала играть с бабочками полупрозрачная дева в сарафане. Душа Устиньи еще не ушла на нижнее небо, она была совсем рядом, ее еще можно было позвать. Было бы куда…

Молодой шаман прикусил губу, оглядываясь. Подхватил девушку на руки, вынес дальше на берег, потом сбегал за сетями, подложил ей под спину. Метнулся за топором и решительно стал рубить лодку – никаких других дров окрест он просто не видел. Через несколько минут перед казачкой заполыхал костер. Маюни торопливо содрал с девушки всю одежду – застывшая, она сейчас больше леденила, нежели согревала, – притащил днище лодки, подпихнул Устинье под спину, под комки сети, придавая телу вертикальное положение и оберегая спину любимой от холодного ветра, а сам продолжил рубить на куски борта.

Хорошо просмоленная древесина занималась быстро, горела жарко и долго, перед костром очень скоро стало тепло. Паренек посадил девушку ровнее, расправил, чтобы на тело не падало теней, чтобы огненные отблески равномерно согревали все места. Вскоре синева прошла, Устинья стала выглядеть как обычно… Наверное – ибо обнаженной Маюни ее никогда не видел. А сейчас – не мог любоваться, не мог оценить. Сейчас его помыслы были направлены совершенно на другое.

Шаман ударил в бубен, обращая на себя внимание духов, глубоко вздохнул, запел:

– Услышьте меня, обитатели земли и неба; услышьте меня, обитатели вод и полей. Отзовитесь мне, боги и духи. И ты услышь меня, прекрасная Ус-нэ. Услышь меня, Ус-нэ, ответь на мое слово, протяни ко мне свою руку, обними меня своим телом…

Ныне Маюни и без того находился в состоянии, когда видел потусторонние существа без особых стараний, а потому и духи отозвались почти сразу. К шаману прилетели бабочки, запорхали вокруг, а следом подошла и Устинья, улыбнулась – и с готовностью протянула руку:

– Пойдем!

Однако Маюни вовремя вспомнил предупреждение духов, и прозрачной казачке руки не подал – взял ее за настоящую, холодную ладонь, погладил по пальцам и снова позвал:

– Ко мне возвертайся, прекрасная Ус-нэ. Ненаглядная моя, чудесная, желанная. Я буду любоваться тобой, Ус-нэ, я буду обнимать и ласкать тебя, Ус-нэ, буду заботиться о тебе и тешить своими песнями.

– Я рада видеть тебя, мой милый Маюни. – Девушка протянула ему уже обе руки. – Пойдем со мной! Там тепло и весело, там светло и красиво!

– Я стану баловать тебя лесными ягодами и звериными шкурами, я стану потчевать тебя рыбой и мясом, я стану греть тебя ночью и восхищаться тобою днем, моя Ус-нэ, – взял ее за настоящие кисти шаман. – Не уходи к свету и теплу, Ус-нэ. Возвращайся! Без тебя мне холодно и темно, без тебя для меня нет этого мира. Вернись ко мне, Ус-нэ!

Уговаривая Устинью остаться, остяк подбрасывал и подбрасывал в костер тес от порубленной лодки – пока вдруг вытянутая рука не опустилась в пустоту. Дерево кончилось. Маюни запнулся, заметался – но запасы дров кончились. Ночь же еще и не думала завершаться. Следопыт задумался совсем ненадолго. Сбегал к своему челноку, выгреб шкуры и кожи, вернулся. Поворошил угли, хорошенько их раздул, выжимая остатки тепла, а потом решительно смел в сторону, накрыл горячее кострище двумя слоями толстых кож, сверху осторожно опустил обнаженную девушку, закидал обнаженное тело остальными шкурами, затем разделся сам и тоже забрался под шкуры. Вытянулся на боку рядом, поглаживая в темноте живот Устиньи, ее ноги, руки плечи:

– Не уходи от меня, прекрасная Ус-нэ. Ты мой свет, ты мое тепло, ты мой день, ты моя радость. Нет жизни без тебя, прекрасная Ус-нэ. Прошу тебя, вернись!

А над девушкой продолжали порхать бабочки. Яркие, прекрасные, они, похоже, не замечали, что летают прямо сквозь меха и что под многими слоями покрывал их нечему освещать.

В укрытии над горячей землей очень быстро стало жарко до пота. Маюни, проведя ладонью от плеча девушки к ее бедру, прошептал последнее:

– Вернись… – и уронил голову. Две бессонные ночи оказались сильнее его любви.

* * *

Устинья чувствовала себя легко и свободно, дыша полной грудью и наслаждаясь теплом и светом. Ее не боялись звери и птицы, цветы вокруг были яркими, а пахли густо и сладко, словно липовый мед. Волки позволяли гладить себя по загривку, пушистые зверьки играли возле ног, а олени тыкались мордами в ладони и звали за собой. И она пошла бы – но внезапно услышала невероятно знакомое: «бум-м-м!», звонкое в начале звука и низко тягучее потом. Этот звук Устинья не спутала бы ни с одним другим, так часто его доводилось слышать. Звук бубна, разом колыхнувший в груди радостные воспоминания.

– Маюни! – оглянулась девушка.

Это был действительно он, юный шаман в своей истрепанной малице поверх подаренных казаками суконных порток и кафтана. Часть обновок, привезенных из Пустозерского острога, досталась и на долю принятого в ватагу следопыта. Паренек стоял на берегу и звал Устинью к себе, выкликая имя, ставшее для казачки почти привычным:

– Ус-нэ, моя Ус-нэ! Вернись ко мне, Ус-нэ!

– Маюни… – Душа наполнилась теплом. – Иди сюда, друг мой! Иди ко мне, тут хорошо.

– Вернись ко мне, Ус-нэ!

Казачка двинулась к нему и вдруг испытала очень странное чувство, как будто она стоит на краю высокого, многосаженного обрыва, а паренек находится внизу – и потому дотянуться до него девушке никак не удается. Глазами – вот он, шаман, совсем рядом. А по ощущениям – далеко внизу. Словно Устинья на небесах стоит, а Маюни – на земле. Дотянуться никаких рук не хватит…

– Ты же сможешь, ты шаман! – взмолилась казачка, пытаясь дотронуться до паренька хотя бы кончиками пальцев. – Иди сюда!

– Вернись ко мне, Ус-нэ!

– Маюни, поднимайся! Тут хорошо! Тут светло и хорошо. Дай руку!

– Мне плохо без тебя, Ус-нэ! Без тебя нет жизни, нет солнца, нет неба, нет земли. Без тебя этот мир пуст, Ус-нэ! Вернись ко мне, вернись!

– Я тоже скучаю по тебе, Маюни! Хочешь быть со мной вместе – дай руку!

– Ты прекрасна, как рассвет, Ус-нэ! Твой голос чарует, как пение птиц, твой аромат подобен запаху цветов, твои прикосновения горячи, как пламень! Вернись ко мне, Ус-нэ! Я стану холить тебя, как важенку. Буду укутывать мехами, стану кормить парным мясом, буду греть у горячего костра. Вернись!

– Здесь лучше, чем внизу, Маюни. Дай руку! Мы войдем в этот мир вместе!

– Вернись ко мне, Ус-нэ! Без тебя мир черен, как ночное море, без тебя мир горек, как старая полынь, без тебя солнце тускло, а огонь холоден. Вернись!

Молодой шаман словно не слышал ее просьб и никак не пытался дотянуться до протянутых рук. А без Маюни девушке казалось одиноко. Она слишком привыкла к преданному поклоннику, чтобы просто отвернуться и уйти. И как ни красивы были волки, как ни ласковы звери, как ни звали ее олени – Устинья все колебалась, стоя на краю невидимого обрыва.

Между тем Маюни перестал бить в бубен, занявшись чем-то другим. Засуетился, запыхтел, застонал, а потом лег, вытянулся во весь рост. Сердце Устиньи на миг кольнуло ревностью – неужели забыл? Но тут в ушах зазвучал знакомый шепот:

– Не уходи от меня, прекрасная Ус-нэ. Ты мой свет, ты мое тепло, ты мой день, ты моя радость. Нет жизни без тебя, прекрасная Ус-нэ. Прошу тебя, вернись! – Голос становился все тише и тише, пока не затих последней просьбой: – Вернись…

– Маюни? – встревожилась казачка наступившей тишине. – Маюни, с тобой все в порядке? Маюни, ты жив?

Устинья затопталась на краю обрыва, вглядываясь в неподвижное тело. Сзади тревожно зафыркали олени, тревожно завыли волки, но девушка даже не оглянулась.

– Маюни… – Она зажмурилась и сделала шаг вперед, в пропасть… И тут же девушке стало жарко, душно. На тело давила тяжесть, ноги и кончики пальцев сильно кололо, словно кто-то стегал их ветками акации, живот подвело, шея затекла, нос щипало, словно после ожога. Единственной наградой за все эти мучения было сопение Маюни, спящего рядом с ней в кромешной темноте.

Все-таки они оказались вместе. Смогли.

Казачка вздохнула, закрыла глаза и тоже провалилась в глубокий сон.

Проснулась Устинья от странного ощущения – словно что-то двигается по бедру снизу вверх, скользя прямо по телу. Она вздрогнула, накрыла это место рукой – и ощутила ладонь на своей обнаженной ноге!

– Ус-нэ! Ты вернулась! – радостно воскликнул в темноте Маюни.

– Я что, голая?! – возмущенно взвилась девушка. – Ты меня раздел?! Да как ты смеешь?!

– Не вставай, Ус-нэ! – испуганно остановил ее остяк. – Не вставай, замерзнешь! Тут тепло, снаружи холодно, да-а…

– Я голая?! – продолжала возмущаться казачка, но попытки встать оставила.

– В одежде не согреть тебя было, да-а… Холодная совсем одежда, ледяная вся, – забеспокоился молодой шаман. – Она бы грелась, а ты мерзла, да-а… Нельзя одетой отогреваться, Ус-нэ, не получается никак, да-а…

– Не смотри на меня! – потребовала Устинья, хотя в темноте все равно было не различить ни зги. – Где мое платье?

– Снаружи оно, Ус-нэ, да-а… Нельзя его надевать, Ус-нэ, замерзнешь, да-а… – Паренек явно беспокоился и частил. – Ледяное, да-а… Греть надо, сушить, да-а… Потом надевать, да-а…

– И чего мне теперь, голой тут лежать, да-а? – передразнила его девушка.

– Лежать, да-а… – подтвердил шаман. – Тут тепло. Уйдешь, остынет. Ждать надобно. Дрова найду, костер разведу, платье и кухлянку высушу. Тогда оденешься, да-а…

– Есть очень хочется, Маюни… – со вздохом призналась Устинья.

– Это хорошо, Ус-нэ! – обрадовался молодой шаман. – Здоровый человек завсегда кушать хочет. Ты лежи, да-а… У тебя холод внутри, знамо, остался. Замерзнешь быстро на холоде. Сейчас кормить стану, греть стану, да-а…

Маюни тихонько, не поднимая краев, выполз из-под меховых покрывал, толкая перед собой ночевавшую под боком одежду, и, едва оказавшись снаружи, торопливо оделся, пока рубаха, штаны и кафтан не остыли.

Впрочем, настоящего холода в здешние места еще не пришло. Да, изо рта валил пар. Да, изморозь на мхе и корявых деревцах не таяла. Да, вдоль берега местами поблескивали ледяные корочки. Однако море еще не замерзало, пальцы без рукавиц не немели, веки, волосы, края капюшона от дыхания не индевели. Так что, в общем, можно сказать – тепло еще было в этих землях. Зима пока не пришла. Просто осень.

Покрутившись возле стоянки, остяк быстро нашел широкую прозрачную лужу, пробил котелком тонкий лед, зачерпнул воды:

– Хорошо, да-а… Милостью доброй Мис-нэ, инея собирать не пришлось, – пробормотал он, возвращаясь к берегу. – Вода кипит быстро, таять не надобно…

Тяжелым плотницким топором следопыт быстро поколол остатки лодочного днища, что подкладывал ночью под спину девушки, сложил костер, пристроил котелок сверху, сам же пока начал разбирать спутанные сети, оттягивая и складывая в петли. Вскоре стало ясно, почему они оказались в лодке, а не в воде:

– Дырка на дырке, да-а… Чинить надобно ставень, иначе токмо зря мокнуть в море будет.

Вскорости котелок закипел. Остяк снял его с огня, щедрой рукой сыпанул горсть пряных трав и пару горстей сушеного мяса, накрыл крышкой, полез под полог:

– Ты здесь, Ус-нэ?

– Куда же я денусь, Маюни, голая и голодная?

– Сейчас сытая будешь и теплая, Ус-нэ. – Остяк сел, головой поднимая шкуры. Внутри образовалось немного пространства, как в очень маленькой юрте. – Здесь котелок горячий, Ус-нэ, от него тепло идет. Вот тебе ложка моя. Как остывать начнет, ты кушай, да-а… Пока горячий, кушай. Внутри согреешься, снаружи согреешься. Хорошо будет, да-а…

– Не вижу ничего!

– Рукой осторожно двигай, пока не тронешь. Как тронешь, рядом садись.

Девушка зашевелилась, вскоре испуганно ойкнула, шкуры колыхнулись.

– Нашла!

Маюни повел рукой на звук, ощутил мягкую кожу – тут же испуганно отдернул пальцы, но спохватился и снова потянулся туда же:

– Вот, ложку бери.

– Ага, чувствую… А ты чем кушать станешь?

– Сыт я, Ус-нэ. Вчера крепко наелся. Ты ешь, я за дровами схожу.

Пусть зима еще не началась, однако же без дров человеку даже в теплую погоду не выжить, и потому, выбравшись из-под шкур, Маюни снова взялся за топор и отправился от берега в глубину земель.

Окрестности не радовали – то тут, то там стояли лишь отдельные деревца, к тому же живые. То есть сырые. Правда, где-то вдалеке различались лесные кроны, однако… Однако путь туда лежал долгий, а дрова требовались прямо здесь и сейчас. И пришлось шаману рыскать из стороны в сторону, ако мышкующая лиса, в поисках упавших деревьев. Здесь, рядом с соленым морем, на ветрах, холоде и влажной земле, деревца мало того что вырастали уродливыми – так еще и не жили долго.

За несколько часов пареньку удалось набрать солидную охапку сухого валежника – но это было все. Искать возле их стоянки было больше нечего. Только время понапрасну потеряешь.

Порубив добычу на небольшие палочки, Маюни еще раз заварил сушеное мясо, мысленно отметив, что припасов хватит еще дня на два, не более, – и полез под полог.

– Вот, Ус-нэ, кушай. Ты здесь не мерзнешь?

– Нет, здесь тепло, – покачала головой казачка. – Только темно и скучно.

– Потерпи еще немного, милая Ус-нэ. Дров нет, слег нет. Некуда пока выходить. Не сердись, но и одежды твоей сушить негде.

– И долго еще ждать?

– Пару дней потерпи, прекрасная Ус-нэ.

– Чем ты там шуршишь?

– Одежду снимаю, Ус-нэ.

– Зачем?!

– Под большим пологом без одежды нужно быть, да-а… В одежде каждый за себя, холодно. Без одежды друг друга греть можно, ничего не мешает. Теплее выходит, да-а…

– Врешь ты все… – неуверенно ответила девушка.

– Тебе тепло от котелка, Ус-нэ?

– Да, – пожала невидимыми плечами казачка.

– А в одежде ты тепло сие ощутила бы?

– Ладно, грейся, – разрешила Устинья. – Все равно тьма непроглядная. Снаружи ныне день али ночь?

– Вечер поздний, да-а… Скоро темно будет.

– День, выходит, прошел? – вздохнула казачка и настойчиво предложила: – Ты кушай, Маюни. Знаю, с утра голодный. Ныне ты первый поешь, а я опосля, что останется. Я еще почти сытая. Вот, ложку возьми.

Остяк от предложения отказываться не стал, пристроился к котелку. Подкрепившись, передвинул варево девушке и спросил:

– А как ты оказалась здесь, Ус-нэ? Зачем лодку взяла, зачем из острога уплыла? Одна, без припасов, в зиму убежала, да-а… Зело опасно сие. Плохо, да-а…

– Не напоминай мне о сем, Маюни, хорошо?

– Конечно, Ус-нэ, – услышав печальный вздох, моментально согласился следопыт. – Не рассказывай.

Девушка некоторое время молча кушала, потом сама же не выдержала, выплеснула:

– Настю атаманскую я подругой считала, а она про меня слухи дурные распускать затеяла! Смеялись все, кроме Митаюки, токмо она верной оказалась, оберегала. Однако как Настя сама дразнить начала, не стерпела я и прочь поплыла, куда глаза глядят.

– Ай, не Митаюки ли подлая тебе сие сказывала?! – моментально насторожился молодой шаман. – Лживая она тварь, гнусная, нельзя верить слову ни одному! Да-а… Митаюки сир-тя знатная, колдовского народа порождение! Враньем они одним живут, на горести чужой радость себе строят. Зря ты ей поверила, да-а… Лжива Митаюки, не подруга тебе ни разу. Обманщица! Погубить, мыслю, замыслила, вот хитрила.

– Совсем ничему верить нельзя?

– Ни одному слову!

– Совсем-совсем? – Если бы не полный мрак, даже наивный Маюни понял бы по ехидной усмешке девушки, что его заманивают в ловушку. Но шаманенок не видел своей избранницы и потому решительно отрезал:

– Ничему и никогда!

– Жалко… – Казачка облизала ложку, сунула в опустевший котелок и вытянулась на подстилке во весь рост. – Митаюки говорила, что ты самый лучший и преданный из парней, что мне нужно крепко за тебя держаться, довериться полностью и связаться навеки. Жалко, что она такая врунья.

– Митаюки так говорила про меня?! – Паренек настолько опешил, что не заметил насмешки.

– Каждый день хвалила, – мстительно добавила Устинья. – Попрекала, что к себе тебя не допускаю, что холодна излишне. О любви твоей говорила, хвалила, что охотник ты хороший, что следопыт и что добыча за тобой есть и ты дом мне купить или построить сможешь, баловать станешь, холить и лелеять. Что держаться я должна за тебя крепко, судьбу свою в твои руки отдать и не сомневаться. Жалко, что врала, правда?

– Митаюки-нэ, из народа сир-тя, соблазнившая Матвея Серьгу, хвалила меня, называла достойным мужем и советовала тебе выбрать меня в мужья? – Слова казачки словно оглушили Маюни, и он совершенно не замечал забавности в шутке Устиньи. – Неужели она так хорошо обо мне отзывалась?!

– Да, моя подружка из местных пленниц считает тебя удачным выбором, – вздохнула девушка, смирившись с непонятливостью остяка. – А ты сам, Маюни? Как ты оказался на этом берегу?

– Это была Митаюки-нэ, да-а… – припомнил молодой шаман. – Сказала, тревожится о тебе из-за слухов, каковые атаманова жена распускает. Что не нравлюсь я ей, ведьме сир-тя, но раз уж между мной и тобою, Ус-нэ, все столь славно складывается, ради тебя помочь желает… Да-а… Даже мне, злому и грубому, да-а… И указала, куда ты уплыть могла, когда бежала, и как путешествовать собираешься. Так я тебя и нашел… Ее советами…

– Так, сказываешь, врет всегда моя подружка? Что ни слово, то обман?

– Выходит, она к нам всей душой открыта, с добром и заботой, а я ее хаю, проклинаю и оскорбляю постоянно? А она все едино токмо хорошее обо мне сказывала? – все еще не мог прийти в себя паренек. – Терпела и хвалила?

– Ну, положим, не себе в мужья она тебя прочила, о моей судьбе заботилась, – пожала плечами Устинья. – Так что ненависть твою ей бы терпеть не пришлось. Не чаще бы, чем в остроге, тебя видела. У нас своя семья, а у нее своя. Помашет тебе рукой издалека, вот и все знакомство.

– Ох, стыд какой, да-а… – Маюни вытянулся рядом с девушкой, придвинулся вплотную. – Я ее ведьмой злой в глаза кричал, а она тем же временем тебе сказывала, какой из меня следопыт добрый и муж заботливый. И как ни обижал, все едино добра нам с тобой желала… Да-а… Как же теперь прощения у нее выпросить? После позора такого я ей в глаза смотреть не смогу!

– Она вроде не обижалась. – Устинья, утешая, потрепала волосы невидимому рядом пареньку. – Понимала, отчего в тебе к ней злости столько.

– То и стыдно, да-а… Она добром на плохое ответить смогла. Во мне же токмо ненависть и живет, – покаялся остяк. – Хотя, видел, казакам она помогала, как могла, себя не жалеючи. И, верно, не обманывала из ватажников никого. Мы ведь в остроге все заедино, да-а… Она так смогла, ко всем с добротой. А я, получается, не смог? На своих и чужих ватагу единую делю?

– Коли извинишься, она обиды держать не станет, – пообещала казачка, продолжая поглаживать тело прижавшегося паренька. – Митаюки беззлобная и отходчивая. Я ее знаю. С первого дня, как появилась, всегда ее токмо с улыбкой видела.

Тут рука Устиньи внезапно коснулась горячего упругого отростка, заметить которого, понятно, не могла. Девушка ойкнула, отдернула руку и отпрянула. Паренек тоже отдернулся было – но уже через несколько мгновений придвинулся обратно:

– Нельзя врозь лежать, Ус-нэ, да-а… Холодно. Греть друг друга надобно. Давай, спиной я повернусь, ты к ней прижмешься…

Девушка молча послушалась, прижалась, ощущая каждым изгибом своего тела горячую кожу молодого шамана. Рука ее, лежа сверху на боку, случайно касалась бедра паренька и все еще помнила недавнее прикосновение.

«Мужикам постоянно только одного хочется… У них у всех одно на уме… Ненасытные… Только о том и думают… – сразу всплыли в голове неизменные бабьи разговоры. – Маюни тоже, наверное, лишь о сем и мечтает, надеется, мучается. Эвон, какой тугой и горячий…»

Срамные мысли вызвали горячие волны внизу живота, а волны – воспоминание об уродливых тварях, что терзали ее беззащитное тело; их тяжесть, смрад… Боль…

Похоже, Устинья слишком уж явственно содрогнулась от воспоминаний – Маюни закрутился, повернулся лицом, ткнулся губами в плечо, рукой провел по груди… Конечно же, случайно. Ведь темнота…

– Ус-нэ, что с тобой? Тебе холодно? Поддувает? Колет где-то?

Девушка откинулась на спину, и остяк оказался сверху.

«А ведь Маюни спас мне жизнь… – продолжали мучить казачку путаные мысли. – И это единственное, чем я могу его отблагодарить. То, чего ему так хочется, о чем все его мысли… Если уж менквов стерпела, нечто ради Маюни маненько потерпеть не смогу? Чуть потерпеть, но зато он будет счастлив. Разве он не заслужил?!»

– Тут где-то мой пояс, Ус-нэ. Не наколись на него!

– Ты хочешь этого, Маюни? – спросила девушка.

– Чего?

Руки Устиньи скользнули вниз, и прикосновение пальцев достаточно ясно показало, о чем идет речь.

– Я… Этого… – громко сглотнул паренек.

– Так сделай это. Немедленно! Или я передумаю… – Устинья откинула голову, закрыла глаза и прикусила губу, готовясь терпеть.

Маюни, похоже, действительно уже давно был истерзан желаниями и ждать, колебаться не стал – войдя резко и жадно, с нетерпеливостью голодного хищника, наконец-то схватившего добычу, стремившегося завладеть всем, что только успевает, пока нежданную удачу не отобрали. Но… Но Устинья не ощутила никакой боли. Ни боли, ни омерзения, ни ненависти. Разве можно ненавидеть ласкового, как кутенок, Маюни? Это был он, ставший теперь совсем уже близким. А без боли и омерзения происходившее было…

Девушка обняла паренька за спину, прижав крепче, обхватила ногами, тяжело дыша. Готовность перетерпеть небольшое мучение ради преданного шаманенка быстро сменилась согласием потерпеть и подольше… Даже сильно дольше… И даже…

Паренек вдруг мелко задрожал, напрягся, застонал, выдохнул и обмяк, так и оставив Устинью в смешении непонятых ощущений. Но теперь она с огромным облегчением поняла, что если рядом будет именно Маюни, то не так уж и страшно отдаваться мужскому желанию хоть каждую ночь подряд.

Девушка повернулась на бок, нашла ладонью лицо паренька, провела пальцами по щеке, погладила по голове, плечу:

– Теперь можешь прижиматься смело, мой храбрый следопыт. Колоться ничего не будет.

– А если будет? – обиженно ответил шаман.

– Если будет, – рассмеялась Устинья, – тогда колись!

Она придвинулась и несколько раз его куда-то поцеловала. Поди разбери в темноте – куда?

Утро Маюни встретил с таким чувством в душе, словно родился заново. И сил прибавилось, и дышалось легче, и небо голубее стало, и солнце ярче. К далекому, стоящему у самого горизонта лесу он домчался еще до полудня, даже не запыхавшись, и с легкостью вычислил среди редко стоящих деревьев с десяток самых удобных стволов, решительно их свалил и за комли потянул к морю. Поднять все десять за раз у него, конечно, не получилось – но молодой шаман не сдался, взяв сперва пять, протащил их две сотни шагов, потом вернулся за остальными, протянул вперед уже их, вернулся…

Путь, понятно, занял остаток дня и изрядную часть ночи, но Маюни справился, возле стоянки порубил с хлыстов ветки и сложил высокий костер, возле которого удалось наконец-то развесить заледеневшую одежду казачки.

Жаркий костер из веток прогорел, понятно, куда быстрее, нежели обычные дрова, но прогреть платье и кухлянку его тепла хватило, и еще воду вскипятить удалось, чтобы запарить густое мясное варево.

Когда паренек забрался под покрывало, его встретили объятия и поцелуи:

– Ну наконец-то, Маюни! Я уже извелась вся, так долго тебя не было!

– Ус-нэ, милая моя Ус-нэ! Как же я соскучился!

– Ой! Какой ты холодный!

– Прости, Ус-нэ, это малица. Сейчас я ее сниму…

В полной темноте, совершенно обнаженные, они по очереди поели из котелка, после чего, разгоряченные, вытянулись во весь рост, прижимаясь друг к другу. И Устинья отнеслась к этому с легкостью, ибо это был ее Маюни, которого приятно обнимать и целовать. А кроме того, она больше не боялась боли. Теперь в девушке не осталось больше ничего, кроме любопытства к тем странным ощущениям, которые она так и не успела толком ощутить.

– Милая моя Ус-нэ… – неуверенно спросил молодой шаман. – Скажи, а вчера…

Казачка не дала ему закончить вопроса, закрыв губы поцелуем. Маюни понял, что это и есть ответ, – приподнялся и тоже на ощупь начал тыкаться губами в ее плечи, подбородок, грудь, шею… К счастью, столь неуклюжие ласки не заняли у него много времени, и он оказался сверху. Устинья чуть развела ноги, согнув их в коленях, и замерла, с интересом прислушиваясь к тому, что сейчас будет происходить.

Толчок породил волну сладкого тепла, которое потекло наверх, заполняя тело. Казачка с облегчением выдохнула и качнулась навстречу, познавая странное наслаждение, от которого едва не отказалась, которое боялась и ненавидела, но оно оказалось блаженным чудом, спрятанным в ее собственном теле. Достаточно лишь открыться, принять чужую страсть как награду, отдать себя этой страсти – и разум затопит череда ярких вспышек, раз за разом скрадывая все то, что ей так хотелось ощутить.

Устинья плавно всплыла из горячих внутренних всполохов, когда Маюни уже расслабленно посапывал рядом, так и не дождавшись ее благодарного поцелуя. Но девушка все равно погладила его по голове и крепче прижалась сбоку.

– Мой могучий следопыт, – прошептала она. – Как же хорошо, что ты меня догнал. Как же хорошо, что тебе нужна награда. Как же хорошо, что я могу тебя наградить.

Как ни странно, но Устинья уже не была уверена в том, терпит она все то, что позволяет с собой делать, – или с нетерпением ждет этого сама?

Новый день стал для молодых людей переломным. Он начался с того, что Маюни передал казачке высушенную одежду, а сам, выбравшись из-под покрывал, обрубил макушки принесенных накануне хлыстов, оставив от них только слеги в три человеческих роста высотой, три связал вместе, поставил вертикально, а потом поочередно, чтобы не опрокинуть, раздвинул жердины широко в стороны. Поджав комли камушками, он пошел по кругу, ставя поочередно остальные опоры: сперва для надежности прикапывая в гальку, потом опуская верхом на связку «треноги» и закрепляя.

Через час у Маюни был готов каркас чума, который шаман споро обвязал шкурами, крепя их снизу вверх слой за слоем. Это было, понятно, неправильно – вместо единого полотнища лепить подобную «чешую», – но ничего не поделаешь. Какие кожи есть – теми и приходится пользоваться. Зато на маленький чум шкур хватало с избытком, и покрытие получилось аж тройным, очень теплым.

Когда паренек заканчивал свои старания – Устинья уже осталась без «одеяла» и наблюдала за всем, слегка ежась. Маюни же быстро и ловко перетянул в чум подстилки их общей постели, разложил внутри вдоль стен, занес кусочки рубленых макушек, собрал тонкую щепу, высек кресалом на мох искру, раздул, запалил бересту, сунул ее под щепки. Выскочил наружу: