Текст книги "Стихотворения. Сказки. Поэмы"

Домик в Коломне

I

Четырехстопный ямб мне надоел:

Им пишет всякий. Мальчикам в забаву

Пора б его оставить. Я хотел

Давным-давно приняться за октаву.

А в самом деле: я бы совладел

С тройным созвучием. Пущусь на славу!

Ведь рифмы запросто со мной живут;

Две придут сами, третью приведут.

II

А чтоб им путь открыть широкий, вольный,

Глаголы тотчас им я разрешу…

Вы знаете, что рифмой наглагольной

Гнушаемся мы. Почему? спрошу.

Так писывал Шихматов богомольный;

По большей части так и я пишу.

К чему? скажите; уж и так мы голы.

Отныне в рифмы буду брать глаголы.

III

Не стану их надменно браковать,

Как рекрутов, добившихся увечья,

Иль как коней, за их плохую стать, —

А подбирать союзы да наречья;

Из мелкой сволочи вербую рать.

Мне рифмы нужны; все готов сберечь я,

Хоть весь словарь; что слог, то и солдат —

Все годны в строй: у нас ведь не парад.

IV

Ну, женские и мужеские слоги!

Благословясь, попробуем: слушай!

Равняйтеся, вытягивайте ноги

И по три в ряд в октаву заезжай!

Не бойтесь, мы не будем слишком строги;

Держись вольней и только не плошай,

А там уже привыкнем, слава богу,

И выедем на ровную дорогу.

V

Как весело стихи свои вести

Под цифрами, в порядке, строй за строем,

Не позволять им в сторону брести,

Как войску, в пух рассыпанному боем!

Тут каждый слог замечен и в чести,

Тут каждый стих глядит себе героем.

А стихотворец… с кем же равен он?

Он Тамерлан иль сам Наполеон.

VI

Немного отдохнем на этой точке.

Что? перестать или пустить на пе?..

Признаться вам, я в пятистопной строчке

Люблю цезуру на второй стопе.

Иначе стих то в яме, то на кочке,

И хоть лежу теперь на канапе,

Всё кажется мне, будто в тряском беге

По мерзлой пашне мчусь я на телеге.

VII

Что за беда? не всё ж гулять пешком

По невскому граниту иль на бале

Лощить паркет или скакать верхом

В степи киргизской. Поплетусь-ка дале,

Со станции на станцию шажком,

Как говорят о том оригинале,

Который, не кормя, на рысаке

Приехал из Москвы к Неве-реке.

VIII

Скажу, рысак! Парнасский иноходец

Его не обогнал бы. Но Пегас

Стар, зуб уж нет. Им вырытый колодец

Иссох. Порос крапивою Парнас;

В отставке Феб живет, а хороводец

Старушек муз уж не прельщает нас.

И табор свой с классических вершинок

Перенесли мы на толкучий рынок.

IX

Усядься, муза; ручки в рукава,

Под лавку ножки! не вертись, резвушка!

Теперь начнем. – Жила-была вдова,

Тому лет восемь, бедная старушка,

С одною дочерью. У Покрова

Стояла их смиренная лачужка

За самой будкой. Вижу как теперь

Светелку, три окна, крыльцо и дверь.

X

Дни три тому туда ходил я вместе

С одним знакомым перед вечерком.

Лачужки этой нет уж там. На месте

Ее построен трехэтажный дом.

Я вспомнил о старушке, о невесте,

Бывало, тут сидевших под окном,

О той поре, когда я был моложе,

Я думал: живы ли они? – И что же?

XI

Мне стало грустно: на высокий дом

Глядел я косо. Если в эту пору

Пожар его бы охватил кругом,

То моему б озлобленному взору

Приятно было пламя. Странным сном

Бывает сердце полно; много вздору

Приходит нам на ум, когда бредем

Одни или с товарищем вдвоем.

XII

Тогда блажен, кто крепко словом правит

И держит мысль на привязи свою,

Кто в сердце усыпляет или давит

Мгновенно прошипевшую змию;

Но кто болтлив, того молва прославит

Вмиг извергом… Я воды Леты пью,

Мне доктором запрещена унылость:

Оставим это, – сделайте мне милость!

XIII

Старушка (я стократ видал точь-в-точь

В картинах Ре́мбрандта такие лица)

Носила чепчик и очки. Но дочь

Была, ей-ей, прекрасная девица:

Глаза и брови – темные как ночь,

Сама бела, нежна, как голубица;

В ней вкус был образованный. Она

Читала сочиненья Эмина.

XIV

Играть умела также на гитаре

И пела: Стонет сизый голубок,

И Выду ль я, и то, что уж постаре,

Всё, что у печки в зимний вечерок,

Иль скучной осенью при самоваре,

Или весною, обходя лесок,

Поет уныло русская девица,

Как музы наши, грустная певица.

XV

Фигурно иль буквально: всей семьей,

От ямщика до первого поэта,

Мы все поем уныло. Грустный вой

Песнь русская. Известная примета!

Начав за здравие, за упокой

Сведем как раз. Печалию согрета

Гармония и наших муз и дев.

Но нравится их жалобный напев.

XVI

Параша (так звалась красотка наша)

Умела мыть и гладить, шить и плесть;

Всем домом правила одна Параша,

Поручено ей было счеты весть,

При ней варилась гречневая каша

(Сей важный труд ей помогала несть

Стряпуха Фекла, добрая старуха,

Давно лишенная чутья и слуха.)

XVII

Старушка мать, бывало, под окном

Сидела; днем она чулок вязала,

А вечером за маленьким столом

Раскладывала карты и гадала.

Дочь, между тем, весь обегала дом,

То у окна, то на дворе мелькала,

И кто бы ни проехал иль ни шел,

Всех успевала видеть (зоркий пол!).

XVIII

Зимою ставни закрывались рано,

Но летом до́ ночи растворено

Всё было в доме. Бледная Диана

Глядела долго девушке в окно.

(Без этого ни одного романа

Не обойдется; так заведено!)

Бывало, мать давным-давно храпела,

А дочка – на луну еще смотрела

XIX

И слушала мяуканье котов

По чердакам, свиданий знак нескромный,

Да стражи дальный крик, да бой часов —

И только. Ночь над мирною Коломной

Тиха отменно. Редко из домов

Мелькнут две тени. Сердце девы томной

Ей слышать было можно, как оно

В упругое толкалось полотно.

XX

По воскресеньям, летом и зимою,

Вдова ходила с нею к Покрову

И становилася перед толпою

У крылоса налево. Я живу

Теперь не там, но верною мечтою

Люблю летать, заснувши наяву,

В Коломну, к Покрову – и в воскресенье

Там слушать русское богослуженье.

XXI

Туда, я помню, ездила всегда

Графиня… (звали как, не помню, право)

Она была богата, молода;

Входила в церковь с шумом, величаво;

Молилась гордо (где была горда!). —

Бывало, грешен! всё гляжу направо,

Всё на нее. Параша перед ней

Казалась, бедная, еще бедней.

XXII

Порой графиня на нее небрежно

Бросала важный взор свой. Но она

Молилась Богу тихо и прилежно

И не казалась им развлечена.

Смиренье в ней изображалось нежно;

Графиня же была погружена

В самой себе, в волшебстве моды новой,

В своей красе надменной и суровой.

XXIII

Она казалась хладный идеал

Тщеславия. Его б вы в ней узнали;

Но сквозь надменность эту я читал

Иную повесть: долгие печали,

Смиренье жалоб… В них-то я вникал,

Невольный взор они-то привлекали…

Но это знать графиня не могла

И, верно, в список жертв меня внесла.

XXIV

Она страдала, хоть была прекрасна

И молода, хоть жизнь ее текла

В роскошной неге; хоть была подвластна

Фортуна ей; хоть мода ей несла

Свой фимиам, – она была несчастна.

Блаженнее стократ ее была,

Читатель, новая знакомка ваша,

Простая, добрая моя Параша.

XXV

Коса змией на гребне роговом,

Из-за ушей змиею кудри русы,

Косыночка крест-накрест иль узлом,

На тонкой шее восковые бусы —

Наряд простой; но пред ее окном

Всё ж ездили гвардейцы черноусы,

И девушка прельщать умела их

Без помощи нарядов дорогих.

XXVI

Меж ими кто ее был сердцу ближе,

Или равно для всех она была

Душою холодна? увидим ниже.

Покамест мирно жизнь она вела,

Не думая о балах, о Париже,

Ни о дворе (хоть при дворе жила

Ее сестра двоюродная, Вера

Ивановна, супруга гоффурьера).

XXVII

Но горе вдруг их посетило дом:

Стряпуха, возвратясь из бани жаркой,

Слегла. Напрасно чаем и вином,

И уксусом, и мятною припаркой

Ее лечили. В ночь пред Рождеством

Она скончалась. С бедною кухаркой

Они простились. В тот же день пришли

За ней и гроб на Охту отвезли.

XXVIII

Об ней жалели в доме, всех же боле

Кот Васька. После вдовушка моя

Подумала, что два, три дня – не доле —

Жить можно без кухарки; что нельзя

Предать свою трапезу Божьей воле.

Старушка кличет дочь: «Параша!» – «Я!»

– «Где взять кухарку? сведай у соседки,

Не знает ли. Дешевые так редки».

XXIX

– «Узнаю, маменька». И вышла вон,

Закутавшись. (Зима стояла грозно,

И снег скрыпел, и синий небосклон,

Безоблачен, в звездах, сиял морозно.)

Вдова ждала Парашу долго; сон

Ее клонил тихонько; было поздно,

Когда Параша тихо к ней вошла,

Сказав: – «Вот я кухарку привела».

XXX

За нею следом, робко выступая,

Короткой юбочкой принарядясь,

Высокая, собою недурная,

Шла девушка и, низко поклонясь,

Прижалась в угол, фартук разбирая.

«А что возьмешь?» – спросила, обратясь,

Старуха. – «Всё, что будет вам угодно», —

Сказала та смиренно и свободно.

XXXI

Вдове понравился ее ответ.

– «А как зовут?» – «А Маврой». – «Ну, Мавруша,

Живи у нас; ты молода, мой свет;

Гоняй мужчин. Покойница Феклуша

Служила мне в кухарках десять лет,

Ни разу долга чести не наруша.

Ходи за мной, за дочерью моей,

Усердна будь; присчитывать не смей».

XXXII

Проходит день, другой. В кухарке толку

Довольно мало: то переварит,

То пережарит, то с посудой полку

Уронит; вечно всё пересолит,

Шить сядет – не умеет взять иголку;

Ее бранят – она себе молчит;

Везде, во всем уж как-нибудь подгадит.

Параша бьется, а никак не сладит.

XXXIII

Поутру, в воскресенье, мать и дочь

Пошли к обедне. Дома лишь осталась

Мавруша; видите ль: у ней всю ночь

Болели зубы; чуть жива таскалась;

Корицы нужно было натолочь,

Пирожное испечь она сбиралась.

Ее оставили; но в церкви вдруг

На старую вдову нашел испуг.

XXXIV

Она подумала: «В Мавруше ловкой

Зачем к пирожному припала страсть?

Пирожница, ей-ей, глядит плутовкой!

Не вздумала ль она нас обокрасть

Да улизнуть? Вот будем мы с обновкой

Для праздника! Ахти, какая страсть!»

Так думая, старушка обмирала

И наконец, не вытерпев, сказала:

XXXV

– «Стой тут, Параша. Я схожу домой,

Мне что-то страшно». Дочь не разумела,

Чего ей страшно. С паперти долой

Чуть-чуть моя старушка не слетела;

В ней сердце билось, как перед бедой.

Пришла в лачужку, в кухню посмотрела, —

Мавруши нет. Вдова к себе в покой

Вошла – и что ж? о Боже! страх какой!

XXXVI

Пред зеркальцем Параши, чинно сидя,

Кухарка брилась. Что с моей вдовой?

«Ах, ах!» – и шлепнулась. Ее увидя,

Та, второпях, с намыленной щекой,

Через старуху (вдовью честь обидя)

Прыгнула в сени, прямо на крыльцо,

Да ну бежать, закрыв себе лицо.

XXXVII

Обедня кончилась; пришла Параша.

– «Что, маменька?» – «Ах, Пашенька моя!

Маврушка…» – «Что, что с ней?» – «Кухарка наша…

Опомниться досель не в силах я…

За зеркальцем… вся в мыле…» – «Воля ваша,

Мне право ничего понять нельзя;

Да где ж Мавруша?» – «Ах, она разбойник!

Она здесь брилась!.. точно мой покойник!» —

XXXVIII

Параша закраснелась или нет,

Сказать вам не умею; но Маврушки

С тех пор как не было, – простыл и след!

Ушла, не взяв в уплату ни полушки

И не успев наделать важных бед.

У красной девушки и у старушки

Кто заступил Маврушу? признаюсь,

Не ведаю и кончить тороплюсь.

XXXIX

– «Как, разве всё тут? шутите!» – «Ей-богу».

– «Так вот куда октавы нас вели».

К чему ж такую подняли тревогу,

Скликали рать и с похвальбою шли?

Завидную ж вы избрали дорогу!

Ужель иных предметов не нашли?

Да нет ли хоть у нас нравоученья?»

– «Нет… или есть: минуточку терпенья…

XL

Вот вам мораль: по мненью моему,

Кухарку даром нанимать опасно;

Кто ж родился мужчиною, тому

Рядиться в юбку странно и напрасно:

Когда-нибудь придется же ему

Брить бороду себе, что несогласно

С природой дамской… Больше ничего

Не выжмешь из рассказа моего».

1830

Медный всадник
Петербургская повесть

Предисловие

Происшествие, описанное в сей повести, основано на истине. Подробности наводнения заимствованы из тогдашних журналов. Любопытные могут справиться с известием, составленным В. Н. Берхом.

Вступление

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн,

И вдаль глядел. Пред ним широко

Река неслася; бедный челн

По ней стремился одиноко.

По мшистым, топким берегам

Чернели избы здесь и там,

Приют убогого чухонца;

И лес, неведомый лучам

В тумане спрятанного солнца,

Кругом шумел.

          И думал он:

Отсель грозить мы будем шведу.

Здесь будет город заложен

Назло надменному соседу.

Природой здесь нам суждено

В Европу прорубить окно[66]66
  Альгаротти где-то сказал: «Pétersbourg est la fenêtre par laquelle la Russe regarde en Europe» («Петербург – окно, через которое Россия смотрит в Европу» (франц.).)


[Закрыть],

Ногою твердой стать при море.

Сюда по новым им волнам

Все флаги в гости будут к нам,

И запируем на просторе.

Прошло сто лет, и юный град,

Полнощных стран краса и диво,

Из тьмы лесов, из топи блат

Вознесся пышно, горделиво;

Где прежде финский рыболов,

Печальный пасынок природы,

Один у низких берегов

Бросал в неведомые воды

Свой ветхий невод, ныне там

По оживленным берегам

Громады стройные теснятся

Дворцов и башен; корабли

Толпой со всех концов земли

К богатым пристаням стремятся;

В гранит оделася Нева;

Мосты повисли над водами;

Темно-зелеными садами

Ее покрылись острова,

И перед младшею столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная вдова.

Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгий, стройный вид,

Невы державное теченье,

Береговой ее гранит,

Твоих оград узор чугунный,

Твоих задумчивых ночей

Прозрачный сумрак, блеск безлунный,

Когда я в комнате моей

Пишу, читаю без лампады,

И ясны спящие громады

Пустынных улиц, и светла

Адмиралтейская игла,

И, не пуская тьму ночную

На золотые небеса,

Одна заря сменить другую

Спешит, дав ночи полчаса[67]67
  Смотри стихи кн. Вяземского к графине З***.


[Закрыть].

Люблю зимы твоей жестокой

Недвижный воздух и мороз,

Бег санок вдоль Невы широкой,

Девичьи лица ярче роз,

И блеск, и шум, и говор балов,

А в час пирушки холостой

Шипенье пенистых бокалов

И пунша пламень голубой.

Люблю воинственную живость

Потешных Марсовых полей,

Пехотных ратей и коней

Однообразную красивость,

В их стройно зыблемом строю

Лоскутья сих знамен победных,

Сиянье шапок этих медных,

Насквозь простреленных в бою.

Люблю, военная столица,

Твоей твердыни дым и гром,

Когда полнощная царица

Дарует сына в царский дом,

Или победу над врагом

Россия снова торжествует,

Или, взломав свой синий лед,

Нева к морям его несет

И, чуя вешни дни, ликует.

Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия,

Да умирится же с тобой

И побежденная стихия;

Вражду и плен старинный свой

Пусть волны финские забудут

И тщетной злобою не будут

Тревожить вечный сон Петра!

Была ужасная пора,

Об ней свежо воспоминанье…

Об ней, друзья мои, для вас

Начну свое повествованье.

Печален будет мой рассказ.

Часть первая

Над омраченным Петроградом

Дышал ноябрь осенним хладом.

Плеская шумною волной

В края своей ограды стройной,

Нева металась, как больной

В своей постеле беспокойной.

Уж было поздно и темно;

Сердито бился дождь в окно,

И ветер дул, печально воя.

В то время из гостей домой

Пришел Евгений молодой…

Мы будем нашего героя

Звать этим именем. Оно

Звучит приятно; с ним давно

Мое перо к тому же дружно.

Прозванья нам его не нужно.

Хотя в минувши времена

Оно, быть может, и блистало

И под пером Карамзина

В родных преданьях прозвучало;

Но ныне светом и молвой

Оно забыто. Наш герой

Живет в Коломне; где-то служит,

Дичится знатных и не тужит

Ни о почиющей родне,

Ни о забытой старине.

Итак, домой пришед, Евгений

Стряхнул шинель, разделся, лег.

Но долго он заснуть не мог

В волненье разных размышлений.

О чем же думал он? о том,

Что был он беден, что трудом

Он должен был себе доставить

И независимость и честь;

Что мог бы Бог ему прибавить

Ума и денег. Что ведь есть

Такие праздные счастливцы,

Ума недальнего, ленивцы,

Которым жизнь куда легка!

Что служит он всего два года;

Он также думал, что погода

Не унималась; что река

Всё прибывала; что едва ли

С Невы мостов уже не сняли

И что с Парашей будет он

Дни на два, на три разлучен.

Евгений тут вздохнул сердечно

И размечтался, как поэт:

«Жениться? Мне? зачем же нет?

Оно и тяжело, конечно;

Но что ж, я молод и здоров,

Трудиться день и ночь готов;

Уж кое-как себе устрою

Приют смиренный и простой

И в нем Парашу успокою.

Пройдет, быть может, год-другой —

Местечко получу. Параше

Препоручу хозяйство наше

И воспитание ребят…

И станем жить, и так до гроба

Рука с рукой дойдем мы оба,

И внуки нас похоронят…»

Так он мечтал. И грустно было

Ему в ту ночь, и он желал,

Чтоб ветер выл не так уныло

И чтобы дождь в окно стучал

Не так сердито…

             Сонны очи

Он наконец закрыл. И вот

Редеет мгла ненастной ночи

И бледный день уж настает…[68]68
  Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествовавший Петербургскому наводнению, в одном из лучших своих стихотворений – Oleszkiewicz. Жаль только, что описание его не точно. Снегу не было – Нева не была покрыта льдом. Наше описание вернее, хотя в нем и нет ярких красок польского поэта.


[Закрыть]

Ужасный день!

          Нева всю ночь

Рвалася к морю против бури,

Не одолев их буйной дури…

И спорить стало ей невмочь…

Поутру над ее брегами

Теснился кучами народ,

Любуясь брызгами, горами

И пеной разъяренных вод.

Но силой ветров от залива

Перегражденная Нева

Обратно шла, гневна, бурлива,

И затопляла острова,

Погода пуще свирепела,

Нева вздувалась и ревела,

Котлом клокоча и клубясь,

И вдруг, как зверь остервенясь,

На город кинулась. Пред нею

Всё побежало, всё вокруг

Вдруг опустело – воды вдруг

Втекли в подземные подвалы,

К решеткам хлынули каналы,

И всплыл Петрополь, как тритон,

По пояс в воду погружен.

Осада! приступ! злые волны,

Как воры, лезут в окна. Челны

С разбега стекла бьют кормой.

Лотки под мокрой пеленой,

Обломки хижин, бревна, кровли,

Товар запасливой торговли,

Пожитки бледной нищеты,

Грозой снесенные мосты,

Гроба с размытого кладбища

Плывут по улицам!

             Народ

Зрит Божий гнев и казни ждет.

Увы! всё гибнет: кров и пища!

Где будет взять?

          В тот грозный год

Покойный царь еще Россией

Со славой правил. На балкон,

Печален, смутен, вышел он

И молвил: «С Божией стихией

Царям не совладеть». Он сел

И в думе скорбными очами

На злое бедствие глядел.

Стояли стогны озерами,

И в них широкими реками

Вливались улицы. Дворец

Казался островом печальным.

Царь молвил – из конца в конец,

По ближним улицам и дальным,

В опасный путь средь бурных вод

Его пустились генералы[69]69
  Граф Милорадович и генерал-адъютант Бенкендорф.


[Закрыть]

Спасать и прахом обуялый

И дома тонущий народ.

Тогда, на площади Петровой,

Где дом в углу вознесся новый,

Где над возвышенным крыльцом

С подъятой лапой, как живые,

Стоят два льва сторожевые,

На звере мраморном верхом,

Без шляпы, руки сжав крестом,

Сидел недвижный, страшно бледный

Евгений. Он страшился, бедный.

Не за себя. Он не слыхал

Как подымался жадный вал,

Ему подошвы подмывая,

Как дождь ему в лицо хлестал,

Как ветер, буйно завывая,

С него и шляпу вдруг сорвал.

Его отчаянные взоры

На край один наведены

Недвижно были. Словно горы,

Из возмущенной глубины

Вставали волны там и злились,

Там буря выла, там носились

Обломки… Боже, Боже! там —

Увы! близехонько к волнам,

Почти у самого залива —

Забор некрашеный да ива

И ветхий домик: там оне,

Вдова и дочь, его Параша,

Его мечта… Или во сне

Он это видит? иль вся наша

И жизнь ничто, как сон пустой,

Насмешка неба над землей?

И он, как будто околдован,

Как будто к мрамору прикован,

Сойти не может! Вкруг него

Вода и больше ничего!

И, обращен к нему спиною,

В неколебимой вышине,

Над возмущенною Невою

Стоит с простертою рукою

Кумир на бронзовом коне.

Часть вторая

Но вот, насытясь разрушеньем

И наглым буйством утомясь,

Нева обратно повлеклась,

Своим любуясь возмущеньем

И покидая с небреженьем

Свою добычу. Так злодей,

С свирепой шайкою своей

В село ворвавшись, ломит, режет,

Крушит и грабит; вопли, скрежет,

Насилье, брань, тревога, вой!..

И, грабежом отягощенны,

Боясь погони, утомленны,

Спешат разбойники домой,

Добычу на пути роняя.

Вода сбыла, и мостовая

Открылась, и Евгений мой

Спешит, душою замирая,

В надежде, страхе и тоске

К едва смирившейся реке.

Но, торжеством победы полны,

Еще кипели злобно волны,

Как бы под ними тлел огонь,

Еще их пена покрывала,

И тяжело Нева дышала,

Как с битвы прибегавший конь.

Евгений смотрит: видит лодку;

Он к ней бежит как на находку;

Он перевозчика зовет —

И перевозчик беззаботный

Его за гривенник охотно

Чрез волны страшные везет.

И долго с бурными волнами

Боролся опытный гребец,

И скрыться вглубь меж их рядами

Всечасно с дерзкими пловцами

Готов был челн – и наконец

Достиг он берега.

             Несчастный

Знакомой улицей бежит

В места знакомые. Глядит,

Узнать не может. Вид ужасный!

Всё перед ним завалено;

Что сброшено, что снесено;

Скривились домики, другие

Совсем обрушились, иные

Волнами сдвинуты; кругом,

Как будто в поле боевом,

Тела валяются. Евгений

Стремглав, не помня ничего,

Изнемогая от мучений,

Бежит туда, где ждет его

Судьба с неведомым известьем,

Как с запечатанным письмом.

И вот бежит уж он предместьем,

И вот залив, и близок дом…

Что ж это?..

          Он остановился.

Пошел назад и воротился.

Глядит… идет… еще глядит.

Вот место, где их дом стоит;

Вот ива. Были здесь вороты —

Снесло их, видно. Где же дом?

И, полон сумрачной заботы,

Всё ходит, ходит он кругом,

Толкует громко сам с собою —

И вдруг, ударя в лоб рукою,

Захохотал.

       Ночная мгла

На город трепетный сошла;

Но долго жители не спали

И меж собою толковали

О дне минувшем.

             Утра луч

Из-за усталых, бледных туч

Блеснул над тихою столицей

И не нашел уже следов

Беды вчерашней; багряницей

Уже прикрыто было зло.

В порядок прежний всё вошло.

Уже по улицам свободным

С своим бесчувствием холодным

Ходил народ. Чиновный люд,

Покинув свой ночной приют,

На службу шел. Торгаш отважный,

Не унывая, открывал

Невой ограбленный подвал,

Сбираясь свой убыток важный

На ближнем выместить. С дворов

Свозили лодки.

            Граф Хвостов,

Поэт, любимый небесами,

Уж пел бессмертными стихами

Несчастье невских берегов.

Но бедный, бедный мой Евгений…

Увы! его смятенный ум

Против ужасных потрясений

Не устоял. Мятежный шум

Невы и ветров раздавался

В его ушах. Ужасных дум

Безмолвно полон, он скитался.

Его терзал какой-то сон.

Прошла неделя, месяц – он

К себе домой не возвращался.

Его пустынный уголок

Отдал внаймы, как вышел срок,

Хозяин бедному поэту.

Евгений за своим добром

Не приходил. Он скоро свету

Стал чужд. Весь день бродил пешком,

А спал на пристани; питался

В окошко поданным куском.

Одежда ветхая на нем

Рвалась и тлела. Злые дети

Бросали камни вслед ему.

Нередко кучерские плети

Его стегали, потому

Что он не разбирал дороги

Уж никогда; казалось – он

Не примечал. Он оглушен

Был шумом внутренней тревоги.

И так он свой несчастный век

Влачил, ни зверь ни человек,

Ни то ни сё, ни житель света,

Ни призрак мертвый…

                  Раз он спал

У невской пристани. Дни лета

Клонились к осени. Дышал

Ненастный ветер. Мрачный вал

Плескал на пристань, ропща пени

И бьясь об гладкие ступени,

Как челобитчик у дверей

Ему не внемлющих судей.

Бедняк проснулся. Мрачно было:

Дождь капал, ветер выл уныло,

И с ним вдали во тьме ночной

Перекликался часовой…

Вскочил Евгений; вспомнил живо

Он прошлый ужас; торопливо

Он встал; пошел бродить, и вдруг

Остановился, и вокруг

Тихонько стал водить очами

С боязнью дикой на лице.

Он очутился под столбами

Большого дома. На крыльце

С подъятой лапой, как живые,

Стояли львы сторожевые,

И прямо в темной вышине

Над огражденною скалою

Кумир с простертою рукою

Сидел на бронзовом коне.

Евгений вздрогнул. Прояснились

В нем страшно мысли. Он узнал

И место, где потоп играл,

Где волны хищные толпились,

Бунтуя злобно вкруг него,

И львов, и площадь, и того,

Кто неподвижно возвышался

Во мраке медною главой,

Того, чьей волей роковой

Под морем город основался…

Ужасен он в окрестной мгле!

Какая дума на челе!

Какая сила в нем сокрыта!

А в сем коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?

О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы?[70]70
  Смотри описание памятника в Мицкевиче. Оно заимствовано из Рубана – как замечает сам Мицкевич.


[Закрыть]

Кругом подножия кумира

Безумец бедный обошел

И взоры дикие навел

На лик державца полумира.

Стеснилась грудь его. Чело

К решетке хладной прилегло,

Глаза подернулись туманом,

По сердцу пламень пробежал,

Вскипела кровь. Он мрачен стал

Пред горделивым истуканом

И, зубы стиснув, пальцы сжав,

Как обуянный силой черной,

«Добро, строитель чудотворный! —

Шепнул он, злобно задрожав, —

Ужо тебе!..» И вдруг стремглав

Бежать пустился. Показалось

Ему, что грозного царя,

Мгновенно гневом возгоря,

Лицо тихонько обращалось…

И он по площади пустой

Бежит и слышит за собой —

Как будто грома грохотанье —

Тяжело-звонкое скаканье

По потрясенной мостовой.

И, озарен луною бледной,

Простерши руку в вышине,

За ним несется Всадник Медный

На звонко-скачущем коне;

И во всю ночь безумец бедный,

Куда стопы ни обращал,

За ним повсюду Всадник Медный

С тяжелым топотом скакал.

И с той поры, когда случалось

Идти той площадью ему,

В его лице изображалось

Смятенье. К сердцу своему

Он прижимал поспешно руку,

Как бы его смиряя муку,

Картуз изношенный сымал,

Смущенных глаз не подымал

И шел сторонкой.

            Остров малый

На взморье виден. Иногда

Причалит с неводом туда

Рыбак на ловле запоздалый

И бедный ужин свой варит,

Или чиновник посетит,

Гуляя в лодке в воскресенье,

Пустынный остров. Не взросло

Там ни былинки. Наводненье

Туда, играя, занесло

Домишко ветхий. Над водою

Остался он, как черный куст.

Его прошедшею весною

Свезли на барке. Был он пуст

И весь разрушен. У порога

Нашли безумца моего,

И тут же хладный труп его

Похоронили ради Бога.

1833