Текст книги "Конец сказки"

– А как же ты жива-то осталась, бабушка?! – вытаращила глаза Синеглазка.

– Да осталас вот… Он же, колдун чорный, не убиват меня хотел, а себя испытат. Узнавал-та, не жалко ли станет ему меня. Одолел, в темницу посадил, да пытат стал пытками. Потом бы убил, вестимо, но не случилос. Я в ворожбе-та ему хоча и уступала, да все ж тоже могла кой-чего. Он меня пытат – а я ворожу втихомолку. Череж боль, череж муки – а колдую. Спасения искала – и нашла. Как он мне нутро-та раскаленной спицей пронзил, так словно лопнуло шта внутрях – и умерла я на мгновение. И мгновения того хватило, штоб в Навь телом скользнут, от него, Кашшея, бегством спастис. Вернулас в Явь потом, да не до конца – так в Нави одной половиной и осталас. Вот этой самой, – постучала клюкой по костяной ноге баба-яга. – Вишь, и рука не живет ужо – хоча ее-то Кашшей попортил не сильно-та, она б потом выздоровела… да не случилос… В Нави левая моя половина, по ту сторону…

– Эвона как, – подивился Иван. – А как это вообще устроено-то, бабусь? Навь эта самая.

– Да так и устроено, – слегка оживилась бабка. Понравился ей интерес княжича. – Дело-то нехитрое. Были вот у Кашшея когда-то подданные – люди как люди. Да когда злыдни чужеземные его самого схватили, то и холопьев его поуродовали. Переправили их наполовину в Навь, сотворили из них оплетаев – чудищ скрюченных, одноруких да одноногих. Кашшей их потом стал на дивиев перековывать – все больше проку. Так же вот и со мной вышло.

– Так у тебя ж обе руки-то на месте, – напомнил Яромир. – Да и нога есть, хоть и костяная.

– А это потому, шта у оплетаев половинки-то раздельны стали. А я – целая. Я в Навь погрузилас… да не ушла… не до конца ушла. Оплетаев разъединили… а я наоборот, Явь и Навь в себе соединила. Живой дверью между ними стала… И по ту сторону сижу шшас, и по сю…

Иван слушал очень внимательно, но в глазах у него было только ясное небо. Чистейшая синева, ни единой мыслью не запятнанная.

– А левая половина у нас у всех така… у всех сестер… – продолжала баба-яга. – У середульной вот, нога тоже уже костяна… Прыдет время, так и меньша охромеет… никуды не денетса… На роду нам такое написано, между живым и мертвым мы обретаемса… дверь на тот свет стережем…

Говорить старухе становилось все труднее. Начинала она еще бодро, но постепенно речи замедлялись, промежутки межсловные становились все длиннее. Видно было, что Буря Перуновна все-таки очень стара, хоть и великая волшебница.

– А откуда вообще остальные бабы-яги взялись? – спросил Яромир. – Про Ягу я не знаю, врать не стану, а вот Овдотья мне самому теткой двоюродной приходится. Наша с братьями мать ей племянницей была. Так что и сама она, выходит…

– Да оно дело-то известное… – перебила Буря-яга. – Оттуда и берутса… беремса… Я ж спервоначалу-то одна была… да тяжко было… тяжко… здоровье-то не то уж было… Ученицу взяла… половину сил ей уступила… а той тоже тяжко показалос… она еще одну взяла, тож половину от себя отдала… Так уж и повелос с тапорых, что тры нас. Всегда тры. Я как стала ягой, так и держус с тех пор, не помираю, потому как сил все ж поболше, чем у двух других… а вот две други – у них поменьше, они сменялис не раз и не два ужж… Меньша – она всегда ближе к Яви… Свет и жизнь. Середульна – она всегда ближе к Нави… Мрак и смерть. А я – равновесие между ними… Как опора между чашек весов… Коромысло…

Дыхание Бури-яги стало совсем тяжелым. Она смолкла и приникла к жбану с квасом, стала жадно его потягивать. Синеглазка чуть поморщилась – от кваса отчетливо несло тиной.

– Что-то про коромысло я не понял, – нарушил тишину Иван. – Какое ж ты коромысло, бабусь? Ты бабка старая.

– Иванушка у нас молодец небольшого ума, – участливо сказал Яромир. – Ему на пальцах объяснять надо, иначе не поймет.

Баба-яга пожевала сморщенными губами, подумала, а потом на пальцах и объяснила. Отвесила Ивану леща – да с такой силой, с какой и воевода Самсон не лупил.

Княжич аж взвыл – не столько от боли, сколько от неожиданности.

– Кто умный – тот понял, – сварливо добавила старуха. – Кто дурак – тот сиди и блинцы жри. Молча.

Разобиженный Иван принялся дальше уплетать блины. Синеглазка, немного подумав, к нему присоединилась. Она тоже понимала от силы половину.

Явь, Навь… что это вообще? Блины со сметаной – они как-то ближе, понятнее.

– А что будет, если вы с сестрами исчезнете? – тихо спросил Яромир. – Все три.

– Ну шта будет, шта будет… – пожала плечами Буря-яга. – Не будет нас. Все будет, а нас не будет. Вот шта будет, коли ты исчезнеш?

– Грустно будет! – прочавкал Иван.

– Так вы же хранительницы, – не слушая его, сказал Яромир. – Проход между Жизнью и Смертью охраняете.

– Ну да. Охраням. Не станет нас – и прохода не станет. Нечаво будет охранять. Ты, Серый Волк, понапрасну не беспокойса – не было того прохода до нас, и ништо, жили же как-то, не тужили. Обычным людям оно и не видно вовсе, для них ништо не изменитса. Тепер особенно, когда Алатыря болше нетути…

Иван на этих словах аж голову в плечи втянул. Вдруг снова леща пропишут? У бабы-яги рука-то тяжелая.

Но бить она в этот раз не стала. Просто поведала, что Алатырь, дверь между Явью и Навью – это все разговор долгий, трудный, да и не к месту. То для чародеев важно, для кудесников. Простым людям они что есть, что нет.

– Мы с сестрами от навьев в числе прочего проход стережем… – прошамкала она. – Штоб живые в Навь не лезли, а мертвые – в Явь.

– Э, бабусь, плохо ты стережешь что-то! – предъявил Иван. – Мы с Яромиром только зимусь с целой ватагой навьев дрались! Чуть не померли там!

– За то Кашшея благодарите, – цыкнула зубом старуха. – Он мертвых повелитель, и зело сильный. Кого хошь с той стороны проташшит… вон, Кобалога даже приволок… зачем-то… сожрал мне все грибочки… хоча мне уж не надо болше…

Снова напившись квасу, Буря Перуновна совсем уже устало сказала:

– Но тепер и Кашшею тяжелше придетса… Алатыря болше нет, связи с Навью ослабнут… Волхвовать трудней будет… всем, не ему одному…

– А много вообще их сейчас на свете-то, всех? – пожал плечами Яромир. – Кащей один, да ты с сестрами. Ну старик Филин еще, может быть. Ну вроде еще пара замшелых по чащобам прячется. Ну может за морями-океанами еще сыщется кто. А так… все уж перевелись почитай.

– Верно, верно… – вздохнула баба-яга. – Волшбы на свете год от году все менее становилос… В былые-то времена волхвов-кудесников было – и-и-и!.. И не счесть. А сейчас по пальцам перечесть можно настояшшых-та, силных… А раз Алатыря не стало, то и совсем новых заводитса не станет-та…

Уже совсем трудно шевеля языком, она все же поведала, что связь между мирами поддерживается дивными вратами. Древесами волшебными, камнями ключевыми, да людьми особыми. Такими, как бабы-яги. Чем меньше такого в мире, тем меньше врат, тем трудней ходить в Тень, тем меньше в мире чудес и нечистой силы.

– Алатыря болше нет, – сказала старуха. – Мирового Дерева ишшо ранше не стало. Тепер толко вот мы с сестрами связь и храним.

– Это что, без этого всего вообще чудес не будет? – расстроился Иван. – Ни Жар-Птицы, ни вещей волшебных?

– Будут, никуды не денутса. Исчезнуть не исчезнут. А вот новые появлятса перестанут. Новых волшебников не будет. Их уже посейчас почти нет.

Вот теперь Иван огорчился не на шутку. Сам ведь такое сотворил, своими дурными руками. Алатырь свернул, Буян-остров утопил.

– Показательно, как один дурак может повлиять на судьбу тысяч мудрецов, – задумчиво сказала Василиса.

– Ну, волхвовать-та все едино можно будет, – сказала баба-яга. – И новых обучат можно. Толко… кому? Некому учит-та. Болше некому. Давно уж некому.

Она поведала, что есть три вида кудесников. Обученные, природные и пожалованные. Обученные перенимают свои умения у других кудесников, старых. Природные доходят до всего сами, озарением. А пожалованные получают силу от кого-то – обычно от какой-нибудь нечисти.

Но природные получаются, когда человека озаряет дикой волшбой – а такое и всегда-то редко случалось, а без камня Алатыря совсем случаться перестанет. Пожалованных тоже станет поменее, потому что без Алатыря и связь с Дальними Краями ослабнет, а беси всякие как раз оттуда являются.

Так что остаются только обученные. Но кому ныне учить-то? Подлинных ведьм да чародеев сохранилась горсточка малая, по медвежьим углам рассыпанная. Многие старые, последние годы доживающие. Хорошо, коли успевает ведун кому-то передать знания, а коли нет, коли впустую помирает? Неохотно волшбодеи мудростью-то делятся, скаредничают. Вот и повыведутся скоро из-за этой своей жадности.

Уже почти повывелись.

До середины ночи так сидели за столом и балакали. Блины ели, взвар морошковый пили. Когда бабкина снедь к концу подошла – самобранку расстелили, с нее угощаться принялись. Буря Перуновна все крутила и вертела каменное яйцо, цыкала зубом, щелкала его пальцем.

А потом… потом ночные посиделки нарушил рев и гул. За окнами на мгновение стало светло, лес вдали вспыхнул пожаром.

Конечно, все высыпали наружу. Иван, схватившись за кладенец, поднял голову – и уставился на словно треххвостую звезду. Та хвостами вперед уходила к небозему, а потом отвернула, пошла на второй круг.

– Змей Горыныч, – мрачно сказала Василиса. – Опять прилетел. Третий раз уже.

Иван сглотнул. Об этом самом страшном чудище Кащея он слыхал не единожды, конечно. Кто ж на Руси не слыхал? О нем тьма кощун сложена, детей малых пугают.

Но своими очами вот так увидать…

– А он сюда-то… нас-то…

– Не видит он бабкину избу, – ответила княгиня. – Не может найти, чары сильные наложены. Но всегда так не будет.

– Дракону надолго глаза не отведеш… – прошамкала вышедшая Буря-яга. – Мошш велика в ем… Колы пойдете дале, так берегитесс его…

– Куда дальше? – не понял Иван. – Мы ж вот, пришли уже. Ты, бабусь, яйцо-то нам отвори, что ты все канителишься-то!

– Пошли, доскажжу само важно, – застучала костяной ногой старуха. – Эх-ма… Не могу я яйцо-то это отворит… Не по силам мне… Кашшей, он… он хотел обезопасить не только самого себя, но и свою смерть. Он заключил заветную иглу в самый прочный ларец, какой только смог суметь создавать. Каменно яйцо. А штабы то яйцо было вовсе непробиваемым, связал его колдовской нитью с некой цацкою. Теперь и яйцо, и цацка неразрушимы… по отделности. Коли вдруг встретятса – оба разлетятса на осколышки.

– А что за цацка-то, бабушка? – терпеливо спросил Яромир.

– Того не знаю… Казна у Кашшея богатейшша, много в ней добра…

– Сыскивать незнамо что, значит… – вздохнул оборотень. – Задачка непростая, конечно… Ты ее нам точно никак не облегчишь, бабусь? Может, хоть что-нибудь еще знаешь?

– Кой-шта ишшо знаю. В Костяном Дворце та цацка. Ворожжила я на нее допреж приходу вашшого. Узнавала, где сыскиват. Воду, землю и ветер расспрашивала, с птицами, зверями и гадами говорила. Там она хранитса… обретаетса… где-та… внутре…

– То есть… это нам что ж… нам что ж… к самому Кащею теперь идти?! – заморгал Иван. – Прямо в его терем?!

– Ишь, догада какой, – усмехнулся Яромир. – Вот тебе за это ватрушка.

Ватрушку Иван сточил, конечно. Но на Яромира поглядел с обидою – даже Иван уже понимал, когда ехидный волчара над ним глумится.

Синеглазка с Василисой тоже известию не обрадовались. Василиса-то, впрочем, и прежде знала, что каменное яйцо так просто не расколется, но до последнего хранила надежду. Вдруг да выручит наставница и на этот раз. Вдруг да рассмеется снова своим жутким смехом, да и кокнет яйцо одним взмахом клюки.

Но нет. Не кокнула. И раньше бы не сумела, а нынче Буря Перуновна совсем плоха стала. Она и на печь-то уже влезть не пыталась, сидела ни жива ни мертва. Видно было, что отходит, что последние часы доживает. Одной ногой в могиле… конечно, она всегда одной ногой была там, но теперь уже в совсем ином смысле.

Об этом Василиса тоже и прежде знала. Давно поняла, к чему старуха ее готовит, для чего из болота извлекла и у себя поселила. И было ей такое доверие лестно, приятно, но в то же время и боязно.

Шутка ли – эдакую тяготу на себя взваливать?!

Иван с Синеглазкой, конечно, пока не поняли, что баба-яга умирает. Кончается прямо у них на глазах. Может, Яромир только что-то заподозрил. О сыновьях Волха и их дивных способностях Василиса слыхала многое, в том числе и от прежней своей наставницы.

– Слухайте меня, – угасающим голосом произнесла баба-яга. – К Костяному Дворцу отсель путь далек лежит. Через все Кашшеево Царство. Не по краешку ево, как ко мне вы шли, а по самой сердцевинке. Ворог там под кажным кустом. Змей Горыныч вас разыскиват. Сам Кашшей тоже разыскиват. Кобалог в покое не оставит. Булавки сестрицы моей меншой долго не зашшитят, им почитай кабзда ужа.

– Трудно будет, – согласился Яромир. – Подскажешь нам что, бабушка?

– Подскажу… Иная дороженька ест… Тожж трудна, да опасна, но там вас хоть никто не ишшет… А коли сгинете – так и не найдет вас никто…

Иван не понял, о чем речь, но шею словно ледяной водой окатили. А вот Василиса помрачнела, спала с лица. Она готовилась к тому, что предстоит, и долг свой понимала, но не нравилось ей это, до смерти не нравилось. Кабы сейчас все переиграть, вернуться в лето прошлого года, когда жив был еще Игорь – нипочем бы не стала творить все те глупости, что сотворила.

Кащей бы, конечно, все равно пошел бы войной на людской род. Содеянное Василисой стало ему лишь удобным поводом. Не с нее, так с чего другого бы начал. Не в этом году, так в следующем.

Но все равно скверно на душе. Кошки скребут.

– Так вот, слухайте меня, – продолжала тем временем баба-яга. – Есть в Костяной Дворец отсюда дорожка прямоезжа. Аккурат в само гнездышко. Токма ведет она не через живой мир, а через мертвый. Через Навь пройти вам придетса.

– А, через Навь, – улыбнулся Иван. – Ну это ничего. Это пустяки.

И улыбка на его лице застыла, как приклеенная.

– Ваня, Ваня, с тобой все хорошо?! – испугалась Синеглазка. Рукой перед его лицом замахала.

– Со мной все хорошо, – кивнул Иван, по-прежнему улыбаясь. – Лучше и не бывало. А мы как в эту Навь попадем-то?

– Живым туда путь заповедан, – угрюмо ответила Василиса. – Даже баба-яга одной своей волей дверь туда не откроет. Жертва нужна – и немалая.

– Я в прошлый раз половину себя в жертву принесла, – поделилась Буря Перуновна. – Ну да рассказывала ужо… А в этот раз… что ж… пришла мне пора совсем уходит… Заждалас ужо, тяжко… Только сила ведьминска и держит… Не могу уйти сама… должна передать… передать клюку…

Яромир вздохнул. Ему-то сразу стало понятно, о чем речь. А вот Иван с Синеглазкой таращились в недоумении. Смотрели, как становится Василиса на колени перед одноногой слепой старухой, как та ерошит ей волосы костлявыми пальцами и вкладывает в ладони шишковатую палку.

– Отдаю… – прохрипела Буря Перуновна.

– Принимаю… – прошептала Василиса Патрикеевна.

Искр между ними не пробежало, молний не сверкнуло. Но когда перешла клюка из рук в руки – то и словно часть жизни перешла из старицы в молодицу. Василиса вздрогнула, задышала чаще, а Буря охнула и словно еще сильней одряхлела.

– Откроешш проход тепер… – прошелестела она, явственно угасая. – Сумеешш… Смогешш… И бересту там мою передашш… кому следовает… Скажешш, шта ты тепер за меня…

– Прощевай, бабушка, – закрыла слепые очи Василиса.

– И ты прошшевай, внучка… – чуть слышно ответила Буря. – Не поминай лихом… Старайса… В лягушку не преврашайса болше… Не нужно тебе это тепер… не нужно…

– Она что, помирает, что ли?! – запаниковал позже всех дошедший Иван. – Это как?! Это почему?! Это зачем?!

– Время ее пришло, – глухо ответил Яромир. – Она нашего-то прихода еле дождалась, чудом дотянула.

– Так может, ее живой водой напоить?! – выхватил скляночку Иван. – Или в колбасу ее натолкать, а?! Она молодит, мы на кошках проверяли!

– Старик Филин же проверял – не работает оно на людях, – поморщился Яромир.

– Да и не одолеть молодильным зельям гнет тысячелетий, – добавила Василиса. – Слишком долго прожила. Всему свой предел положен.

Баба-яга испускала последнее дыхание. Протянув Ивану яйцо трясущейся рукой, она прошамкала обступившим ее людям:

– Я ведь… я ведь все ышшо помню, каким он был ранше… когда-то… Но то чудовишше, каковым он стал… Если это и впрямь то самое яйцо – сползуйте его, штабы покончит с Кашшеем…

Глава 18

Демьян Куденевич ворвался в Тиборск на рассвете. Два дня и две ночи скакал, почти не спешивался, коня едва не загнал до смерти. И хотя от ворот помчался он сразу к кремлю, сразу к князю, ни с кем по дороге не говорил, ни разу не остановился даже – весть каким-то образом разлетелась птицей.

Все в городе сразу же узнали – Кащей опять всех обманул. Явился в самом начале весны, гораздо раньше, чем ожидалось.

– Как так вышло? – стиснул кубок князь. – У нас же подсылы были. Лично от самого Кащея знато было – летом он выступает. Летом. Почему?..

– Не ведаю, княже, – устало ответил Демьян Куденевич. – Но воинство его уже там. На самом рубеже. Может, уже и границу пересекли, пока я сюда доспевал.

Глеб постучал пальцами по столу. Конечно, от восходных границ княжества до Тиборска путь не самый близкий. Верховому гонцу на быстрой лошади – и то два дня нужно, быстрей никак.

А войско, да еще такое обильное – оно гораздо медлительней. Ему за два дня такой путь не пройти.

Но за две седмицы – пройти. А если как следует поторопиться – то и за одну можно. А за седмицу и даже за две Глебу никак не подготовиться.

Он-то рассчитывал, что еще три месяца в запасе есть.

Полгода назад князь узнал, что затевает страшный сосед. Все эти полгода собирал людей, коней и оружие. Союзников искал по всей Руси и даже в иноземных царствах.

В иноземных царствах как-то даже легче получалось, чем у своих же родовичей.

И все едино – не успел. Не хватило времени. То ли Кащей с самого начала каверзу строил, ложные сведения подсылал, то ли в самый последний момент переменил решение, внезапно выступил.

Теперь уж и неважно, как оно на самом деле.

И все богатыри прочь отосланы, как назло. Нету ни Васьки Буслаева, ни королевича Бовы с его немецкими витязями, ни, что особо досадно, старого порубежника Муромца. Поляницы с башкирами тоже на помощь прийти не поспеют, не так они близко. О булгарском войске и думать незачем.

– Господи, да за что же мне это все?! – схватился за голову Глеб. – Пресвятая Богородица, как вышло, что именно мне досталась этакая погибель?!

Все еще стоявший перед ним Демьян Куденевич только руками развел. Что тут ответишь?

Действовать Глеб принялся спешно, безотлагательно. Даже бояр на совет созывать не стал – какой вообще толк с этих бородачей в кожухах? Только и умеют, что наряжаться пышно, да щеки важно дуть.

Нет, князь просто стал рассылать наказы надежным людям. Боярина Бречислава срочно вытребовал в кремль, да воеводу Самсона. Дружину приказал готовить к обороне. Во все города и веси вестовых бросил – чтоб являлись к Тиборску все, кто еще не явился. Конно, людно и оружно, как подобает.

За хлопотами прошло три дня. И за эти три дня Тиборск переменился до неузнаваемости.

О приближении Кащеева войска узнали все до единого. По улицам блуждали тысячи перепуганных людей, сбежавшихся в столицу со всего княжества. Надеялись на защиту стен. Кто-то собирал скарб, чтобы бежать дальше, на закат, в Новгород. Церкви ломились от народа, бабы, старики, да и крепкие порой мужчины непрестанно молились.

Вооружались тоже многие, впрочем. Князь приказал сжечь посады, а их жителей переселить внутрь крепостных стен. Если город будут осаждать, то деревянные постройки послужат врагу укреплениями.

Понравились такие княжеские указы далеко не всем. Кремль теперь с утра до ночи осаждали недовольные. Шумели, кричали, угрожали даже вздернуть князя на суку. Глеб, подходя к окну, краснел от гнева и орал в ответ:

– Заткнулись там живо, смерды! Я вас сам сейчас всех вздерну!

После этого на какое-то время все смолкало. Глеб князем-то был справедливым, милостивым даже, но когда приходилось – то и норов проявлял. Не робок был, крутенек.

Да и в конце концов, Тиборск – не Новгород. Это там народишко любит князей скидывать и на вече новых выкрикивать. Но в Тиборске таких глупостей отродясь не водилось. Под Берендеем престол никогда не шатался, а сын его и того крепче сидит.

Однако ж волнения в городе сейчас совсем некстати. Прекратить их нужно. Одни только кликуши чего стоят – десятки их объявились. Босые, с распущенными волосами, старухи и совсем молодые девки. Бегают по улицам, трясутся, падают, грызут землю, выкрикивают что-то бессвязное.

– Бабы, не прядите и печей не топите!.. – прямо сейчас доносилось в окно. – Святые апостолы являлись и не велели!.. Не треба больше, не треба!..

Тьфу. Глеб аж сплюнул, видя эту вопящую лахудру. Словно тоже нечисть Кащеева.

Пришлось даже выделить несколько дружинных, похватать смутьянов. Нечего острогу-то пустовать. А о том, чтоб не сеяли панику, князь издал указ и послал бирюча объявить о нем на вечеванье.

Пособляла со своей стороны и церковь. Архиерей по личной князя просьбе день-деньской со своими попами отчитывал беснующихся. Иных приводил в себя, возвращал к свету божьему отеческим увещеванием.

Других… других не выходило. Этих он просто лупил кадилом и материл.

– Что вы всё ровно дети малые? – вещал он на вечевой площади. – Кащейки убоялися, по щелям разбежалися! Пустой страх отриньте, смело в завтрашний день глядите!

– Так как же ж, батюшка! – кричали из толпы. – В завтра ж Кащей явится, не помилует!

– А вы не бойтесь! – махал руками отец Онуфрий. – Не бойтесь! Кащей – он что? Пустое! Видал я оного, в глаза ему смотрел – и жив! Жив! Не посмел он мне вреда причинить!

– Так то тебе! – упорствовал все тот же мужичок. – А мы-то что, мы пыль ему! Сожрет, не помилует, злодей проклятущий!

– И то, и то! – поддерживали его другие. – Зло же он! Зло чистейшее! Известно!

– Ну и что, что зло?! – гневно супил брови архиерей. – Что с того, неумные? Мир так устроен, что зла в нем много, и сие неизбежно! Нет добра без зла, как нет света без тьмы! Но даже бесовские существа и колдуны богоотступные не могут по определению являться плохими и сравнимыми с отбросами в месте отхожем, ибо они есть часть Мира и тень Добра. Посему и Добро без них не едино! И во славу единого Господа сия тень имеет место быть смотрима и за ней узреем Свет!

Здесь все наморщили лбы, стараясь уяснить, о чем батюшка архиерей глаголет. Уж больно мудрено закрутил.

Видя, что таким образом достучаться до христиан не выйдет, отец Онуфрий горько вздыхал и подытоживал:

– Если коротко и ясно: уверуйте во все, что говорит вам церковь! Ибо церковь от Бога, а Бог непогрешим! А кто не уверует – тот иконой по челу получит!

Вот эту нехитрую догму все вполне понимали и, вполне покойные, расходились по домам.

А назавтра снова высыпали на улицы и шумели.

Не сидел без дела и воевода Самсон. Этот исполнял другое веление князя – собрал всех гридней, всех детских, вообще всех крепких молодцов, и день-деньской копал с ними рвы. Эти работы начались еще осенью, но не слишком рьяно, чтобы Кащей раньше времени не прознал. А там и зима наступила, поневоле прерваться пришлось.

Но теперь, когда ясно, что времени осталось с гулькин нос, дожидаться тепла уже не можно. И рвы принялись копать с утроенной силой.

Змей Горыныч на них, конечно, будет чхать с утроенной силой, но не только же он сюда явится. Эта летающая крепость силищу имеет страшную, но у Кащея она такая всего одна.

А против иных войск рвы – вполне себе подмога. Особенно против дивиев. Слыхал воевода Самсон об этих железных хоробрах, даже и видать однажды приходилось. Могучие они и неуязвимые, но зато медленные и неуклюжие. Против них яма с кольями – лучшее решение. Коли провалятся, сами уже не выберутся, а вытаскивать – долго и тяжело.

Жаль, не все это понимали. Дружинники из боярских детей скулить вообще не переставали. То и дело начинали: а зачем?.. а почему?.. а что мы, смерды, что ли, заступами орудовать?..

– Тут вам не это, – терпеливо объяснял Самсон, награждая их отеческими затрещинами. – Оно тут не просто так, понимать надо. Пока противник рисует чертежи местности, мы эту самую местность меняем. Причем вручную. Противник от такого приходит в полное изумление и теряет боеспособность. Мы испокон веку так выигрывали битвы и побеждали в сражениях.

Проникались дружинные, снова брались за заступы.

А тем временем в Великом Новгороде гуляли по великому торгу два великих богатыря. Доблестный Бэв, граф Антонский, уже посещал сей славный город, но таков уж Великий Новгород, что его и дважды посетить не зазорно.

Купцов-то вокруг было, купцов – и-и!.. Отовсюду совали ткани яркие, бусы разноцветные, пряники печатные. Мимо мясных или зеленых рядов и пройти спокойно не выходило – с каждого лотка кричали, зазывали, покорно просили пожаловать.

На возвышении продавали и живой товар. Скотину всех родов и мастей, двуногую и четвероногую. Свиньи и бараны уходили по три куны за штуку, телята – уже по пять, голуби – по девять, жеребята – по пятнадцать, утки, гуси, лебеди и журавли – по тридцать, коровы – по сорок, лошади – по шестьдесят, а быки, собаки и кошки – по сто пятьдесят.

Дороже быков, собак и кошек была только скотина разумная, говорящая. Обычные мужики шли по двести пятьдесят кун, бабы – по триста, знающие какое-нибудь ремесло – по шестьсот, а тиуны или огнищные – по четыре тысячи.

Такого уже только боярину впору купить.

– О, я понимаю, – с умудренным видом остановился Бова. – Это есть торговля рабами.

– Сдурел, королевиц?! – возмутился Буслаев. – Какими еще рабами, ты цто мелешь, рожа латынская?! Отродясь на Руси рабов не бывало, да и не будет никогда!

– А это кто тогда?

– А это – холопы!

– А, вилланы! – догадался Бова.

– Вот ты темный целовек. Сказано ж – холопы. И вабще – цо рот разинул? Пошли давай, там Садко нас уже заждался небось. Все глаза выплакал, в окошко глядюци, да Васи Буслаева за ним не видаци.

Садко Сытинич, первый торговый гость земли Новгородской, глаз по Буслаеву не выплакал. Вовсе наоборот даже – глянул на него, ровно на мошку никчемную. Велел приютиться в уголке, да не отсвечивать без нужды.

И то сказать – народу-то в его хоромах собралась сегодня тьма, да все богатеи, все толстосумы. Купецкие старшины Великого Новгорода, гости из других княжеств, даже тороватые иноземцы. Надували щеки, трясли мошною, обсуждали друг с другом дела торговые.

Бэв сразу же подошел к старому своему знакомцу – олдермену двора святого Петра, который новгородцы именуют Немецким. Почитай лет пятнадцать через него идет почти вся торговля Ганзы с Русландией.

– О, юный д’Антон! – обрадовался ему старик. – Как давно мы не виделись! Как ты поживаешь, все ли у тебя хорошо?

– Все прекрасно, месьё Ольстен, – ответил Бэв. – Как идет торговля?

– Своим чередом, юноша, своим чередом. Зимние гости заканчиваются, скоро свернемся до лета. Из вашей Англии мне на днях пришла партия великолепной шерсти. А местные мастера, представляете, начали делать потрясающего качества дверные замки. Думаю, на них будет спрос. Кстати, вы еще не знакомы с моим новым ратманом?

– Не имел чести, – склонил голову рыцарь. – Как поживаете, месьё ратман?

Ратман сухо кивнул в ответ. Был он чем-то сильно недоволен, на олдермена своего косился, точно кислятины наелся.

И через несколько минут стало понятно – чем. Старшины Новгородского, Псковского и Гданьского купечества имели сегодня на повестке дня всего один, но зело важный вопрос – сколько помощи отправлять Тиборскому герцогу Глейфу.

Что помочь нужно – это все скрепя сердце признали. Умеренные войны торговле даже иногда полезны, но грядущая война обещает стереть всю Русь дочиста и двинуться дальше. Кому такое нужно?

И даже если не двинется, даже если с лица земли исчезнет только Тиборск. Это же не только город, не только люди. Тиборское княжество – это хлеб, это кожа, это лен. Это мед и сало, лес и железо.

А не станет Тиборска – и здравствуйте, упущенные прибыли.

Об этом всем и толковал торговым гостям Садко Сытинич. Те шумно сопели, ворчали и держались за мошны, словно раскошелиться с них требовали прямо тут же.

– Ну что же, братия, на чем порешим? – вопросил Садко. – Сколько кормов пошлем князю?

Молчание было ему ответом. Напряженное и недовольное. Платить купеческий люд не хотел, но и открыто отказать никто не решался.

– А ну как отсыплем гривен, а царь Костец все едино верх возьмет? – подал голос какой-то гость из Пскова. – Почем нам знать, что не пропадут зря денежки?

– Верно, верно, – согласился купец из Ревеля. – А если Кащей победит, да узнает, что мы врагу его помогали – так он сурово с нами обойдется. Оно нам нужно?

– И то, и то! – донеслись голоса с разных мест. – Пустое! Пусть цари да князья дерутся, а наше дело сторона! Мы люд торговый, не военный! Будем и с Кащеем дела вести, ничего!

– Да какая с Кащеем может быть торговля?! – воскликнул Садко. – Мы в лучшем случае будем платить ему дань! В лучшем случае!

– Ништо, ништо, договоримся, поладим! – загомонили отовсюду. – Мы эту дань и так всем платим! По семь шкур дерут!

– Да вы тут все оцумели, цто ли?! – возвысил голос Буслаев. – Да я вас сейцас порешу всех!.. Королевиц, подай-ка кистенек мой!

Верный кистень Буслаева, конечно, висел у него же на поясе. Но разгоряченный и даже слегка бухой, он об этом забыл.

А Бова, конечно, ничего ему не подал и подать не мог. Имелась у него и своя палица, да снаружи осталась, к седлу притороченная.

Так что детина просто грохнул по столу кулачищем и принялся орать на сжавшихся купчишек, как умел орать только Васька Буслаев.

А тем временем далеко от Новгорода, в граде Владимире точно так же грохнул кулачищем по столу Илья Муромец. Седые брови сошлись на переносице, глаза сверкнули гневом.

Стоял древний богатырь сейчас перед тремя князьями разом. Всеволодом, владыкой земли Владимирской. Петром, хозяином земли Муромской. И Мстиславом, правителем земли Смоленской. Двое последних явились к Всеволоду Большое Гнездо в гости, в стольный его град.

Этот стихийный совет князей заседал уже почти седмицу. Обсуждали понятно что. Все то же самое – Кащея и его козни. Заперлись ото всех с медовухой и белорыбицей, никого не принимали.

Но Илью Муромца приняли, конечно. Его попробуй еще не прими. Известно, что он в таких случаях делает – весь терем может по бревнышку разнести.

Случалось.

Ну и теперь нависал могучий старик над князьями и гудел, укорял их за трусость и нерасторопность. За то, что по сей день ни мычат ни телятся.

А те вяло отнекивались, отбрехивались. Всеволод Владимирский признавал с неохотою, что зятю надо бы и пособить, да кроме слов ничего не делал. Петр Муромский помнил, что его княжество к Кащею тоже довольно близко, так что и до него скоро дело дойти может, да на чудо надеялся.