Текст книги "Иван Крылов"

Кроме того, карамзинисты отталкивали его своим пренебрежением к принятым в то время строгим правилам стихосложения.

Возможно, именно резкая полемика с карамзинистами (на фоне явно осторожного отношения к власти) оттолкнула читателей от «Санкт-Петербургского Меркурия». И на сей раз Иван Андреевич сам закрыл «Санкт-Петербургский Меркурий» – из-за нехватки подписчиков.

Произошло это именно так или совсем не так – новая загадка Крылова. Что её породило? Ладно сам Крылов, как мы знаем, не отличался разговорчивостью о себе, так и мемуаристы почему-то оказались с замком на устах. Среди редких упоминаний о Крылове той поры самое заметное, но по сути невнятное, короткое «сообщение» одного из первых его биографов – М. Е. Лобанова. Тот как бы ненароком упоминает о столкновениях Крылова-журналиста с верховной властью:

«Одну из моих повестей, говорил мне Иван Андреевич, которую уже набирали в типографии, потребовала к себе императрица Екатерина; рукопись не воротилась назад, да так и пропала».

Характер претензий императрицы можно понять, но не может не возникнуть вопрос: отчего она, пристально следя за деятельностью оппозиционера, не поступила с ним так же, как с Радищевым и Новиковым? «Почту духов» прикрыла, «Зрителя» постигла та же участь, к «Санкт-Петербургскому Меркурию» не пришлось даже применять карательные меры – издатель сам приказал своему детищу долго жить.

Известные писатели и литературоведы А. М. Гордин и М. А. Гордин не без оснований предположили, что у Крылова и его сотоварища Клушина нашлись влиятельные заступники. Первой среди них вероятной фигурой названа княгиня Е. Р. Дашкова, директор (президент) Академии наук и литературной Российской академии. Основанием для гипотезы стал факт, что она напечатала в «Российском феатре» (Полном собрании всех Российских Феатральных сочинений» – издании Петербургской академии наук с 1786 по 1794 год, которое она сама задумала и сама осуществляла) четыре пьесы Крылова[24]24
  Были опубликованы трагедия «Филомела» (1786), комическая опера «Бешеная семья» (1786), комедии «Проказники» (1788) и «Сочинитель в прихожей» (1786).


[Закрыть] (кроме первой его трагедии «Клеопатра»), ранее им написанные, но не изданные и не увидевшие сцены.

Но уже осенью 1793 года Дашкова, одна из ведущих личностей, поддержавших Екатерину при восхождении на престол[25]25
  Дашкова участвовала в перевороте против Петра III, несмотря на то, что император был её крёстным отцом, а её сестра Елизавета была его фавориткой и могла стать его новой женой.


[Закрыть], впала у императрицы в немилость и вынуждена была просить об отставке. После чего она отправляется в Европу, где дружески общается с Дидро и Вольтером. Что и говорить, иногда судьба причудливо тасует колоду карт, однако вновь герои нашего повествования сопрягаются с одними и теми же историческими персонажами.

Тем временем обстоятельства лишают Крылова и Клушина их журнала. Знакомства и связи не помогли. Хотя, по мнению Гординых, недовольных Екатериной II и уже почти открыто фрондирующих сановников было предостаточно:

«Адмирал Ф. П. Литке в своих записках и неопубликованном дневнике упоминает о давнем знакомстве Крылова и своего дяди Ф. И. Энгеля. В конце 1780-х годов Ф. И. Энгель – гвардейский офицер, служивший в штабе генерал-аншефа князя И. В. Репнина. У того же Репнина в начале 80-х годов состоял на службе и ближайший приятель Крылова А. И. Клушин».

Чтобы не утруждать читателя долгим цитированием, кратко изложу сведения о связях, которые могут кое-что объяснить в истории молодого Крылова в период, когда «значительная часть радикальной оппозиции екатерининскому режиму строила свои политические планы в расчёте на близкую смену монарха».

Комедии И. А Крылова, опубликованные в «Российском феатре» в 1793–1794 гг.

Именно к этой оппозиции тогда принадлежал Репнин. В близких отношениях с Павлом Петровичем находились и офицеры братья Бенкендорфы. С семейством одного из них, И. И. Бенкендорфа, Крылов был дружен много лет. Среди старинных приятелей Ф. И. Энгеля упомянутый уже адмирал Литке называет одного из братьев Татищевых – Василия Евграфовича.

Позволительно сказать, что Крылов в Петербурге был связан с довольно широким кругом гвардейских офицеров. «Некоторые из них в царствование Павла сделали головокружительную карьеру. Так, Энгель стал статс-секретарём императора, а приятель Крылова Преображенский офицер П. М. Скобельцын, перескакивая через чины, в два года из капитан-поручика сделался генералом и шефом полка».

Больше того, в воспоминаниях современников есть строки о том, что Крылов был лично знаком с наследником престола и его женой. В начале 1797 года в Москве вскоре после вступления Павла на престол Крылов даже преподнёс ему свою трагедию «Клеопатра». Молодой журналист Крылов и великий князь Павел Петрович – что могло послужить поводом для их знакомства? Слишком уж мало было между ними общего. Но на память приходят знаменитые строки Фёдора Тютчева: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся…»

Как оказалось, «Почту духов» читала не только Екатерина Великая. Журнал, пикирующийся с императрицей, заметили и при дворе. И особое внимание в этом кругу привлекла появившаяся на страницах журнала фигура «юноши, вступающего на царство», который был несправедливо лишён своих царственных прав. Молодого публициста, посмевшего выступить в защиту обиженного наследника престола, углядели сторонники Павла, строившие свои политические планы.

Какая-никакая известность не только в актёрском и литературном мире, плюс его явная ненависть к екатерининским порядкам позволяли Крылову, человеку без власти, не обладавшему ни знатностью, ни богатством, в свои двадцать четыре года уже вызывать симпатии у людей довольно значительных. Пётр Плетнёв говорил о молодом Крылове: «Ему не было уже чуждо и высшее общество столицы…»

Спустя годы жизненные дороги Крылова и Клушина после его вынужденного отъезда и возвращения из-за границы вновь пересекутся. Об этом мы узнаем из упоминавшихся уже «Записок» С. П. Жихарева, племянника Рахманинова, в той же записи от 9 февраля 1807 года, где он обращается непосредственно к Крылову:

«“Да, кстати о Клушине: скажите, Иван Андреевич, точно ли Клушин был так остёр и умён, как многие утверждают, судя по вашей дружеской с ним связи?” – “Он точно был умён, – сказал с усмешкою Крылов, – и мы с ним были искренними друзьями до тех пор, покамест не пришло ему в голову сочинить оду на пожалование Андреевской ленты графу Кутайсову…” – “А там поссорились?” – “Нет, не поссорились, но я сделал ему некоторые замечания на счёт цели, с какою эта ода была сочинена, и советовал её не печатать из уважения к самому себе. Он обиделся и не мог простить мне моих замечаний до самой своей смерти, случившейся года три назад”».

Какой логикой руководствовалась Екатерина Великая, сказать трудно, но в 1784 году и она решает прекратить свою журналистскую деятельность. Казалось бы, всего годом ранее она соизволила начать выпускать новый журнал «Собеседник любителей российского слова», стала членом его редакции, публиковала в нём свои «Были и небылицы» и вдруг решает больше их не продолжать. В качестве финальной точки императрица делает поистине царский жест. Она как классик, уходящий на покой, берётся изложить в виде некоего завещания молодым последователям свой взгляд на «искусство писать». Именно эти два слова выносит она в заголовок текста за подписью «Екатерина Великая»:

«Собственное моё имение “Были и Небылицы” отдаю я (имяреку) с тем:

1) Что ему самому, или кому он отдаст, поверит, продаст или заложит, для продолжения оных, не писать шероховато, либо с трудом, аки подымая тягости на блоке.

2) Писав, думать недолго и немного, но иначе не потеть над словами.

3) Краткие и ясные выражения предпочитать длинным и кругловатым.

4) Кто писать будет, тому думать по-русски. Всякая вещь имеет своё название.

5) Иностранные слова заменить русскими, а из иностранных языков не занимать слов, ибо наш язык и без того довольно богат.

6) Красноречия не употреблять нигде, разве само собою на конце пера явится.

7) Слова класть ясные и буде можно самотёки.

8) Скуки не вплетать нигде, не иначе же умничаньем безвременным.

9) Весёлое всего лучше; улыбательное же предпочесть плачевным действиям.

10) За смехом, за умом, за прикрасами не гоняться. (NB. Не запрещается, однако ж, оных употреблять везде тут, аки струи.)

11) Ходулей не употреблять, где ноги могут служить, то есть надутых и высокопарных слов не употреблять, где пристойнее, пригожее, приятнее и звучнее обыкновенные будут.

12) Врача, лекаря, аптекаря не употреблять для писания «Былей и небылиц», дабы не получили врачебного запаха.

13) Проповедей не списывать и нарочно оных не сочинять.

14) Где инде коснётся нравоучения, тут оные смешивать не иначе с приятными оборотами, кои бы отвращали скуку, дабы красавицам острокаблучным не причинить истерических припадков безвременно.

15) Глубокомыслие окутать ясностью, а полномыслие – лёгкостью слога, дабы всем сносным учиниться.

16) Пустомыслие и слабомыслие откинуть вовсе, будь можно.

17) На всякие мысли смотреть не с одного конца, но с разных сторон, дабы избирать удобно было вид тот, который рассудку приятнее представится.

18) Стихотворческие изображения и воображения не употреблять, дабы не входить в чужие межи.

19) Желается, чтобы сочинитель скрыл своё бытие и везде бы было его сочинение, а его самого не видно было и нигде не чувствовалось, что он тут действует; и для того советуется ему говорить так, чтобы не он говорил, а без того ум его или глупость равно неспособны будут читателям».

19 пунктов-советов, ничуть не пустопорожних, и впрямь оказались завещанием. В ноябре 1796 года Екатерины Великой не стало. А уже 5 декабря, в день, когда в Петропавловском соборе были захоронены его родители Пётр III и Екатерина II, взошедший на престол Павел повелел Ивану Владимировичу Лопухину, человеку яркому и неординарному, склонному к философскому мышлению, представителю древнего дворянского рода и виднейшему представителю русского масонства, находившемуся в конце правления Екатерины II на пороге великой опалы, объявить в Сенате «волю его об освобождении всех без изъятия (таковых обнаружилось 87 человек. – А. Р.) заключённых по Тайной экспедиции, кроме повредившихся в уме».

Возвращены из ссылки в свои поместья Hиколай Никитич Трубецкой (получил звание сенатора), И. П. Тургенев, отец столь известных в литературе и декабристском движении нескольких братьев Тургеневых (получил должность директора Московского университета); А. Н. Радищев, пробыв в сибирской ссылке шесть лет, должен был поселиться без права выезда, под надзором полиции, в небольшом калужском именьице, селе Немцове, выделенном ему отцом в собственность.

Когда летом 1790 года в дом благополучного чиновника Радищева внезапно пришли арестовывать хозяина, он спросил, от кого они. «От Шешковского», – был ответ. Радищев упал в обморок. Одного имени начальника Тайной экспедиции, приводившего всех в трепет, было достаточно для первого революционера. Его судьба оказалась драматичной.

Буквально все пишущие о Радищеве непременно сообщают, что из сохранившихся писем и завещания, написанных им в первые дни ареста, становится ясно: им владел страх и истерическая паника. Удивляться не приходится: он был психологически сломлен. Шешковский своё дело знал. Несколькими месяцами ранее, в декабре 1790 года, ветеран политического сыска допрашивал автора «Вадима Новгородского» Якова Княжнина. В тексте его трагедии было несколько стихов, в которых увиделся жуткий призрак русского бунта: «Самодержавна власть всё ныне пожирает…», «Самодержавие, повсюду бед содетель, // Вредит и самую чистейшу добродетель // И, невозбранные пути открыв страстям, // Даёт свободу быть тиранами царям». А 14 января 1791 года драматург впал в жестокую горячку и умер.

Любопытный штрих пребывания ссыльного революционера в Илимске: местный урядник пытался содрать с Радищева взятку. Он полагал, что начальник столичной таможни попал сюда за злоупотребления по финансовым делам.

Освобождённому Павлом I Радищеву Александр I позволил вернуться в Петербург, издал указ об амнистии, вернул ему дворянство, орден, чин, назначил членом Комиссии по составлению законов. В одном из проектов Александр Николаевич предложил уничтожить крепостное право. Последовала угроза новой ссылки в Сибирь, что стало потрясением для болеющего и морально сломленного писателя. Он счёл, что жизнь нужно оборвать. 12 (24) сентября 1802 года Радищев выпил стакан азотной кислоты. Его пытались спасти, но безуспешно. Уезжая от умирающего, медик Виллие, совсем не знавший Радищева, сказал: «Видно, что этот человек был очень несчастлив».

Первым в списке амнистированных узников шёл Н. И. Новиков, который к тому времени отбыл в Шлиссельбургской крепости четыре с половиной года. Обращает на себя внимание факт, что его освобождение для Павла I становится буквально первоочередным делом при вступлении на престол. Невольно вспоминается пушкинская фраза «Бывают странные сближенья…», взятая из черновых заметок к поэме «Граф Нулин». Николай I в первый же день своей официальной коронации тоже затребовал доставить к нему опального Пушкина. Объяснение одно: «поэт в России – больше, чем поэт».

Как и в отношении к Радищеву, Екатерина II «по своему природному милосердию» и Новикову отменила смертную казнь, хотя намеревалась подвергнуть его «тягчайшей и нещадной смерти». Ограничилась приказом запереть его в крепость, откуда он вышел «дряхл, стар, согбен» без разрешения продолжать прежнюю деятельность.

Большую часть конфискованной собственности ему так и не вернули. 20 лет после заточения он прожил в небольшом подмосковном Авдотьеве. Здесь, в границах своего имения, он обрёл свободу.

Без преувеличения натура незаурядная, Новиков был человеком кипучей практической деятельности. Судите сами: в XVIII веке на русском языке было издано девять тысяч наименований книг; из них Новиков напечатал тысячу. Причём ни одной он не издавал только из коммерческих соображений. Хотя как раз коммерсантом он был, что называется, от бога.

В отличие от Радищева Новиков и впрямь не был революционером. Он не предполагал, что польза общества требует борьбы с государством. Его утопический девиз – общественная самодеятельность, идущая не за и не против, а мимо государственной машины. Он был сторонником пламенного энтузиазма местного (муниципального) самоуправления, потому что сам был энтузиастом и большим мечтателем. Надо признать, он хотел превратить Россию в прекрасное царство равенства и братства.

Будучи просветителем и, конечно же, распространяя нравственность, желал приучить всех и каждого видеть в другом человеке брата. Но с книгоизданием у него получалось лучше. С равенством и братством было несколько сложнее.

Опять же судите сами. Выйдя на свободу, он созвал своих друзей на праздничный обед. Как вспоминал князь П. А. Вяземский, перед обедом Новиков обратился к гостям с просьбой позволить посадить за стол крепостного человека, который добровольно с шестнадцатилетнего возраста сидел с ним в Шлиссельбургской крепости. Гости без возражений приняли это предложение. А через некоторое время они узнают, что Новиков продал своего товарища по несчастью. Друзья спрашивают «просветителя»: правда ли это? Да, отвечает Новиков, дела мои расстроились, и мне нужны были деньги. Я продал его за две тысячи рублей.

Николай Иванович почитался позднее либеральными демократами XIX века (да и в советские времена) непримиримым противником крепостничества. Ему и сегодня ставят в заслугу, что он был борцом с крепостным правом.

Постоянно болея и испытывая крайнюю нужду, Новиков умер 31 июля 1818 года.

Упрятать и Крылова в каземат или отправить в места отдалённые без суда и следствия проблемы для императрицы не составило бы. Не стала. Может, потому, что к бунту, как Радищев, Крылов не призывал. В тесных связях, порочащих его, с тайным масонским орденом, как Новиков, он замечен не был.

Можно сказать, тогда Крылову повезло. Репрессии на него не обрушились. Его не сослали, не посадили в крепость. Его всего лишь лишили возможности заниматься делом, к которому его самобытный ум был предрасположен. Удар на себя принял «Санкт-Петербургский Меркурий». В апреле 1794 года его подписчики получили вежливое извещение о прекращении журнала:

«Год “Меркурия” кончился – и за отлучкою издателей продолжаться не будет. <…> Мы слышали иногда критики и злые толки на наши писания, но никогда не были намерены против них защищаться. Если они справедливы – защищение не поможет, если ложны – то исчезнут сами собою. Слабо то сочинение, которое в самом себе не заключает своего оправдания».

«Отлучка» была вынужденной. Официальная версия произошедшего следующая:

«Около половины сего <1793> года Клушин, по желанию его, уволен в чужие края. Императрица Екатерина Великая пожаловала ему на сие путешествие жалованье на пять лет вперёд, по 300 рублей, всего 1500 рублей, и с тех пор он неизвестно <…> куда уехал, а Крылов также уехал к какому-то помещику в деревню».

Сохранилось свидетельство, будто незадолго до «отлучки» коллег по несчастью не кто иной, как императрица Екатерина II вызвала издателей и, ходили слухи, сделала им то ли серьёзное внушение, то ли «материнское» увещевание с предложением отправиться за границу «на учёбу».

Перед царской милостью-угрозой Клушин капитулировал. Он получил от Екатерины II деньги на поездку, написал признательно-покаянную оду с откровенно холопским названием «Благодарность Екатерине Великой за всемилостивейшее увольнение меня в чужие края с жалованьем», поместил её в ноябрьском номере «Санкт-Петербургского Меркурия» и исполненный кротости отбыл за рубеж.

Крылов тоже покинул столицу. Вопрос «почему?» тут не стоит. Он шёл на встречу с Екатериной II молодым человеком, а вышел от императрицы если и не дряхлым стариком, то совершенно очевидно сильно постаревшим – изнутри. Нахлынули подавленность и чувство беспомощности – они рождали в душе тревогу и страх: болезненное состояние, которое выводило из эмоционального равновесия.

Оставшийся один, без друзей, без издательства, без журнала, Крылов бросил всё и уехал из Петербурга на долгие годы. Предложение матушки-царицы оказалось из тех, от которых отказаться было невозможно. Иначе в лучшем случае его ждали бы нищета и отчаяние, в худшем – Шлиссельбургская крепость или ссылка по проторенному Радищевым пути.

Избирая направление пути, каким ему следует двигаться в дальнейшей жизни, имея в виду абсолютное нежелание оказаться в положении Радищева и Новикова, Крылов пришёл к выводу, какой мне встретился у человека довольно известного, знакомого мне и, значит, живущего в XXI веке. Человек этот однажды даже опубликовал статью о Крылове и Гнедиче. Оба они о том, как жить, что делать и чего делать не нужно, вели между собой споры-разговоры частенько. Но мысль, которую я сейчас воспроизведу, мой знакомый в своей статье о Крылове не высказал. Она появилась в другой его статье, Крылова не касающейся, но, как мне кажется, очень соответствующей духу и состоянию Ивана Андреевича, когда он оказался на распутье. Фраза следующая:

«Мир устроен так, как он устроен, и во что я крепко верю – так это в естественный ход вещей, который можно иногда и испакостить, и в обход пустить, и притормозить, но который в конце концов всегда пробьёт себе дорогу».

Однако царских денег Крылов тогда не взял. Коленопреклонённой одой не разразился и вообще после той памятной встречи с Екатериной II лет десять фактически не выступал в печати. Но русской земли не покинул.

Скиталец

И снова приходится говорить предположительно.

Из северной столицы Крылов подался, скорее всего, в Москву. Сначала остановился у актёров Сандуновых. Положение опального литератора открыло ему двери многих известных московских домов (Бенкендорфов, Татищевых и других), где Иван Андреевич приобрёл новые небесполезные в писательском мире знакомства. Без семьи, без серьёзного занятия, способного дать заработок, по сути, бездомный скиталец, он перебирался из одного гостеприимного дома в другой, чувствуя себя униженным и опустошённым. Досадовал, что угораздило родиться с талантом никому не нужного сатирика.

Про него говорили, что «спокойствие, доходившее до неподвижности, составляло первую его потребность». Но не полное же безделье!

По Москве тогда прокатилось картёжное поветрие. Всегда мечтавший о блистательном успехе, который наполнил бы его душу сильными ощущениями, Крылов вдруг стал завзятым картёжником. Игра возбуждала. Играл много и азартно. Однажды его имя даже попало в полицейский реестр заядлых карточных игроков, из-за чего на какое-то время Крылов был вынужден покинуть теперь уже Москву.

По словам одного из биографов писателя, на несколько лет Крылов как бы исчезает. Очевидно, в это время он скитается-странствует по провинции: посещает Тамбов, Саратов, Нижний Новгород, Украину, живёт в поместьях своих друзей. Он не перестаёт сочинять, но его произведения лишь изредка появляются в печати. Причём никакого и намёка на сатиру. То ли душа покоя запросила, то ли ещё не выветрился из памяти последний разговор с императрицей, во время которого он ощутил какой-то надлом в себе. Ситуация, в какую тогда попал Крылов, что и говорить, – она человека с самой крепкой психикой способна сломать.

Даже смерть Екатерины II, случившаяся поздней осенью 1796 года, мало что изменила в его положении. Когда на престол вступил Павел I, Крылов не побоялся ненадолго съездить в Петербург. Осмотрелся и порешил за лучшее там не задерживаться. Решил, что думать о возвращении к активной литературной деятельности или к журналистике при новой власти не приходится.

Подвернулся случай: князь С. Ф. Голицын[26]26
  Сергей Фёдорович Голицын (1749–1810) – видный военный деятель екатерининской поры, пользовавшийся покровительством фаворита Екатерины II князя Г. А. Потёмкина.


[Закрыть] предложил занять при нём должность личного секретаря и домашнего учителя его детей. Крылов, которому всего-то тридцать лет, согласился. Плетнёв вспоминал, что Крылов был рекомендован в секретари князю С. Ф. Голицыну императрицей Марией Фёдоровной. Такого не могло произойти, не будь новая императрица (было уже начало 1797 года) и Иван Андреевич знакомы прежде. Даже если не он сам просил её об этом, а кто-то замолвил за него слово, чтобы похлопотала перед столь высокородным лицом, каким был Сергей Фёдорович.

Впрочем, воспоминания – дело тонкое. Надежда Михайловна Еропкина, двоюродная сестра П. В. Нащокина, которую Пушкин как-то назвал «вольтерианкой молодой» (ей тогда было 20 лет), в своих «Воспоминаниях об И. А. Крылове» писала, что помог Крылову определиться учителем в семью князя Голицына Александр Михайлович Тургенев. Поэтому в благодарность за оказанную протекцию Крылов, обращаясь к нему, говорил иногда: «Благодетель мой Александр Михайлович».

Сам князь – представитель славного рода Голицыных (ветвь Алексеевичей). Для полноты картины следует сказать, что был он племянником графа Захария Григорьевича Чернышёва, имевшего звание генерал-фельдмаршала. Впрочем, как говаривал Грибоедов, «позвольте нам родными счесться».

Если заглянуть в родословную, нельзя пройти мимо того, что ещё он внук Г. П. Чернышёва и А. И. Ржевской. Уточним: граф Григорий Петрович Чернышёв тоже военачальник, а ещё государственный деятель, сподвижник Петра I. Что касается бабушки-генеральши, то графиня Авдотья (Евдокия) Ивановна (урождённая Ржевская) была одной из любовниц Петра I и имела от него прозвище «Авдотья бой-баба». Именно такой знавал её император.

Но это ещё не всё. Глядим глубже: он правнук петровских сподвижников Ф. А. Головина и Б. А. Голицына. Первый из них, граф (с 1702), а до того боярин Фёдор Алексеевич, был главой внешнеполитического ведомства (президент Посольских дел), генерал-адмирал, ставший первым в России генерал-фельдмаршалом. Второй, боярин Борис Алексеевич, во времена царевны Софьи и Петра Великого был руководителем приказа Казанского дворца и воспитателем юного Петра (в «кадровом списочном составе» проходил строкой «дядька царя»).

Так что князь, пригласивший Крылова к себе на работу, можно сказать, непростой князь. И как положено такому князю, имел непростой нрав. Тут даже доказывать ничем не надо. Привычки, как известно, свыше нам даны. Один из тех, кто имел возможность быть с ним на растоянии вытянутой руки, писал:

«В нём билось истинно русское сердце, он был наружности приятной, был добр, учён и храбр. Страсти его были молодецкие и благородство души неимоверное».

Вот-вот, «страсти его были молодецкие». Главное место в жизни князя занимала военная служба. Он участвовал в осаде Очакова, во взятии Мачина. К нему с уважением относился Суворов, благоволила Екатерина II: одно время князь состоял её флигель-адъютантом. В декабре 1796 года он получил назначение командиром лейб-гвардии Преображенского полка. Через четыре месяца произведён в генералы от инфантерии. Карьера фантастическая. А в 1798 году уже отставлен от службы. За какие грехи? Проявил пренебрежительное отношение к И. П. Кутайсову. Тем самым навлёк на себя немилость императора. Кутайсов, личный брадобрей Павла Петровича в пору, когда тот был ещё наследником престола, впоследствии стал графом и генералом. Оставаясь любимцем Павла I, бездарный, но всемогущий фаворит по-прежнему ежедневно брил его. Хочется напомнить старый советский фильм «Крепостная актриса». Это экранизация оперетты Николая Стрельникова «Холопка». Хозяин крепостной актрисы как раз граф Иван Кутайсов, в фильме он представлен отвратным типом. Судя по воспоминаниям современников, вполне заслуженно.

В книге «Записки о моей жизни» журналиста и издателя, писателя и филолога, члена-корреспондента Петербургской Академии наук Н. И. Греча можно встретить любопытный эпизод, происшедший весной 1800 года с умирающим Суворовым, который прибыл в Петербург, желая видеть государя. Он остановился в доме своего племянника на Крюковом канале и, не имея сил ехать во дворец, просил, чтобы император удостоил его посещением. Больной Суворов, обидевшись, когда ему доложили, что приехал не сам государь, принял посланника, лёжа в постели. И далее мемуарист воспроизводит издевательский диалог Александра Васильевича с Кутайсовым, который предстал перед ним в красном мальтийском мундире с голубой лентой через плечо:

«– Граф Кутайсов? Кутайсов? Не слыхал. Есть граф Панин, граф Воронцов, граф Строганов, а о графе Кутайсове не слыхал. Да что вы такое по службе?

– Обер-шталмейстер.

– А прежде чем были?

– Обер-егермейстером.

– А прежде?

Багрово-красный Кутайсов запнулся.

– Да говорите же!

– Камердинером.

– То есть вы чесали и брили своего господина.

– То… Точно так-с.

– Прошка! – закричал Суворов своему любимому лакею, – ступай сюда, мерзавец! Вот посмотри на этого господина. Он был такой же холоп, фершел, как и ты, да он турка, так он не пьяница! Вот видишь, куда залетел! И к Суворову его посылают. А ты, скотина, вечно пьян, и толку из тебя не будет. Возьми с него пример, и ты будешь большим барином.

Кутайсов вышел от Суворова сам не свой и, воротясь, доложил императору, что князь в беспамятстве и без умолку бредит».

6 мая Суворов скончался. Встречи его с императором не произошло.

После отставки князь С. Ф. Голицын вынужден перебраться в Саратовскую губернию, в имение Зубриловка. Именно туда вместе с ним в имение приехал в качестве личного секретаря и наставника его детей Иван Андреевич Крылов.

Между тем слова о «страстях молодецких» принадлежат человеку, который тогда в Зубриловке воспитывался вместе с многочисленными сыновьями Голицына. И был это, как о нём скажут позже, всё примечающий свидетель своего времени, личный знакомец Сперанского, Жуковского, Пушкина, графа Воронцова, исколесивший половину Российской Империи… И наконец, оставивший после себя несколько объёмнейших томов мемуаров Филипп Филиппович Вигель, человек желчный, циничный и завистливый, но памятливый на людские характеры.

Для более глубокого понимания его слов о князе С. Ф. Голицыне необходимо сообщить два факта: в своём доме князь собрал большую библиотеку и хорошую коллекцию редких произведений искусства; видимо, одним из таких сокровищ можно счесть и Варвару Энгельгард, племянницу и любовницу князя Потёмкина, на которой Сергей Фёдорович был женат.

Колоритную и примечательную хозяйку дома, в котором оказался Крылов, обойти вниманием нельзя. Г. Р. Державин в оде «Осень во время осады Очакова», обращаясь к её мужу, так писал о Варваре Васильевне:

 
Твоя супруга златовласа
Пленира[27]27
  Пленира – женское поэтическое имя, произошедшее от глагола «пленять». В данном случае это имя употребляется Державиным как нарицательное.


[Закрыть] сердцем и лицом.
 

«Милая Варинька», как её называл князь Потёмкин, по красоте уступала лишь своей младшей сестре, Екатерине. Однако князь И. М. Долгорукий, двоюродный брат графа Скавронского, так писал о Варваре:

«Она всех сестёр была пригожее, и дядюшка в неё влюбился; влюбиться, на языке Потёмкина, значило наслаждаться плотью, любовные его интриги оплачивались от казны милостью и разными наградами, кои потом обольщали богатых женихов и доставляли каждой племяннице, сошедшей с ложа сатрапа, прочную фортуну».

Рыжеволосая Варвара, кокетливая, капризная и вспыльчивая, став любовницей светлейшего князя, заставляла его ползать у своих ног, и тут уж не она, а он вымаливал каждую ласку. Она постоянно мучила его ревностью, капризами и бесконечными просьбами о пожаловании мест и чинов её друзьям и знакомым. Он же писал ей страстные письма, находя самые нежные прозвища для молоденькой племянницы-любовницы: «сокровище», «божественная Варюшка», «сладкие губки», «душа моя, жизнь моя», «любовница нежная».

Рапорт С. Ф. Голицына о назначении И. А. Крылова к нему в секретари. 1801 г.

Но пришла пора позаботиться о её замужестве. «Победа твоя надо мною и сильна, и вечна. Если ты меня любишь – я счастлив, а ежели ты знаешь, сколько я тебя люблю, то не остаётся тебе желать чего-либо больше», – писал он, приняв решение расстаться и уже подыскивая ей мужа среди молодых столичных аристократов.

Счёл, на свой вкус, что самый подходящий жених – князь Николай Сергеевич Волконский, состоятельный, из тех, кто, знал Григорий Александрович, ухаживал за рыжей красавицей. Но князь ни в какую. Одно дело волочиться за очаровательной фрейлиной, и совсем другое – жениться на любовнице пусть даже светлейшего князя. Волконский упрямился, даже понимая, что гнев светлейшего не шутка.

Конфликт неожиданно разрешился… сам собой. У Волконского был приятель – князь Сергей Фёдорович Голицын, который не то чтобы горячо, но обхаживал Вареньку. Не придворный щёголь, боевой офицер, участвовал в Первой русско-турецкой войне, там в боях добыл свои чины и ордена. Красавцем не числился: невысок ростом, неказист с виду, сложением плотен, а ещё левый глаз заметно косил, отчего выражение лица делалось насмешливым, хотя казалось добродушным.

Каково же было удивление Потёмкина, когда племянница объявила ему, что пойдёт замуж только за Голицына и что других женихов знать не желает. Светлейший даже разозлился. Он-то полагал, что «божество милое» Варинька воспримет свой брак с Волконским как удобный шанс сохранить романтические отношения с любимым дядюшкой. А она вроде как позволила себе влюбиться в другого!