Текст книги "Иван Крылов"

Между тем Екатерина II примеряла парижские события на себя, понимая или желая понять, как они отразятся на ней. Выстраивалась чёткая закономерность: сначала – энциклопедисты и философия Просвещения, а потом, как их логичное продолжение, – революция и гильотина. Нечто библейское: началом служило слово. И она стала бороться с причиной. Так она оказалась в лагере яростных противников Вольтера, убеждённых, что человек, ратовавший за законность и справедливость, не может не быть скрытым «якобинцем».

Даже тот, кто никогда не бывал в Париже, полагаю, хотя бы слышал про один из символов французской столицы – площадь Конкорд (площадь Согласия), которую парижане воспринимают примерно так же, как москвичи свою Красную площадь. Что и говорить, вторая по размерам площадь Франции красива, одновременно уютна и торжественна. Каждый раз, в первый же день по приезде оказываясь на ней, с трудом веришь, что каких-то 260 лет назад здесь было болото. Что тоже сближает её с нашей Красной площадью. В Париже она появилась раньше известных всем дворцовых комплексов Тюильри и Лувра (в XVIII веке по заказу короля Людовика ХV).

Но своё, такое «безобидное» название приобрела далеко не сразу. И это ещё один мотив, позволяющий провести параллель между Парижем и Москвой. Первоначально её назвали в честь короля. И даже поставили на ней статую монарха. На заре Французской революции возбуждённые и опьянённые свободой, равенством и братством парижане её низвергли. После чего площадь Людовика XV получила новое название – Площадь Революции. А на месте короля установили зримый символ революции – статую Свободы. Новое название предопределило дальнейшую судьбу площади.

Здесь, возле Елисейских Полей, в 1793 году именем революционного народа был обезглавлен Людовик XVI. Лиха беда начало. Позже около террасы сада Тюильри был возведён капитальный эшафот с гильотиной. Резонно: не строить же эшафот каждый раз заново. Гильотина не простаивала без дела. Герцог Орлеанский Филипп Эгалите, королева Мария Антуанетта, фаворитка короля графиня Жанна Дюбарри, убийца Марата Шарлотта Корде, революционеры Дантон, Камилл Демулен, Максимилиан Робеспьер, Сен-Жюст и многие другие жирондисты – в общей сложности на эшафот взошли и были обезглавлены больше тысячи человек.

Четыре десятилетия – вплоть до 1795 года – кровавые расправы стали для жителей города делом таким обыденным, что на очередную казнь парижане ходили как на представление цирка шапито. А после очередной казни зрители отправлялись в кабачок «У гильотины», что был поблизости и пользовался в то время огромной популярностью.

По завершении кровавых событий революционного террора площадь в 1795 году опять переименовали, и неожиданно она получила название площадь Согласия, вроде как в знак примирения сословий. Что сказать по этому поводу? Бытует мнение, что в истории много необъяснимых вещей, о которых путешественнику иной раз лучше не задумываться. Но это не всегда получается.

Поэтому, когда к нам с женой в Москву приезжают зарубежные гости, мы обычно начинаем с того, что доезжаем с ними на метро до Китай-города, идём по Варварке, потом мимо храма Василия Блаженного выходим на Красную площадь которая, после того как перестала быть Торгом (Торговой), затем Троицкой (по имени церкви Троицы в её южной части), уже с середины XVII века величалась Красной (то есть красивой), проходим через Александровский сад и входим в Кремль. Делаем так не специально, но заметили, что происходит именно так, устоялось, прижилось. И хотя на Красной площади Лобное место есть, тысячи казнённых в её истории нет. И никакие события, происходившие в стране, на название площади с Кремлём и храмом Василия Блаженного не покушались.

Но вернёмся к «Путешествию из Петербурга в Москву». Не дочитав до конца книгу, Екатерина II сказала: «Тут рассеивание заразы французской: отвращение от начальства», – и приказала арестовать автора, которого, между прочим, хорошо знала лично. Ещё бы, в 1766 году по её распоряжению юноша Радищев был отправлен в Германию, где поступил в Лейпцигский университет на юридический факультет. Там будущий писатель увлёкся трудами Вольтера, Руссо, Гельвеция. Увлечение обернулось написанием «Путешествия из Петербурга в Москву». Так вышло, что Французская революция и книга Радищева созревали одновременно.

Первым взгляды французского мыслителя Вольтера благосклонно принял Туманный Альбион. Европейский менталитет и культура оказались столь гутаперчивыми, что понадобилось всего несколько десятилетий для формирования европейской концепции религиозной свободы и идеологической толерантности как духовно-нравственного основания реализации принципа свободы совести в обществе. 11 июля 1791 года Национальная ассамблея Франции, сочтя Вольтера предтечей Французской революции, поместила его останки в Пантеон.

Знакомство с императрицей, однако, Радищеву не помогло. И всё же кто из них остался чист перед своей совестью? Скажете, что оба, каждый по-своему?

Да, конечно. Но есть понятие «государственные интересы». От них, будем честны, во многом зависит ответ на вопрос, прозвучавший ранее: что такое хорошо и что такое плохо? Не только для тебя лично, но и для окружающих тебя, среди которых не одни твои ближайшие родственники. Императрица своё мнение выразила жёстко: «Сочинитель наполнен и заражён французским заблуждением…» Заблуждение касалось не только императрицы, но всего государства Российского.

Сегодня наш современник, молодой историк Константин Дмитриевич Котельников, в журнале «Дилетант» вступает с ней в спор, пытаясь убедить читателей: «Надо ли говорить, что Франция была, конечно, ни при чём. Радищев задумал и писал свою антикрепостническую книгу ещё до начала Великой Французской революции».

Что ж, настало время задать серьёзный вопрос: насколько Екатерина II была права в своих опасениях?

Мысль, что наша цель – «быть европейцами», она ведь не сегодня родилась. И даже не в пушкинскую, а в петровскую эпоху, когда возникло «расслоение народа» и появилось глубоко укоренившееся в русском обществе недоверие между правящим классом и населением государства. Англоманы, искренне хотевшие «в Пензе сделать Лондон» – в масштабах всей страны, франкоманы, даже дома говорящие по-французски и не знающие русского языка, стали нормой. Понятное дело, ты или живёшь по именному разрешению царя в Париже, или в холодное время в собственном доме-дворце в одной из столиц, а в тёплое время – в усадьбе на природе. Ты живёшь, простой же люд работает и тебя обслуживает.

В качестве исторического комментария к использованному выражению «расслоение народа», хотя мне привычнее употребляемое ныне «социальное расслоение» (чтобы не использовать умные слова вроде «дифференциация» или «стратификация»), расскажу маленькую историю одного большого дома, о котором мне доводилось писать.

В августе 1774 года отозвали из действующей армии (Россия тогда вела войну с Турцией) на подавление восстания казаков, крестьян и народов Урала и Поволжья под предводительством Емельяна Пугачёва, называвшего себя императором Петром III, не кого-нибудь, а самого генерал-поручика Александра Васильевича Суворова, одного из самых перспективных российских полководцев. А тут ещё почти одновременно с Пугачёвым объявилась другая самозванка – княжна Тараканова, выдававшая себя в Париже за дочь императрицы Елизаветы Петровны.

То есть для власти ситуация на выбор: совсем несладкая или хуже некуда. Историки по поводу неё даже говорят о возникшей тогда проблеме легитимности нахождения у власти императрицы Екатерины II.

Книга Радищева вышла из печати в мае 1790 года. Вот 1790 год и возьмём за точку отсчёта и подойдём (подъедем на бричке) к Дому Талызина[19]19
  Дом А. Ф. Талызина – объект культурного наследия федерального значения, ныне в нём располагается Музей архитектуры им. А. В. Щусева.


[Закрыть], одной из первых классических усадеб, появившихся в Москве на Воздвиженке. Это потом уже вслед за Талызиными сюда подтянулись Шереметевы, чьи дома-дворцы встали напротив, на чётной стороне улицы.

Зданию, принадлежащему Талызину, соответствовали слова-определения: «утончённая гармония и красота», «высокий художественный замысел, идеалом которого был древний Рим». Впечатляли и размеры, и местоположение богатого огромного дома-дворца, расположенного рядом с Кремлём.

Дом Талызина, эдакий дом-сундук, в 1790-х годах прекрасно дополнял линию классических построек, которые появились на Моховой. Дом союзов, здание университета, Дом Пашкова – все эти дома сохранились до нашего времени и позволяют хоть немного представить себе Москву екатерининских вельмож. А ведь ещё были усадьба Стрешневых (она разрушена, на её месте стоит Российская государственная библиотека – бывшая Библиотека им. В. И. Ленина), роскошный дом Шереметьевых (сейчас он спрятан за кремлёвской больницей на второй линии), до недавнего времени сохранялся дом Болконских, но и он изменён и перестроен.

В те годы усадебные дома, надо признать, не отличались удобством. По большому счёту строились не дома, а дворцы. В Москве тогда это были знаменитые Пречистенский, Лефортовский, Головинский, Яузский, Петровский дворцы. Они демонстрировали роскошь и богатство. Таков и дом Талызина.

Конечно, хотелось бы знать: из каких соображений А. Ф. Талызин купил усадьбу именно у князей Багратиони? Почему эту, а не какую другую усадьбу? Но точного ответа на сей вопрос нет. Можно лишь предполагать, что выбор сделан, наверное, из по-житейски простых соображений. Талызин был, напомню, женат на дочери фельдмаршала С. Апраксина, дом которого располагался тогда на Знаменке (ныне Военная академия им. М. В. Фрунзе), а брат его жены Марии Степановны, Степан Степанович Апраксин, тоже имел дом на Знаменке (больше известен как Александровское военное училище). Так что присматривалось место поближе к родственникам.

Рассказ мой к тому, чтобы показать, как жила одна часть народа – знать. Из каких по-житейски простых соображений выстраивались дни их бытия. Низы, доведённые до отчаяния, вынуждены бунтовать. Верхи, вельможи Екатерины II, строят дворцы. В те благословенные для дворян дни проявилось нарушение мира между сословиями и возникла «традиция ущемлённости и ощущение, что если ты – со своим народом против Запада, в этом есть не только что-то невыгодное, но даже унизительное».

Позволю себе расширить частично использованную Станиславом Куняевым цитату – слова, написанные Фёдором Достоевским о Герцене:

«Герцен был… продукт нашего барства, русский дворянин и гражданин мира прежде всего, тип, явившийся только в России и который нигде, кроме России, не мог явиться. Герцен не эмигрировал, не полагал начало русской эмиграции; нет, он так уж и родился эмигрантом.

Они все, ему подобные, так прямо и рождались у нас эмигрантами, хотя большинство их не выезжало из России.

В полтораста лет предыдущей жизни русского барства за весьма малыми исключениями истлели последние корни, расшатались последние связи его с русской почвой и с русской правдой. Герцену как будто сама история предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего сословия. В этом смысле это тип исторический».

И хотя времена и условия жизни меняются, психология, можно убедиться, по сию пору осталась прежней.

Но уже тогда инакомыслящие, то есть не стремящиеся мыслями и желаниями стать похожими на цивилизованных и просвещённых представителей истинной культуры Запада (ну конечно, там рай), вынуждены были выслушивать не только обвинения в нежелании мерить всё по эталонной европейской мерке (ведь в Европе всецело властвуют передовые идеи), но и сопутствующие требования предать забвению собственную историю и традиции своего народа (потому что сколько же можно быть лапотниками?).

Сошлюсь на анализ обстановки, какую предложил Натан Эйдельман в книге «Мгновенье славы настаёт… Год 1789-й»:

«…в столичных лавках кое-где из-под полы продаются издания, пришедшие прямо из Парижа, – письма графа Мирабо, десятки острых карикатур. Случалось, несколько торговцев подписывались на одну газету, и единственный грамотный среди них читал вслух, остальные же только внимали; “глаза устают от чтения газет, так они интересны”, – восклицает княгиня Вяземская, а старая графиня Салтыкова, послушав, что читает её племянник, с ужасом заявляет, что в их семье “зреют семена революции”…

Но, полно, не преувеличиваем ли мы? Франция так далеко от России, исторические проблемы столь различны: ведь ещё Дидро, беседуя с Екатериной II, между прочим заметил, что рабство крестьян в той форме, как это сохранилось в её империи, во Франции отменил ещё король Людовик Толстый в начале XII века; положим, Дидро преувеличивал, жёсткие феодальные отношения сохранялись и позже, но в общем философ прав: уже два века русский сеньор может купить, продать, заложить не только свою землю, но и своих крестьян; во Франции же ничего подобного нет – устройство этой страны лишь внешне совпадает с некоторыми российскими чертами: и там, и там абсолютизм, но в России куда более тиранический; и там, и там крестьяне зависят от владельцев, но в очень разной степени. Зато в России совсем нет такой большой промышленности с вольнонаёмными рабочими, как во Франции, и почти нет третьего сословия.

Очень разные страны: в одно время они существуют как бы в разных эпохах…

И тем не менее посол Сегюр хорошо помнил:

“Хотя Бастилия не угрожала ни одному из жителей Петербурга, трудно выразить тот энтузиазм, который вызвало падение этой государственной тюрьмы и эта первая победа бурной свободы среди торговцев, купцов, мещан и некоторых молодых людей более высокого социального уровня”.

В ту же пору Семён Воронцов, русский посол в Англии, написал императрице, что Пугачёв, не читая французских книг, осуществлял ту же программу, что и французские бунтовщики… Несходство – и сходство».

На экземпляре радищевской книги «Путешествие из Петербурга в Москву» (всего было издано 650 экземпляров), который читала Екатерина II, сохранились её пометы. Читаем одну из них:

«Автор клонится к возмущению крестьян противу помещиков, войск противу начальства… Сие думать можно, что целит на французский развратный нынешний пример… Царям грозится плахою».

Чуть дальше помета, надо понимать, равно относящаяся к обоим упоминаемым лицам:

«Тут помещена хвала Мирабо, который не единой, но многих виселиц достоин».

Радищев виселицы избежал. Хотя звание первого в русской истории революционера ему присвоено было. К смертной казни (через сожжение) присудили конфискованный тираж его книги. Сам автор через несколько недель после ареста узнал, что по случаю мира со Швецией ему даровано «прощение» и он ссылается в Восточную Сибирь сроком на десять лет. В цепях до места назначения ему суждено было добираться около года[20]20
  Полубольной, закованный в кандалы, Радищев, конечно, не перенёс бы такого долгого и сурового пути. Помог ему бывший его начальник А. Р. Воронцов. Он добился посылки вслед за Радищевым специального курьера с приказом расковать его. Что и было сделано в Нижнем Новгороде.


[Закрыть]. Вести из Парижа в Москву доходили всё же быстрее.

Последнее пугало императрицу больше, потому что она своими глазами видела, что в России всё настойчивее звучали голоса в защиту либерально-гражданских ценностей.

Наступало время, когда перед думающими, образованными, воспитанными на либеральных ценностях юношами вставал вчера ещё не существовавший выбор: литература или политика, свободолюбивые стихи или самая что ни на есть реальная борьба? Литература оказывалась одной из форм политической борьбы. И умственные космополиты выбирали борьбу… через литературу.

Вслед за Радищевым («Любое единоличное правление есть деспотизм» – широко известное суждение писателя-революционера, родоначальника революционно-демократической мысли в России) был арестован и Новиков, идеологический предшественник Александра Николаевича. Издатель сатирических журналов «Трутень», «Живописец», «Кошелёк», первого женского журнала «Модное ежемесячное издание» и других (используя сегодняшнюю лексику, его именуют общественным деятелем), «свободомыслящий» мартинист-просветитель к тому же, нельзя пройти мимо этого факта, был тесно связан с масонами.

Собственно, именно это и послужило главной причиной (или поводом?) того, что в 1792 году императрица подписала московскому главнокомандующему князю А. А. Прозоровскому указ об аресте Н. Новикова. Он был отправлен в Петербург и посажен в Шлиссельбургскую крепость.

Почему вдруг на первый план выплыло масонство Новикова? Подковёрные игры, всегда ведущиеся вокруг первых лиц государства, тогда вытащили на свет божий слухи, что в окружении её сына строят планы замены её на престоле Павлом. Екатерина II начинает даже обдумывать вариант наследования ещё малолетним внуком Александром. Были то слухи или очень даже реальные замыслы? Но императрице докладывают, что московские масоны ведут тайные переговоры за границей о вовлечении великого князя в руководство масонскими организациями в России для подготовки дворцового переворота.

Беспечной Екатерина Великая никогда не была. Какой-то опыт, который и через несколько веков будет назидателен для человеческого рода, у неё, безусловно, наличествовал. Спокойно наблюдать, как атмосфера уже дышала тем, что позже, собственно, и произошло, как потихоньку идёт внедрение чужеродной идеологии, начинается работа по промыванию мозгов, потому что такова была задача концепции идей перестройки постреволюционного мира, она не стала. У неё был отлично развит инстинкт самосохранения. В условиях Французской революции Екатерина II сочла подозрительными и книгоиздательскую деятельность Новикова, и его членство в масонской ложе.

Всегда ли и в каждом ли конкретном случае воспитание на либеральных ценностях оборачивалось для человека его внутренним перерождением? Нет.

Никому, полагаю, не надо представлять трогательнейшую фигуру из всего пушкинского окружения – Ивана Никитича Инзова, под чьим началом некоторое время служил на юге Александр Пушкин. Будучи приёмным ребёнком в доме князей Юрия и Николая Никитичей Трубецких, будущий генерал-лейтенант, наместник Бессарабской области, рос более чем в просвещённой, продвинутой аристократической среде, кардинально противостоящей русским православным традициям, в духе вольтерьянства и приобщения к европейской культуре. Братья Трубецкие – рельефные фигуранты своего времени. Николай был отправлен в ссылку как один из главных членов общества мартинистов, затем был сенатором, вместе с братом основал Типографическую компанию (1784). Юрий – член-основатель Дружеского учёного общества (1781), друг Н. М. Карамзина.

Побочный брат Н. Н. Трубецкого, масона и друга Н. И. Новикова, воспитанный в нравственной атмосфере новиковского кружка, Инзов соединял истинную храбрость (он участвовал в десятках сражений под командованием Суворова, Милорадовича, Кутузова, уже при Требии и Нови командуя полком, а при Березине и под Лейпцигом – дивизией) с редким человеколюбием. Известно, что при этом Инзов состоял в Кишинёвской масонской ложе «Овидий» и что он сделал предложение Александру Сергеевичу Пушкину вступить в эту же ложу, которое Пушкин охотно принял.

В «Воображаемом разговоре с Александром I» Пушкин в следующих выражениях противопоставлял Инзова графу Воронцову, под начальство которого он попал в Одессе:

«…генерал Инзов добрый и почтенный старик, он русский в душе; он не предпочитает первого английского шалопая всем известным и неизвестным своим соотечественникам… Он доверяет благородству чувств, потому что сам имеет чувства благородные, не боится насмешек, потому что выше их, и никогда не подвергнется заслуженной колкости, потому что он со всеми вежлив…»

И ещё одна характеристика Инзова со стороны В. М. Глинки:

«В молодости близкий к московскому кружку прогрессивного общественного деятеля писателя Н. И. Новикова, убеждённый противник крепостного права и телесных наказаний, был проникнут искренней гуманностью и терпимостью».

Можно ли назвать действия государыни преследованием Новикова за журнальную полемику? Да, в 1792 году он был арестован и отправлен на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость. Ещё совсем недавно историки объясняли, что, мол, восстание Пугачёва заставило Екатерину II отказаться от идеи «просвещённого абсолютизма», и тем самым судьба просветителей, как французских, так и отечественных, была предрешена.

По сию пору и о декабристах, наследниках Вольтера и Дидро, и об их российских последователях привычнее писать, что «одолев сильнейшего врага Наполеона в Отечественной войне 1812 года, пройдя через всю Европу, фактически покорённую русским оружием, сыны знатнейших русских дворянских родов имели возможность сравнить быт и правовое положение европейцев со всеми ужасами и мраком кондового российского крепостничества».

То есть находятся причины внутренние, а по поводу внешних – лишь отдельные ссылки. Война с Пугачёвым показала, что «общее благо не для всех». А Радищев – «бунтовщик хуже Пугачёва» стало цитатой на все времена. Разговоры про господство просветительской идеологии применительно к истокам русской революции закончились, по сути, не начавшись.

В год столетия победы в Отечественной войне журнал «Искры» (№ 31 от 12 августа) откликнулся серией изображений со старинных гравюр и литографий, показывающих сцены «допожарной» Москвы, сопроводив их следующим текстом:

«В Москве, по словам современников, до Бородинского сражения жизнь шла по-старому. Здесь преобладал ещё тон старой Франции, тон эмигрантов, выброшенных волнами революции к нам в Россию. В барских домах танцевали экосезы и матрадуры. Гулянья были наполнены народом. Дворяне прохаживались там в мундирах, а щёголи рисовались в серых шляпах à la Sandrilion[21]21
  Как у Золушки (фр.).


[Закрыть], в пышных жабо с батистовыми брызжами, с хлыстиками или с витыми из китового уса тросточками, украшенными масонскими молоточками. Франты щеголяли во фраках василькового, кофейного или бутылочного цвета, в узких панталонах горохового цвета, а сверх них – в сапогах с кисточками. Дамы являлись туда в платьях с высокой талией, с короткими рукавами и в длинных, по локоть, перчатках…»

Но часы тикали. Новиков и Радищев, повторю, были как раз теми, кто запустил механизм вывода России на революционный путь. Когда дали о себе знать декабристы, это уже было не о литературе. Это давно стало про политику.

Неудачное восстание декабристов привычно считается и почитается началом организованной борьбы с российским самодержавием, его тиранией и крепостническим угнетением. Почему этот бунт постигла неудача? Опять же подсказка от Ленина: вновь тиражируемая цитата из его статьи «Памяти Герцена»: «Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа». Словно о народе были их думы. Тем не менее крах бунта до сих пор мотивируется тем, что он был основан на идее облагодетельствования народа России со стороны высших дворянских родов. В реальности именно общих мнений относительно судеб России как государства и его населения у них не было.

Потом сказал своё слово Герцен, и далее по ленинской формуле.

Хотите вы этого или нет, но к чему это привело, мы можем наблюдать сегодня, когда свобода оборачивается вседозволенностью, нравственной раздвоенностью, равенство – прекраснодушием, утратой традиционных исторических и культурных ценностей, братство – эгоизмом, экономической зависимостью. И эта «вилка» понятий, тех, с которых когда-то начиналось, и тех, в которые их переформатировали, давно стала знаковым индикатором «свой-чужой».

И в таком случае правота Екатерины II в своих опасениях, что устремление к свободе, равенству, братству, сушествующее в атмосфере двойной морали, обернётся отторжением моральных ценностей, совпала с государственными интересами. У меня, однако, есть невзрачный вопрос, так, мимоходом: чем в те времена, когда уже игра шла по-крупному, руководствовалась императрица, определяя меру наказания Радищеву и Новикову? Николай I поступил круче. Но отвечать на этот вопрос, как известно, придётся буквально каждому из последующих правителей страны, находившихся на вершине власти. У всех появлялись новые реальные персонажи с несвоевременными словами и несвоевременной правдой. Соответственно, споры о том, почему столь жёстко или, наоборот, почему так мягко обошлась власть с вольнолюбивым инакомыслящим, имеют схоластический смысл: всё зависит от поставленных задач с обеих сторон.

Два года после того как прикрыли «Почту духов», Иван Андреевич не занимался журналистикой, а затем вместе с друзьями – актёрами Плавильщиковым, который тоже «баловался» литературой, и Дмитревским, публицистом Клушиным – основывает издательскую компанию «Крылов сотоварищи». Самым примечательным из тройки сотоварищей надо признать Александра Ивановича Клушина, которого с Крыловым сближало многое: литература, увлечение театром, общность жизненных и человеческих позиций, а разница в возрасте (Клушин был на шесть лет старше) особо на их отношениях не сказывалась. Не было у них разве что, говоря высоким стилем, общности эстетических потребностей и духовного устремления. Но проявилось это не сразу.

В конце 1791 года четверо друзей сорганизовались и основали совместную типографию, где через несколько месяцев помимо брошюр и книг стал выходить журнал «Зритель».

Позволю себе небольшое отступление, почти что лирическое. Если сегодня выйти на Дворцовую набережную и подойти к зданию Санкт-Петербургского государственного университета культуры, то можно оказаться около особняка, который имеет персональное имя – «Дом Бецкого». В 1791–1796 годах в нём одну из квартир снимал Иван Андреевич Крылов (некоторые помещения дворца тогда сдавались внаём). Причём не просто жил. Здесь же он обустроил типографию, где печатались журналы, сначала «Зритель», чуть позже «Санкт-Петербургский Меркурий». Читатели «Санкт-Петербургских ведомостей» в марте 1792 года читали помещённое в газете рекламное объявление:

«В Санкт-Петербурге, в типографии Крылова с товарищи, в новом Его Высокопревосходительства Ивана Ивановича Бецкого доме, что у летнего сада, выходит ежемесячное издание под названием Зритель: в нём помещаются как сатирические, критические, так и стихотворные сочинения, подражания и переводы. Началось сие издание с Февраля 1792 года… Ежели кто за благо рассудит удостоить сие издание присылкою своего сочинения, то оное помещено будет с благодарностью».

Я вовсе не напрасно своё отступление назвал лирическим. Так как окна жилища Ивана Андреевича выходили на Летний сад, откуда иной раз Крылова можно было заметить за работой над журналом. Но не только. По утрам он любил ходить по своей комнате, играя на скрипке, совершенно голым. Звуки музыки привлекали прогуливающихся по саду дам, которые, увидев в окне обнажённого мужчину, нередко возмущались. Дошло до вмешательства полиции, которая предписала журналисту «спускать шторы в то время как он играет, а то по саду (в этой части) гулять нельзя».

Версий, почему новое издание сразу стало популярным, нет, но это факт. Имеются лишь предположения. Первое среди них – злободневность, которая была ожидаема из-за уже сложившейся репутации Крылова. В программном издательском обращении к читателям сообщалось:

«Право писателя представлять порок во всей его гнусности, дабы всяк получил к нему отвращение, а добродетель – во всей её красоте, дабы пленить ею читателя…»

Второе: сработала заявленная соответствующим названием тема. Содержание, посвящённое русскому театру (в то время российская сцена была отдана на откуп постановкам переводных авторов), оказалось очень даже востребованным. Читать о состоянии и репертуаре русской оперной и драматической сцены, об актёрском исполнении, заметки о положении актёров в обществе, о театральном быте, а также о поведении зрителей во время представления, желающих нашлось предостаточно. По сути, Крылов явился родоначальником русской театральной критики. Успехом пользовались и произведения самого Крылова, который продолжал свой творческий поиск. Из-под его пера выходят то повесть (разумеется, злая и сатирическая), то сказка, то разнохарактерные статьи, то ядовито-критические, то прославляющие национальный русский дух, отечественную историю и обычаи. Число подписчиков росло.

В литературе о Крылове можно встретить суждение, что в 1789–1793 годах художественная позиция Крылова и Александра Ивановича Клушина связана с направлением, осуществлённым в русской литературе Радищевым. Сказать так можно, выглядит привлекательно, но доказать… Более чем странно утверждение, будто Крылов, в частности начиная уже с «Почты духов», движется в русле формирования реалистического подхода к действительности. Впрочем, если, конечно, принять во внимание, что в дальнейшем в творчестве Крылова фантастические водяные, воздушные и подземные духи не появляются, то Слон, Моська, Лебедь, Щука, Рак, не говоря уже о Свинье под Дубом, – это олицетворение реализма, безусловно критического.

Журнал И. А. Крылова «Зритель» с его произведениями. 1792 г.

Журнал «Санкт-Петербургский Меркурий» с напечатанными в нём произведениями И. А. Крылова. 1793 г.

Но и второй его журнал тоже просуществовал недолго. В одном из томов «Зрителя» появилась заметная статья Крылова под названием «Речь, говоренная повесою в собрании дураков», в которой были сплошь намёки и издёвки над бездельниками, пребывающими во власти. И тотчас (шёл пятый месяц издания журнала) по личному приказу Екатерины II в типографии Крылова был произведён обыск. Журнал, просуществовав каких-то полгода, был закрыт, а четверо друзей были отданы под гласный надзор полиции[22]22
  Гласный надзор – административная мера, применявшаяся к лицам, заподозренным в инакомыслии и противоправных действиях (выступление в печати против существующих порядков и высших лиц государства расценивалось как деяние противоправное). Поднадзорный не имел права менять место жительства, состоять на государственной и общественной службе.


[Закрыть].

В результате компания основателей издания распалась. Остались лишь Крылов и Клушин, которые взялись… выпускать новый журнал – «Санкт-Петербургский Меркурий». Он получился слабее ранее выходивших журналов Крылова. Редакторы «Меркурия» строили наполеоновские планы, думали, что, придав ему менее острый и более художественный характер, добьются широкого распространения своего издания. Ради этого затеяли полемику с «Московским журналом» молодого Карамзина[23]23
  Николай Михайлович Карамзин – русский писатель сентименталист, яркий представитель литературного направления в России в конце XVIII – начале XIX века, отличавшегося излишней чувствительностью, позже выдающийся историк. На первых литературных шагах Карамзина сказалось его повышенное увлечение творчеством немецких и в особенности английских писателей.


[Закрыть], обрушившись с язвительными нападками на самого издателя и его последователей.

За что будущий великий баснописец взъелся на будущего великого историка? Крылову было чуждо творчество раннего Карамзина. Оно казалось ему искусственным и излишне подверженным западным влияниям. Преклонение перед Западом, французским языком, французскими модами было одной из любимых тем сатиры молодого Крылова. Возмущал его и излишне простой слог Карамзина с нарочитым стремлением к простонародности (лаптям, зипунам и шапкам с заломом).

Но резонно задать вопрос: только ли заигрыванием с лаптями и зипунами не угодил Карамзин Крылову? При ответе на него я первым делом припомнил бы характéрное, насмешливое карамзинское замечание-недоумение насчёт юродивого в пушкинском «Борисе «Годунове»: стóит ли углубляться в столь низкую материю? Оцените: какая разница в подходах! Пушкин в своём стремлении проникнуть в самые глубины «народного мнения» «опускается» до юродивого. Карамзин же, который много и подробно пишет о народе в Х и XI томах своей «Истории…», не видит необходимости глядеть столь «низко» (а на самом деле столь глубоко!). Смею думать, именно противоположность взглядов Крылова и Карамзина на народ не могла не делать их идейными противниками. Крылову была куда ближе позиция Пушкина.