Текст книги "Стихотворения. Сказки. Поэмы"

Событие стиха

Определять поэзию это все равно, что форму ветра искать…

Олег Чухонцев. Спорить о стихах

Природа лирической поэзии таинственна. Как личное переживание претворяется в стихи, за счет чего личный опыт поэта получает универсальность, сверхценность, долгую жизнь? А рядом с этим вопросом встает и другой: что за птица такая – поэт, чем его жизнь отличается от жизни других людей?

Мы исходим из того, что поэзия – не занятие, а форма бытия. Поэт проживает свою жизнь в слове, слово и есть его реальность, подлинные события происходят с ним в стихах. Или не происходят – тогда мы имеем дело со словесным упражнением, с игрой, имеющей свое законное место на периферии всякого творчества. Отражают или не отражают стихи реальную жизнь поэта – вопрос, конечно, интригующий, но к тайне поэзии он почти не имеет отношения. Такие мертворожденные стихи, которые что-то «отражают», узнаются сразу – открываешь толстый журнал или свежий поэтический сборник и попадаешь на кладбище готовых смыслов, уложенных в строфы с большей или меньшей поэтической культурой.

У Пушкина этого не встретишь почти никогда, за исключением буквально двух-трех стихотворений, вызванных внешними поводами. Во всех других случаях пушкинские стихи являют саму внутреннюю жизнь поэта в ее словесной реальности, являют в настоящем времени душевный труд и само вдохновение, пробужденное глубоким впечатлением, сильным чувством. Из такого впечатления стихотворение вырастает на глазах как живое древо (в иных случаях уместнее сказать: как цветок), и по мере его развития от строфы к строфе можно стать свидетелем внутреннего события, происходящего в процессе творчества. Чувственный, духовный, интеллектуальный опыт находит форму в стихе, но не застывает, остается живым, а потому события пушкинской поэзии никогда не сводимы к какой либо формуле смысла. Как сказал однажды тончайший исследователь поэзии Ю. Н. Чумаков, стихи – как солнце или как звезда, излучают что-то, и мы, попадая в поле их излучения, можем лишь приблизительно очертить его контур[71]71
  Ср. у М. Л. Гаспарова: «…Полагаю, что каждый поэтический текст имеет смысл, поддающийся пересказу» // Гаспаров М. Л. Записи и выписки. М., 2001. С. 180.


[Закрыть]. Событие стиха уловить описанием почти невозможно, но можно почувствовать на себе – оно объединяет читателя с поэтом в общем переживании. Магия поэтического слова приобщает нас к чужой тайне – обнародованной, но далеко не всегда доступной. Душевный труд, затраченный поэтом, требуется и от читателя, и если он читателю посилен, то подымает его в те сферы, в которых протекает истинная жизнь поэта.

* * *

Стихотворение «К морю» Пушкин начал писать в Одессе в июле 1824 года, узнав о предстоящем вынужденном расставании с возлюбленной, с благословенным краем, где он был счастлив, с той свободой, которую давала ему ссыльная одесская жизнь.

 
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
 
 
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз.
………………………………………………
 

Завершены стихи уже в Михайловском в октябре 1824 года. Их исходная тема – утрата, прощание, но внутренний сюжет развивается не в русле этой темы, а в некотором смысле вопреки ей. Словарь, в первых строфах, можно сказать, депрессивный («ропот заунывный», «грустный шум»), меняется по мере поэтического развития главного образа, который раскрывается, разрастается и переходит постепенно из интимно-лирического в монументальный план. Сам этот центральный, столь существенный в целом для Пушкина и столь общекультурно значимый, традиционный поэтический образ как будто обретает власть над душою поэта – как будто, ибо такова на самом деле породившая его творческая сила. «Свободная стихия», охарактеризованная вначале вполне традиционно и конкретно («волны голубые»), стихия, с которой прощались, оставляя ее в прошлом, обнаруживает в ходе стиха свою духовную природу и мощь. «Бездны глас», «своенравные порывы», «прихоть», «неодолимый», «могущ, глубок и мрачен», «ничем неукротим» – эти свойства сильного, свободного духа, раскрытые и названные поэтическим словом, становятся достоянием и поэта и читателя. Работа над стихом выводит лирическое Я из прошлого в будущее, из замкнутого круга исходных унылых и сугубо личных настроений в большой мир европейской истории, в круг сомасштабных поэту исторических фигур (Наполеон, Байрон), в открытый мир духовной свободы. В этом и состоит событие стиха, происшедшее в процессе творения и преобразившее самого творца, – к концу стихотворения лирическое Я обретает черты мужественности и того, что позже Пушкин назовет уникальными словами «самостоянье человека».

По прямому своему содержанию «К морю» – это стихотворение-прощание – с прошлым, с оставленной любовью, с романтическими иллюзиями и прежними кумирами, а главное – со свободой, морем олицетворяемой, однако в развитии стихотворении явлена такая несомненная свобода – чувств, лирического сюжета, стиха, – что реально и отчасти вопреки тексту оно оставляет ощущение именно свободы, которую, оказывается, можно унести в себе как неотчуждаемую ценность:

 
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.
 

Внешнее превращается во внутреннее – так развивается сюжет стихотворения. Может быть, впервые здесь у Пушкина свобода переходит из числа дарованных человеку внешних привилегий в качество внутренней жизни. Но эта внутренняя свобода личности – она же одновременно и «свободная стихия» большого мира в единстве природы и истории, внешнего мира, в котором живет и действует человек – такова емкость образа моря и здесь, и в пушкинской поэзии вообще[72]72
  См.: Фейнберг И. Л. Море в поэзии Пушкина // Фейнберг И. Л. Читая тетради Пушкина. М., 1985. С. 511–574.


[Закрыть].

Реальная утрата, с которой начались стихи, обернулась в итоге обретением, укреплением духа, «мир опустел», но душа наполнилась, горькое переживание, давшее импульс стихотворению, изжито усилием творчества, претворено вдохновением в другую, высшую реальность, явленную в гармонии и поэтической роскоши двух последних строф.

* * *

Лицейскую годовщину 1825 года Пушкин отмечал в Михайловском в полном одиночестве. К заветной дате он написал стихотворение «19 октября» – 24 восьмистишия элегического пятистопного ямба (впоследствии сокращено до 19 строф).

 
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто по неволе
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.
 
 
Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку,
Кому бы мог пожать от сердца руку
И пожелать веселых много лет.
Я пью один: вотще воображенье
Вокруг меня товарищей зовет;
Знакомое не слышно приближенье,
И милого душа моя не ждет.
…………………………………………………………….
 

Хмурый пейзаж, подневольность даже и в природе, «горькие муки» вынужденного одиночества, печаль от отсутствия друзей, жалобы на тщету воображения – с таких настроений начинаются стихи. Но по мере высвобождения творческой энергии что-то меняется в мире, что-то происходит и с самими поэтом. Вдохновение овладевает им, подымает над сиюминутной реальностью – силою воображения он переносится в круг друзей и вот уже реально воссоединяется с ними, становясь председателем пира:

 
На пир любви душой стремлюся я…
Вот вижу вас, вот милых обнимаю.
Я праздника порядок учреждаю…
Я вдохновен, о, слушайте, друзья:
Чтоб тридцать мест нас ожидали снова!
Садитеся, как вы садились там,
Когда места в сени святого крова
Отличие предписывало нам.
 

На место одиночества и пустоты приходит праздник и полнота присутствия, и в таком направлении развивается дальше лирический сюжет. Готовя стихотворение к печати, Пушкин эту строфу исключил и тем самым произвел ключевое преобразование смысла: он стер границу между реальностью и воображаемым пиром с друзьями. Силою вдохновения происходит прорыв сквозь оболочку внешних обстоятельств к подлинной реальности, где нет места одиночеству и тоске, где поэт может соединиться с друзьями за пиршественным столом. Одиночество оказывается временным состоянием, тоска – поверхностным чувством, над всем этим торжествует лицейская дружба, не колебимая разлукой. Унылая элегия превращается в заздравную «вакхическую песнь» – меняется образность, словарь, настроение, происходит праздничное преображение действительности:

 
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен
Сростался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
 

Здесь кульминация стихотворения, его энергетический и эмоциональный центр, и здесь вдруг мы видим проблеск самой что ни на есть Высшей Истины. И правда, что значит неожиданное сравнение: «Он как душа неразделим и вечен»? Словарь почти литургический или богословский, звучит почти как «Троица – единосущная и нераздельная». Лицейский дружеский союз возводится в ранг наивысших ценностей.

В первых строфах, где поэт вспоминал об отсутствующих друзьях, преобладало отрицание – «…И милого душа моя не ждет», «Кого еще не досчитались вы?», «Он не пришел, кудрявый наш певец…». Теперь картинка меняется с негатива на позитив: вспоминаются не отсутствующие – умершие, плавающие и путешествующие, а вспоминаются недавние дружеские встречи, здесь, в Михайловском, «в забытой сей глуши» – радостные встречи с Пущиным, Горчаковым, Дельвигом. И в связи с Дельвигом, а затем и с Кюхельбекером в стихи врывается главная тема – поэзии, вдохновения, муз, «осенняя стужа» побеждается внутренним огнем («сердечный жар», «дух песен в нас горел», «огнем волшебного рассказа», «сердцем возгоря»), на волнах вдохновения поэт подымается все выше, до восторга и ликования – по количеству восклицаний некоторые строфы стихотворения сравнимы лишь с «Вакхической песней»:

 
И первую полней, друзья, полней!
И всю до дна в честь нашего союза!
Благослови, ликующая муза,
Благослови: да здравствует Лицей!
 

Начаты стихи за упокой, а кончаются за здравие, поэзия спасает от уныния и одиночества, на месте которых теперь торжество дружбы, радость дружеского застолья. Властью поэзии преодолеваются время и пространство, и все становится возможным, и уже не судьба играет поэтом («Из края в край преследуем грозой, / Запутанный в сетях судьбы суровой»), а он сам овладевает ею в полной мере, так что может уверенно пророчествовать о будущем:

 
Пора и мне… пируйте, о друзья!
Предчувствую отрадное свиданье;
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я,
Исполнится завет моих мечтаний;
Промчится год, и я явлюся к вам!
О сколько слез и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам!
 

Все сбылось в точности – через год Пушкин был на свободе, в кругу друзей. Такая пророческая точность – той же природы, что и полновластное поэтическое воображение – это ясновидение поэта, творческое чудо, или то, что мы назвали событием стиха. Событие состоялось, круг уныния разомкнут, взгляд поэта устремлен в будущее, и настоящее теперь видится иначе. Начавшись с «горьких мук» одиночества, стихотворение завершается признанием, что «день Лицея» поэт «провел без горя и забот». Перекличка красноречивая и как будто противоречивая, а всё дело в том, что этот день был прожит в стихах, внутренним сюжетом которых оказалось магическое, преображающее воздействие поэзии на жизнь и на душу самого поэта.

* * *

В лицейскую годовщину 1833 года, 19 октября, в Болдине Пушкин начал стихотворение «Осень. (Отрывок)» – завершено оно, судя по всему, в самом начале ноября. Это был краткий период невероятно интенсивного творчества, сравнимый лишь с Болдинской осенью 1830 года: за месяц с небольшим Пушкин написал «Медного Всадника», «Анджело», «Сказку о рыбаке и рыбке», «Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях», закончил «Пиковую Даму», «Историю Пугачева», и к этой осенней плодотворности стихотворение «Осень» имеет прямое отношение – оно и непосредственно являет собой творческий взлет и одновременно дает его поэтическую формулу. Все грандиозное событие Болдинской осени 1833 года как будто вмещено в лирическое событие «Осени».

Это событие обозначено эпиграфом из Державина, которым Пушкин предварил беловую рукопись, – из послания «Евгению. Жизнь Званская»: «Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?» (связь поддержана не только самой темой, но и рядом конкретных реминисценций – «лето красное», «незримый рой гостей»). В «Осени» мы становимся свидетелями таинства творчества, соучастниками того, как «пробуждается поэзия» в душе, в «дремлющем уме» поэта.

Стихотворение, определенное Пушкиным как «отрывок», начинается внезапно («Октябрь уж наступил…») и обрывается рядами многоточий. Первые девять строф – это «прозаическая поэзия» (Ю. М. Лотман)[73]73
  Лотман Ю. М. Две «Осени» // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994. С. 395.


[Закрыть] – ряд прозаически конкретных картин, фиксирующих со всеми живописными и неживописными подробностями смену времен года, состояний природы и состояний человека в ней. Этот ряд картин держится на многочисленных глаголах движения и действия и воспринимается как большой, сложный, детализированный процесс, называемый течением жизни, – но за ним и благодаря ему происходит на пространстве стиха и другой процесс, внутренний и таинственный, – приятие и накопление жизненных впечатлений творческим сознанием поэта. За видимой простотой текста проступает вмещенный в отрывок образ мироустройства с творящим человеком в центре. Фрагмент о временах года разомкнут в масштаб почти вселенский – благодаря вошедшему в стихи движению времени, совпадающему с потоком поэтической речи, и субъект речи осваивает это бесконечное время-пространство бытия, чтобы, вобрав в себя его энергию, породить совсем новый, собственный, поэтический мир. Все движение текста, вся внутренняя динамика «Осени», с замедлениями и ускорениями жизненного ритма, телеологически устремлены к событию последних строф, в которых набранная жизненная энергия преобразуется в творческий порыв, разложенный Пушкиным на его таинственные составляющие. Событие стиха происходит на наших глазах – внешнее превращается во внутреннее, проза жизни и поэзия жизни претворяются в стройные октавы шестистопного ямба. На границе IX и X строф меняется вектор процесса – уже не внешний мир входит в душу поэта, а его внутренний, пробужденный творческий мир ищет способа воплотиться:

X

 
И забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем —
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
 

XI

 
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
 

XII

 
Плывет. Куда ж нам плыть?……………….
……………………………………………………………
……………………………………………………………
 

Из самоанализа, учиненного поэтом, мы попали в само событие творчества, о котором нигде еще с такой полнотой и так откровенно не рассказывал Пушкин, как в «Осени», – только здесь завеса приоткрыта, тайна явлена. На прозаический аналог последних строф «Осени» указал Н. В. Измайлов – это рассказ о минутах поэтического вдохновения Чарского в «Египетских ночах»:

«…Чарский чувствовал то благодатное расположение духа, когда мечтания явственно рисуются перед вами и вы обретаете живые, неожиданные слова для воплощения видений ваших, когда стихи легко ложатся под перо ваше и звучные рифмы бегут навстречу стройной мысли. Чарский погружен был душою в сладостное забвение…»[74]74
  Измайлов Н. В. «Осень. (Отрывок)» // Стихотворения Пушкина 1820—1830-х годов. Л., 1974. С. 246.


[Закрыть] Близость прозаического и поэтического текстов только оттеняет уникальность «Осени» как самооткровения творчества – в ней процесс совмещен с его описанием, вдохновение синхронно анализу и событием стиха становится само событие стиха.

Развивая финальную традиционную метафору корабля поэзии, Пушкин начал было набрасывать дальнейший маршрут воображения («…какие берега / Теперь мы посетим: Кавказ ли колоссальный, / Иль опаленные Молдавии луга, / Иль скалы дикие Шотландии печальной…»), но оставил этот путь – лирический сюжет исчерпан, событие стиха уже состоялось.

* * *

Истинный поэт никогда не знает, чем кончится стихотворение. Он вступает в текст, как в «неведомые воды», не с целью зафиксировать переживание, а только потому, что иначе он жить не умеет. Стихи – это факты биографии поэта, верстовые столбы на его жизненном пути. Мы рассмотрели три длинных пушкинских стихотворения, в которых происходящее событие развернуто в поэтическим времени, на некотором ощутимом пространстве слова, и мы можем разглядывать его по кадрам, как в замедленной съемке. В маленьком стихотворении с точечным лирическим сюжетом его внутреннее событие бывает свернуто в одном слове, скрыто в глубине строки – но оно есть, именно его мы, пусть и не всегда осознанно, воспринимаем в эстетических формах.

Во всех трех стихотворениях мы увидели прорыв от сиюминутных настроений и обстоятельств к подлинной реальности. В самом общем виде так можно, наверное, определить не только событие стиха, но и в целом событие творчества.

2005

Ирина Сурат

Иллюстрации

«Во все время разговора он стоял позадъ забора…» И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина. 1905

«Бочка по морю плывет…» И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина. 1905

«И дивясъ, перед собой видит город он большой…» И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина. 1905

Торговые гости у царя Салтана И. Билибин. Концовка к «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина. 1905

Тридцать три богатыря И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина. 1905

«Тут он в точку уменьшился, комаром оборотился…» И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина. 1905

«И веселый пир пошел…» И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина. 1905

Царевна Лебедъ И. Билибин. Концовка к «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина. 1905

И. Билибин. Заставка к «Сказке о рыбаке и рыбке» А. С. Пушкина. 1908

«Пришел невод с одною рыбкой…» И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о рыбаке и рыбке» А. С. Пушкина. 1908

«Вот мудрец перед Дадоном стал и вынул из мешка золотого петушка…» И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о золотом петушке» А. С. Пушкина. 1906

«Шамаханская царица, вся сияя, как заря, тихо встретила царя…» И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о золотом петушке» А. С. Пушкина. 1906

«Царь хватил его жезлом…» И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о золотом петушке» А. С. Пушкина. 1907

Дадоново войско И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о золотом петушке» А. С. Пушкина (разворот). 1906

И. Билибин. Виньетка для последней страницы обложки «Сказки о золотом петушке» А. С. Пушкина. 1907

И. Билибин. Концовка к «Сказке о золотом петушке» А. С. Пушкина. 1907

«Спящая царевна» В.Васнецов. 1900-1926

«Царевна Лебедъ» М. Врубель. 1900