Текст книги "Штрафбат. Наказание, искупление"

Я, как и многие, с кем я делился этой легендой, не верили в ее достоверность, зная доброту, справедливость и заботу о солдате генерала Рокоссовского, считали, что на такой шаг он мог пойти только «под давлением сверху». И действительно, он тогда ссылался на директиву Ставки. Эта легенда подчеркивает те качества этих военачальников, за которые и любили их воины.

Уже после войны меня продолжала интересовать необычная легендарность любимого командарма, и я находил все больше подтверждений этому. В марте 1942 года командующий 38-й армией генерал Москаленко К. С. в докладе главнокомандующему Юго-Западного направления маршалу С. К. Тимошенко характеризует действия строптивого комдива Горбатова как «преступные». Горбатов так описывает объяснение, состоявшееся у маршала Тимошенко: «Доведенный оскорблениями до белого каления, в запальчивости я, показывая рукой на командарма, ответил: – Это не командарм, это бесплатное приложение к армии, бесструнная балалайка».

Кстати, личность генерала Москаленко можно характеризовать тем, что в Великой Отечественной войне с 1942 года он командовал 38-й армией, которая не стала ни гвардейской, ни ударной. Поделюсь и моими личными впечатлениями о маршале Москаленко. Когда я проходил службу в 105-й воздушно-десантной дивизии в Московском военном округе, то в качестве замкомдива мне иногда приходилось участвовать в служебных совещаниях, проводимых командующим МВО, которым был тогда маршал Москаленко. Помню случай, когда на одном из таких совещаний он то и дело спрашивал у начштаба округа генерал-полковника

Баскакова В. Н. фамилии того или другого командира дивизии округа, что красноречиво говорило о «знании» им подчиненных.

Вот еще – даже не легенда о Горбатове, а факт, ставший легендой. Узнав о том, что разоренному немцами Донбассу для восстановления шахт остро не хватало крепежного леса, Горбатов решает помочь шахтерам. Но вырубка леса будет нарушением Постановления ГКО о запрете вывозить лес из Польши. Вину за это генерал решил взять на себя и приказал вырубить и отправить в Донбасс около 50 тысяч кубометров леса. После отправки прибыла комиссия из Москвы, доложили Сталину, на что он, узнав, что личной выгоды Горбатов не имел, сказал: «Да, это на него похоже. Горбатова только могила исправит. Преступление налицо, но, поскольку он не преследовал личной выгоды, на деле надо поставить точку».

Между прочим, некоторые особо рьяные фальсификаторы, выдергивая из общесмыслового контекста часть фразы Сталина «Горбатова только могила исправит», трактуют ее почти как сталинский приговор, а не подчеркивают умение Сталина точно и к месту использовать знание русских пословиц и поговорок. Да и приписывание Сталину неприязни к Горбатову можно опровергнуть следующим фактом. За умелое руководство вверенными войсками армии в ходе Восточно-Прусской операции и проявленное личное мужество командующим 2-м Белорусским фронтом маршалом Рокоссовским генерал Горбатов был представлен к награждению орденом Суворова I степени. К этому времени А. В. Горбатов уже был награжден орденами Суворова I и II степеней, Кутузова I и II степеней. Верховный главнокомандующий И. В. Сталин пересмотрел представление, и А. В. Горбатову было присвоено звание Героя Советского Союза.

Наверное, достаточно фактов, подтверждающих особенности характера и саму легендарность нашего любимого командарма. Что же касается профессиональных качеств и полководческих способностей генерала Горбатова, не мне о них судить, слишком мал был тогда и мой опыт, и кругозор. Но вот что пишет о нем маршал Рокоссовский:

«Александр Васильевич Горбатов – человек интересный. Смелый, вдумчивый военачальник, страстный последователь Суворова, он выше всего в боевых действиях ставил стремительность, внезапность, броски на большие расстояния с выходом во фланг и тыл противнику. Горбатов и в быту вел себя по-суворовски – отказывался от всяких удобств, питался из солдатского котла».

Мне кажется, что рейд нашего штрафбата и лыжных батальонов в тыл немецких войск, боевые действия там подтверждают сказанное. Жаль, нам больше не приходилось воевать под началом Александра Васильевича Горбатова. Но вот еще несколько сведений о нестандартном характере легендарного генерала Горбатова из воспоминаний генерал-лейтенанта танковых войск Попеля Н. К.:

«…я поехал в дивизию, которую недавно принял Горбатов… Когда вошли в горницу, навстречу не спеша поднялся худой, высокий человек… на столике лежал раскрытый томик с узкими колонками стихов. Я уже слышал, что комбриг книголюб, что он не употребляет крепких слов и крепких напитков…Прошел добрый час, прежде чем начальник штаба нехотя выдал „секрет”. Горбатов частенько отправлялся по ночам с истребительным отрядом в тыл к немцам. Уезжая из дивизии… я сказал: – Пожалуй, не следует Вам самим возглавлять ночные рейды по тылам врага. Горбатов вспыхнул так, словно его уличили в чем-то нехорошем. Потом рассмеялся: – Разумеется, не следует. Да руки чешутся…В последних числах декабря я повез Горбатову генеральские петлицы. Провел у Горбатова несколько дней. И каково же было мое удивление, когда узнал, что Горбатов и комиссар дивизии Горбенко по-прежнему ходят ночью в тыл противника и громят немецкие гарнизоны».

Это из того времени, когда Александр Васильевич еще командовал дивизией. А вот свидетельство начштаба 105-й гвардейской стрелковой дивизии И. Г. Попова из периода командования Горбатовым корпусом: «Командир корпуса генерал-лейтенант А. В. Горбатов был человеком громадной энергии, дотошным и въедливым. Не признавал он в военном быту слова „мелочь”, не переносил равнодушно-сонных физиономий».

Или вот еще одна убедительная характеристика, которую дал уже командующему армией генералу Горбатову член Военного совета 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенант Телегин К. Ф.: «…он сочетал в себе непреклонную командирскую волю с поистине отеческой заботой о подчиненных…с органически присущей ему скромностью поведения, стремлением делить с подчиненными все трудности военной жизни».

Не могу удержаться, чтобы не процитировать Маршала Советского Союза А. М. Василевского о нашем любимом генерале:

«…на фронтах империалистической войны проявились его превосходные качества. Смелый до дерзости и одновременно расчетливый разведчик… В годы гражданской войны он сформировался как командир революционной армии нового типа, пройдя в ее рядах путь от рядового конной разведки до командира кавалерийской бригады… Я пристально следил за боевой работой Александра Васильевича в годы Великой Отечественной войны. Вскоре после Сталинградской битвы он был выдвинут на должность командующего армией и стал одним из лучших в прекрасной плеяде наших командармов. Его прославленная 3-я армия прошла путь… до реки Шпрее, у стен германской столицы. Неоднократно проявлялись самобытность и оригинальность полководческого мышления Александра Васильевича. Весомый вклад внесла 3-я армия в Белорусскую наступательную операцию… Войска, руководимые А. В. Горбатовым, как правило, ранее намеченных сроков выходили на новые рубежи, действовали так, что враг оказывался в мышеловке…»

Вот таким был наш любимый командарм, под началом которого были мы фактически лишь в одной операции, но добрую память о себе он оставил на всю жизнь у всех, кому судьба подарила хоть один счастливый случай быть под его началом.

В штрафбате личный состав – и переменный, да и постоянный – менялся чаще, чем в других подразделениях переднего края. Штрафникам, которые пришли в штрафбат и полгода спустя, каким-то непостижимым образом передавались впечатления сыновней любви их предыдущих собратьев по судьбе к этому поистине народному генералу. У меня еще не раз будет повод напомнить читателю об этих качествах командарма Александра Васильевича Горбатова.

Период формирования и обучения нового пополнения после Рогачевской операции и боев за Друть несколько затянулся. Естественно, за это время завязались более тесные отношения и связи с местным населением. Да и не только с местным. Оказалось, что невдалеке был расположен аэродром, а около него базировался БАО (батальон аэродромного обслуживания), основным солдатским составом которого были девчата. Помню, в один теплый весенний день, уже в середине апреля вдруг на дороге, почти в центре села, прогремел взрыв. Как оказалось, это оттаявшая земля обнажила давно установленную немецкую противотанковую мину. И на нее наступила копытом лошадь, везущая «не хворосту воз», а целую повозку артиллерийских снарядов. Странно, но только накануне, дня за два до этого, так же на мине в деревне Фундаменка того же Буда-Кошелевского района подорвалась другая повозка, на которой подразделения объезжал наш новый замполит батальона капитан Никон Соломатов. Погиб он там, пробыв замполитом у Осипова всего 2,5 месяца. А здесь удивительно, как эти снаряды не детонировали, а то солдат-возничий не отделался бы просто ранением, его могла постичь участь нашего замполита.

Конечно, эти два взрыва вызвали переполох и настороженность, но в результате наши походные кухни за счет погибших лошадей получили возможность увеличить калорийность солдатских блюд. А мой ординарец Женя Вдовин успел отхватить солидный кусок мяса от погибшей лошади. Оказавшись неплохим кулинаром, он сумел с активным участием хозяйки нашего жилища, щедро снабдившей его «бульбой», цибулей и какими-то сухими пряностями, приготовить вместительный казан вкуснейшего жаркого. К импровизированному ужину, конечно, пригласили соавтора этого блюда, хозяйку с ее малышней, а Женя, с моего разрешения, – еще и знакомых ему солдаток из БАО. Все были довольны, хвалили кулинара, особенно солдатки-аэродромщицы. Видимо, паек у них был не как у летчиков, а поскромнее. Зато как их, бедных, «выворачивало», когда они узнали, что это конина от той, подорвавшейся лошади! Непривычны еще были к фронтовой экзотике.

Вообще за столь продолжительное время нашего пребывания в Городце были и свидания, иногда даже танцы вечерами. Частенько, когда надвигались сумерки и боевая подготовка сокращалась, по чьей-нибудь инициативе в большой хате, вернее в большом кирпичном доме, где у немцев была в годы оккупации комендатура, а то и во дворе устраивали хоровые пения. Песня на фронте, если ей находится место и время, да еще не в строю и не по команде, как-то особенно проникает в души. Она очищает исполнителей от многого негативного, что скапливается за ох какие нелегкие дни боевые, когда жизнь человеческая висит на очень тоненьком волоске, а душа исковеркана видением множества смертей… А как самозабвенно пели в такие минуты!

Невольно снова вспоминаются отдельные строки ленинградского поэта Анатолия Молчанова насчет песен, «стоя на коленях»: «О, как мы пели, „стоя на коленях”! Теперь так демократы не поют!»

Конечно, Анатолий Владимирович в этих строках имел в виду наши патриотические довоенные песни. Но и песни штрафников, людей, поставленных вроде бы на колени перед военной властью, если вдуматься, звучали не как подневольные, а как поднимающие дух, очищающие сердца и души от пережитого прошлого и ожидания ближайшего тревожного будущего. Мне приходится сожалеть, что не было тогда звукозаписывающей аппаратуры, я бы непременно записал эти песни, и с каким волнением слушал бы их сегодня.

Ведь не было ни дирижеров, ни хормейстеров, но сами собой проявлялись и тенора, и басы, первые и вторые голоса, и так слаженно они звучали, так мощно и многоголосно, даже почти профессионально, что внутри хаты и около нее собирались местные жители и слушали эти импровизированные концерты со слезами благодарности. А один из наших политработников, агитатор батальона, капитан, а потом майор Павел Пиун как-то незаметно появлялся в самый нужный момент, подхватывал мелодию, начинал вовремя куплет, если вдруг он забывался запевалой, или даже сам начинал какую-нибудь бодрящую песню.

Майор Павел Пиун

Вспомнил я о нем, потому что фамилия его хотя и не «Певун», но уж очень подходила к этим случаям, да и среди документов, присланных мне, оказалась характеристика на этого офицера, в которой отмечалась его склонность к организации самодеятельности. Честно говоря, только теперь приходят мысли, что, наверное, эти хоровые «посиделки» умело и незаметно «агитировал» тот же майор Пиун.

Белорусских песен, кажется, не пели, из них знали только плясовые «Лявониху» да «Бульбу буйну, бульбу дробну». Но может быть, именно потому, что «нештатным» организатором этих песенных вечеров был украинец Пиун, чаще в репертуаре были украинские – про Дорошенко и Сагайдачного с их «вийськом Запоризьским», про «Зеленый гай, густесенький», где «вода як скло блыщить». Да еще «Ой ты, Галю» или «Роспрягайте, хлопци, коней» – эти всегда. Но больше всего любили раздумчивые русские песни, например про Ермака («Ревела буря»), в которой с каким-то особенным чувством произносились слова: «И пала грозная в боях, не обнажив мечей, дружина…» Чаще других запевали любимую чапаевскую, из известного всем фильма: «Ты добычи не добьешься, черный ворон, я не твой», а особенно – «Бежал бродяга с Сахалина» и «Славное море, священный Байкал», и даже про гибель «Варяга» – «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает». Наверное, эти песни отвечали тому состоянию души, которое было тогда у штрафников, готовящихся к своему, как многим из них казалось, «последнему параду», к боевым действиям «во искупление вины своей» перед Родиной, какова бы эта вина ни была…

Во время формирования в Городце столько песен перепели, а местные девицы своими чистыми, звонкими, высокими голосами так часто их украшали! Все это настолько сближало, что свидания, чего греха таить, изредка переходили в почти свадьбы, пусть и не настоящие, но уж что было, то было. Жалостливые были женщины: и сами натерпелись, и мужчин жалели, кто знал, сколько жизни им оставалось…

В один из послевоенных приездов в Рогачев, уже в 2009 году, нам с помощью председателя райсовета Риммы Геннадьевны Ястремской удалось найти этот «песенный» дом. Какие чувства и воспоминания всколыхнуло это событие! Вспомнилось, как местные жители рассказывали о зверствах фашистов в этой комендатуре, сколько там погибло жителей, подозреваемых оккупантами в связях с партизанами, и как потом выскабливали кровавые пятна с пола и стен, как какими-то травами выкуривали немецкий «дух» из этого дома. Да и песни, которые там пели, были от этого чаще грустными, но дом этот еще сильнее сплотил нас с городчанами.

Поэтому, когда поступила команда срочно грузиться в железнодорожный эшелон, можно себе представить, сколько слез было пролито, и не только девчатами. Плакали и старушки, привыкшие к физической помощи молодых здоровых мужчин. Наш комбат, «рогачевец» Осипов, помню, говорил нам, командирам, чтобы мы не в ущерб боевой подготовке, но оказывали помощь его землякам, благо наступила весна, когда «один день целый год кормит». Поэтому так открыто выражалось местными людьми сожаление об утрате той сердечности, которая сложилась в общении с нашими непростыми бойцами. Да и наши бойцы относились к ним уважительно, старались, как только можно, помогать им возрождать порушенное оккупантами. И ни одной жалобы на бойцов!

До места погрузки мы добрались к вечеру. Погрузка шла слаженно и довольно быстро, так что вскоре эшелон уже отправился в путь по наскоро восстановленной железной дороге. Оказалось, почти с правого фланга нашего фронта мы должны были переместиться на его левый фланг, то есть на самый юго-запад освобожденной части Белоруссии.

Это потом, в мирные, послевоенные годы, мне стало ясно, хотя у меня и нет документальных подтверждений этому, что эта «рокировка» была задумана автором плана «Багратион» Рокоссовским как элемент всесторонней подготовки к этой летней стратегической операции, в том числе и дезинформационной. Противник знал, что штрафные батальоны на наших фронтах часто используются на направлениях главных ударов или хотя бы на ответственных участках будущих наступлений. Естественно, он должен был воспринять передислокацию штрафбата, участвовавшего в битве за Рогачев, на левый фланг фронта, да еще со многими другими подобного рода мерами маскировки, как подготовку направления главного удара.

Ехали сравнительно быстро, как позволяли только недавно восстановленные рельсовые пути. Бросались в глаза два оригинальных приема, какими немцы разрушали железнодорожное полотно. Один – когда каким-то приспособлением, закрепленным свободно на головке одного рельса, на ходу вся колея поднималась вертикально, «на попа» и становилась похожей на огромный штакетник, длиною в несколько километров. Другой – когда каким-то устройством вроде гигантского крюка-плуга на платформе, прицепленной к паровозу, опущенного на полном ходу между рельсами, каждая деревянная шпала ломалась этим «шпалоломом» пополам как спичка. И так на протяжении сотен метров.

Следовали мы по Гомелыцине через Речицу, Калинковичи. Затем уже наш путь лежал по Украине, через Овруч, Сарны и до Маневичей. Дальше железнодорожные пути еще не были восстановлены, и нам пришлось уже в пешем строю в течение двух суток пройти более 100 километров по тому Украинско-Белорусскому Полесью, по местности, которую знатоки называли Пинскими болотами, в район близ украинского городка Ратно, еще находившегося за линией фронта. Оказывается, 1-й Белорусский фронт своим левым флангом находился на северо-западной, Полесской части Украины. Там нас поставили в оборону на реке Выжевка, где мы сменили какой-то гвардейский стрелковый полк и стояли там долго, даже после того, как 23 июня начался тот самый «Багратион».

Вся колея поднималась вертикально, «на попа», и становилась похожей на огромный штакетник

Река Выжевка была невелика, еще меньше, чем Друть, но ее низменные болотистые берега образовали почти километровой ширины заболоченную нейтральную полосу. Окопы, где нам предстояло месяц держать оборону, были отрыты нашими предшественниками, наверное, еще зимой, но оказались добротными, полного профиля и с достаточно хорошо укрепленными крутостями. На некоторых участках даже были устроены крепкие, «в три наката», землянки. Так мы оказались в оперативном подчинении 38-й гвардейской Лозовской стрелковой дивизии 70-й армии. Теперь нашим командармом стал уже не генерал Горбатов Александр Васильевич, а генерал Попов Василий Степанович.

В дальнейшем и в послевоенное время я стремился не терять из вида прославленного генерала Горбатова, оставившего в моем сознании незабываемые впечатления и воспоминания. По сводкам Информбюро и газетам я знал, что 3-я армия нашего командарма начала в июне 1944 года ту знаменитую операцию «Багратион», и именно с тех плацдармов, за которые 4 месяца тому назад, в феврале сражался наш 8-й штрафбат. Достойно прошла армия Горбатова весь путь до Победы, принимала участие во взятии Берлина, одной из первых вышла на Эльбу. Сам генерал Горбатов даже был одно время военным комендантом поверженного Берлина. Затем, пройдя ряд высоких должностей, он был назначен командующим Воздушно-десантными войсками.

Когда после войны я учился в Ленинградской военно-транспортной академии, еще на третьем курсе просил командование факультета, когда окончу академию, при возможности получить назначение в ВДВ, в войска, которыми командует мой любимый командарм. Эта моя просьба в 1955 году была удовлетворена. Но, к моему сожалению, за год до этого Александр Васильевич Горбатов передал командование десантниками генералу Маргелову Василию Филипповичу, тоже легендарному человеку. Я горжусь тем, что хоть и не долго, но послужил в этих войсках, и мысленно благодарил всегда Александра Васильевича Горбатова за то, что именно память о его добром имени привела меня в Воздушно-десантные войска.

Генерал Попов В. С.

Свой рассказ о штрафбате я начал с того, как я оказался в нем на командной должности. А как я до того стал офицером, как вообще встретили мы, июньские 1941 года выпускники средних школ, сообщение о начале войны, как начиналась моя военная служба – все это читатель узнает из моих отступлений от хронологии этой книги в других ее главах.

Глава 6
Довоенное воспитание, доштрафбатовская служба

 
Мы – счастливое поколенье:
Есть что вспомнить и чем гордиться,
Перед чем преклонить колени,
Что хранить в серебре традиций.
 

Анатолий Молчанов, ленинградский поэт

 
Охватило страны пламя злое
 Новых разрушительных боев…
Вовремя пришло ты, боевое
Совершеннолетие мое.
 

Борис Богатков. Погиб в боях

Начну со своей родословной. На первый взгляд, это может представлять мало интереса для современного читателя, но для характеристики той эпохи, в которой формировалось мировоззрение нашего поколения и мое в частности, это, считаю, имеет определенное значение. Да и не помешает пролить свет на непростые тридцатые годы, как они складывались на Дальнем Востоке, особенно голодный для населения многих регионов СССР 1933 год. Мне было тогда всего 10 лет, но я хорошо помню это время.

Драматические события того года некоторые из руководителей Украины, а вкупе с ними и недобросовестные историки много лет возводили в ранг умышленного «голодомора» именно украинцев «кацапами» и «москалями» и даже соорудили «музей голодомора», в котором большинство фотографий, выставленных на стендах этого «музея», отображали не бывший действительно голод 1932–1933 годов в Украине, а Великую депрессию в США. Фальсифицированными оказались и «Книги памяти жертв голодомора», издаваемые во многих украинских областях. В одних случаях в книги заносили живых украинцев – согласно спискам избирателей, или в книги попадали умершие не от голода, спившиеся, попавшие под лошадь и прочие случайно убиенные или погибшие.

От голода в разной степени страдали в то время Поволжье, Урал, даже Кубань, Сибирь, да, считай, вся наша страна, но не возводили там это бедствие в ранг умышленного геноцида. Голодный 1933 год коснулся и Дальнего Востока, откуда я родом.

Василий Васильевич Пыльцын, отец А. В. Пыльцына

Появился я на свет в конце 1923 года в семье железнодорожника тогда еще Дальневосточного края, на полустанке Известковый. Это уже в 1948 году этот полустанок стал узловой железнодорожной станцией, от которой идет железная дорога на север, на Чегдомын, и получил статус городского поселка. Когда мне пришла пора поступать в школу, отец добился перевода на станцию Кимкан, где имелась начальная школа, «выросшая» вместе со мной в неполно-среднюю (7 классов). На этой станции наш дом стоял очень близко к железнодорожным путям, так что, когда проходил поезд, дом всегда дрожал, будто вместе с ним собирался тронуться в дальний путь. Сейчас Кимкан не узнать: поселок давно уже переименован в село, жителей там от прежних полутора тысяч осталось человек 80, закрыты все социальнокультурные учреждения. Разруха, как и во всей постсоветской российской деревне.

Отец мой, Василий Васильевич Пыльцын (иногда фамилию он писал через второе «и»), родился еще в XIX веке, в 1881 году, в один год с Ворошиловым, чем я почти гордился. Он, считая себя костромичем, по каким-то причинам (говорил об этом весьма неохотно и туманно), то ли от жандармского преследования, то ли от неудачной женитьбы, сбежал на Дальний Восток. Это значительно позже из архивов я узнал, что в Костромскую губернию он попал из Нижегородской, где родился.

Был отец достаточно грамотным по тому времени человеком, дома была многолетняя подшивка дореволюционного журнала «Нива» и большая дешевая библиотека нескольких классиков, которую я в раннем детстве почти всю перечитал.

На всей моей детской памяти отец был дорожным мастером на железной дороге. Собственно говоря, он был не только железнодорожным мастером, но и мастер на все руки. Домашняя, довольно замысловатая мебель и многое из металлической кухонной утвари, а также всякого рода деревянные бочки и бочонки под разные соленья и моченья были сделаны его собственными руками. Все он мог, все умел, кажется, в жизни не было дела или ремесла, которого он бы не знал и чего бы не умел.

В семье он был строг, и мы, дети, боялись одного его взгляда, хотя он никогда не пускал в ход ремень и не поднимал на нас руку. Несмотря на общественную деятельность, особенно в области «осоавиахимовских» оборонных кружков, он не вступал в ВКП(б) и любил называть себя «беспартийным большевиком».

Однако в 1938 году за допущенную его подчиненным ошибку при ограждении участка работ по замене рельса, что едва не привело к крушению пассажирского поезда, отец был осужден за халатность на три года ИТЛ, которые отбыл к самому началу войны.

Александр Пыльцын, выпускник 10 класса, 20 июня 1941 года

До 7-го класса я учился в нашей поселковой школе (там я вступил в комсомол), а с 8-го класса и дальше мог учиться только в железнодорожной средней школе города Облучье, расположенного километрах в сорока по железной дороге от нашей станции.

К тому времени старший брат Иван уже служил в армии, а на небольшую зарплату другого брата Виктора маме было невозможно платить за мое обучение и проживание в интернате, что было единственной возможностью удовлетворения моей тяги к знаниям.

Тогда я по своему разумению написал наркому путей сообщения Л. М. Кагановичу письмо, в котором рассказал о трудностях в обеспечении моего желания дальнейшей учебы и о том, что отец – железнодорожник – осужден за халатность.

Вскоре я, школьник, получил правительственное письмо, в котором распоряжением наркома мне обеспечивались за счет железнодорожного профсоюза все виды платежей за обучение до получения среднего образования и проживание в интернате при школе, а также бесплатный проезд по железной дороге к месту учебы и обратно. Я хорошо запомнил характерную подпись на официальном бланке письма: «Л. Каганович». Особо запомнилась большая, несоразмерно высокая заглавная буква «Л» (Лазарь). Так что учеба в Облученской железнодорожной средней школе на все три года до 1941 года мне была обеспечена.

К тому времени отец отбыл положенный срок, но место мастера было занято не имевшим судимости человеком, отцу в его 62 года пришлось работать простым путевым рабочим. Между прочим, обладал он странной особенностью весьма громко разговаривать сам с собой и вслух негативно высказался по поводу того, что «Гитлер облапошил всех наших „гениальных” вождей», а самый главный из них (т. е. Сталин) попросту «прос/Тал Россию». (Здесь я из этических соображений заменил одну букву в отцовской фразе.) Кто-то услышал это, донес куда нужно, и отец, в соответствии с тогдашними строгими военными порядками на железной дороге, Военным трибуналом ДВЖД был приговорен к 8 годам, оказался в числе репрессированных, выслан с Дальнего Востока куда-то на Север или в Сибирь, где и пропал его след. Уже теперь мне кажется, что тот срок 8 лет ему дали еще и в связи с тем, что он уже «сидел», да и мой дядя, брат мамы, Карелин Петр по приговору «тройки» уже был расстрелян как «враг народа».

Это значительно позже из «Книг памяти» репрессированных мне удалось в книге по Хабаровскому краю обнаружить такую запись:

«Пыльцин Василий Васильевич. Родился в 1881 г., Горьковская обл., д. Крапивник; русский; ст. Кимкан ДВЖД, путевой рабочий 2 дистанции пути. Проживал: ст. Кимкан ДВЖД. Арест. Граней. Отделом НКГБ ДВЖД 29 апреля 1943 г. Приговорен: Военный трибунал ДВЖД 21 июня 1943 г., обв.: по ст. 58–10 УК РСФСР. (Ст. 58–10 – статья советского уголовного кодекса, предусматривающая наказания – обычно лишение свободы – за разного рода выражения недовольства властями, в том числе, например, за оглашение политических анекдотов.) Приговор: 8 лет. Реабилитирован 13 апреля 1990 г. Постановлением президиума Хабаровского краевого суда дело прекращено за отсутствием состава преступления».

Не знаю, не мог или не хотел он о себе что-нибудь нам сообщать, но никаких сведений о нем мы тогда так и не имели. Однако этот факт репрессии моего отца иногда заставлял происходящее со мной или вокруг меня как-то связывать с этим, правда, иногда без достаточных для этого оснований.

Однако, еще не будучи осужденным, но зная о последствиях, он совершил, казалось бы, необъяснимый поступок, осуждаемый всеми жителями нашего небольшого пристанционного поселка. В начале 1942 года, когда я уже был курсантом, учился «на лейтенанта», отец вдруг совершенно неожиданно «приревновал» нашу маму, скромнейшую женщину, все три года регулярно ездившую в колонию к отцу, и бросил семью, оставил маму с малолетней дочерью, тогда как мы, все трое сыновей, служили в армии, а старшие братья уже были на фронте. Значительно позже, уже после войны я только догадался об истинных мотивах его поступка. И пришел к выводу: зная о моем нахождении в военном училище, о том, что я готовлюсь стать лейтенантом, чтобы «не помешать» мне, сыну репрессированного, окончить курс обучения, демонстративно бросил семью, женился на женщине, у которой не было сыновей, которым тоже мог бы помешать в карьере, а только три дочери.

Не знаю, как отреагировали на эту нашу семейную новость мои братья, к тому времени уже фронтовики. Я же, получив письмо сестренки о том, будто отец публично заявил, что мы все для него, якобы, больше не семья, до глубины души оскорбился, как посчитал тогда, его предательством. Сгоряча ответил письмом, в котором были, помню, такие слова: «Если у тебя больше нет нас, детей, то у меня больше нет такого отца». А он, совершив это, как мне тогда показалось, предательское дело по отношению к своей семье, «спокойно» отправился потом в ссылку. Это значительно позже пришла мысль, что отец мой, оказывается, и здесь был на высоте, приняв на себя проклятие родных ради их же благополучия. Его репрессирование, как мне не раз казалось, как-то сказывалось и на моей судьбе. Однако пишу я об этом не потому, что нынче стало «модным» хоть чуточку быть причастным к репрессированным, к «врагам народа», а потому что не все было так беспросветно тогда, как стремятся это непростое время размалевывать черными красками современные толкователи нашей истории.

Мама моя, Мария Даниловна, была моложе отца на целых 20 лет и происходила из семьи простого рабочего, железнодорожника-путейца. Ее, не знавшую грамоты, но откуда-то помнящую несметное количество метких народных пословиц и поговорок, учил грамоте я, когда уже сам стал учеником первого класса, хотя бегло и уверенно читал давно, лет с четырех-пяти. По упорному моему настоянию она стала посещать кружок «ликбеза», «ЛИКвидации БЕЗграмотности», такие кружки тогда были широко распространены по всей стране и имели большое значение в деле быстрого повышения грамотности основной массы рабоче-крестьянского населения. А я с удовольствием и гордостью «курировал» ликвидацию ее безграмотности и считал себя, первоклашку, причастным к сравнительно заметным ее успехам.