Текст книги "Конец сказки"

– Держите его! – крикнула Василиса.

На Пущевика с двух сторон прыгнули Иван с Яромиром. Молодой богатырь и волк-оборотень стиснули так, что затрещало. Словно сухой куст, леший захрустел, на землю посыпались обломки веток.

Лисунок это до смерти перепугало. Даже не пытаясь помочь хозяину и повелителю, они с визгом разбежались. А Иван с Яромиром понатужились, вскинули Пущевика и запихнули в дупло ясеня.

Василиса споро вырезала на коре защитные знаки. Чтоб не выбрался старый леший, чтоб не сбежал. Выволокши себя из чародейного плата, тот завыл-заскрипел, принялся трясти ясень, но вывернуть из земли не сумел.

– Посиди там пока, – хмыкнул Яромир. – А то еще Кащею про нас доложишь. Пойдемте, пока его женки не вернулись.

– Ничего, недолго я тут пробуду, недолго! – крикнул вслед леший. – А вы лучше берегитесь, люды, берегитесь! Не один я по душу вашу пошел! Не одного меня Кащей-батюшка вас разыскивать отправил! Скоро кое-кого пострашнее встретите!

– Спасибо, что предупредил! – радостно сказал Иван.

Пущевик яростно заскрипел.

Глава 16

Демьян Куденевич с утра возился в огороде. С удовольствием расчищал грядки, готовил репище к весеннему севу. Репу сеять нужно, едва земля подсохнет – тогда можно успеть до осени снять два урожая. Весеннюю летом поесть, летнюю на зиму оставить.

Любил репку-то старый богатырь. Вареную, пареную, запеченную, с маслицем конопляным. В детстве бегом домой бежал, когда слышал, что матушка репку с медом сготовила.

Но давно оно было, детство. Девяносто лет с одним годом прожил на свете Демьян Куденевич. И большую их часть – был хвор и немощен. С того дня, как спас Переяславль от половцев, оправиться уже не мог, иными вовсе за мертвого почитался. Многие думали, что он тогда же и помре, удивлялись, в живых его видя.

Но последние полгода стали иными. С того дня, как довелось старцу отведать яблока молодильного, жил он повторно, дышал полной грудью. Даже в небесах полетать успел, Змею Горынычу клык выбить.

Еще в конце Святок Демьян Куденевич приехал сюда, на монастырскую заставу. Здесь, среди иноков, Божьему Человеку было светло, привольно. Половину зимы в обители провел, в трудах и молитве. Целыми днями обходил дороги дозором, до боли в глазах всматривался в небозем на восходе.

Дожидал, не явится ли страшный враг прежде времени.

Сегодня тоже все прошло мирно. Но завтра так может не быть.

Эту тихую обитель возвели на самом краю русских земель, на границе с Диким Полем. Почитай полвека уже монаси кроме службы Господу несут еще и службу дозорную. Мимо сих святых стен издревле пролегает торная дорога меж Тиборском и Костяным Дворцом. До него самого, конечно, никто в здравом уме не ездит, но к татаровьям кое-кто и наведывается порой. Люди они дикие и злые, но все-таки люди, не дивьи создания. Ходили к ним кое-когда торговые гости, кто поотчаянней.

Поднимаясь по ступеням, Демьян Куденевич бросил взгляд на звонницу. Как обычно, закатное солнышко освещало высокую сутулую фигуру – то инок Трофим стоял истуканом. Монастырский звонарь словно вовсе не спал и не ел – дневал и ночевал у своих колоколов, таращился вдаль с вышки.

Просыпаясь утром, Демьян Куденевич видел его там. Отправляясь ко сну – видел его там. Если он и спускался иногда – того Демьян Куденевич не видел.

Мяса в вечернюю трапезу не подали, Сырная седмица в разгаре. Но в преддверие Великого Поста ужину сготовили обильную. Белая уха, блины с сыром, расстегаи с зернистой икрой и даже редкое лакомство – сваренные в воде яйца.

Послезавтра уж Прощеное воскресенье, недолго скоромное есть осталось.

Над старым потемневшим столом словно повисла туча. Монахи окунали ложки в миски и судачили о том, как неладно стало к полуночи отсюда. В землях близ разоренного Ратича день ото дня все хуже. Мор свирепствует, волки прямо в дома заходят, а тут еще и мертвые подниматься стали.

Сегодня путник оттуда пришел – рассказал, что три села за седмицу упыри съели. Зайцево, Ершово, да Белый Сток. Все три теперь – как погосты.

– Ты бы, Демьянушко, съездил туда, посмотрел, – попросил отец игумен. – Негоже так-то ведь. Не годится.

– Не годится, отче, – согласился богатырь. – Завтра с утра съезжу, погляжу.

Конь его со Святок стоял на конюшне. Не помешает действительно и размяться ему. Подсев к путнику, что рассказал о съеденных селах, Демьян Куденевич принялся его расспрашивать. Кто сам, откуда, куда едет.

Путник оказался паломником. Следовал из крохотной лесной обители, что далеко на полуночи. Хотел добраться до города Мурома, посетить Спасский монастырь на Бору. Демьян Куденевич пожелал ему в том удачи и попросил подробно поведать, что он в пути видел, кого встречал.

Про сие паломник тоже рассказал. Мол, встречал он только других таких же странников, а вот разоренных весей видел немало. Одни хвори выкосили, другие – звери лютые, третьи – нежить проклятая. Стоят земли вокруг Ратича голы и пусты, так что лучше там не быть. Всяк, у кого соображение имеется, на полудень уйдет, али на закат.

Выслушав сие, Демьян Куденевич только сильнее укрепился в мысли поехать завтра на полуночь. Прочтя по вечерне молитву Ефрема Сирина и отпросившись у отца игумена, богатырь удалился ко сну.

Ночь с пятницы на субботу выдалась холодная, дождливая. Звонарь Трофим кутался в поношенную рясу, даже в такую непогоду не оставляя звонницы. Обшитый крестами кукуль спускался на плечи и грудь, но тепла прибавлял немного.

В Серафимо-Тиборском Великоспасском монастыре Трофим подвизался много лет. Любил свою звонницу. Когда впервые сюда явился – был сиротой бездомным, побирушкой. Ан прижился, освоился, трезвонить выучился.

С другими иноками не сошелся близко, правда. Предпочитал здесь быть, наверху. Тут к небу поближе – а значит, и к Богу. И колокола гудят сладостно так, приятно.

Ночами страшновато бывает, конечно. Жутковато. Мерещится что-то все время. Глядь-поглядь – не колокольный ли ман в углу?

Нет, показалось…

Но все едино ночью на звоннице жутко. Упыри, навьи и черти лезут сюда, как на мед. Не видно их и не слышно, но они точно где-то тут. Только с первым криком петуха сгинут.

Передернувшись от порыва ветра, Трофим не заметил, как скользнула вдоль стены тень. Низенький тщедушный мужичонка крался по двору – да не от ворот к скиту, а от скита к воротам. Этим днем человечек вошел в них открыто, ел с монахами за одним столом, без страха говорил даже с игуменом – а ночью вышел на злое дело.

И на поясе у него висел нож.

Алурча его звали. Было ему тридцать пять годов, и был он по крови татаровьином. Хотя и не выглядел таковым – любой рус за своего принимал, никто и на миг не подозревал, что перед ним зять самого Калина-хана, дочери его старшей муж.

Потому что мать Алурчи была полонянкой из русов. Желтоволосой и синеглазой. А отец – хоть и татаровьином, но тоже на руса похожим.

Потому что его мать тоже была полонянкой из русов.

Так и выходило, что татаровецкой крови в Алурче всего-то четверть. Но разве в одной только крови дело? Не это ведь важно, а где ты вырос, среди кого. Алурча сызмальства был татаровьином, и никем иным себя не мыслил.

А внешняя неотличимость от русов делала его очень полезным подсылом.

Невысок был Алурча. Строен. Хорош собой. Недаром же приметила его прекрасная Бемберцег, мужем своим сделала, детей от него родила. Тесть к себе приблизил, дела стал поручать особливо важные, Кащею-царю угодные.

Сейчас он одно из таких дел и творил. Этот монастырь – точка важная, ключевая. Не столько монашья обитель, сколько застава. Большая дорога на восход отсюда как на ладони, далеко просматривается. Появятся если его, Алурчи, братья по оружию – так монахи сразу трезвон подымут, батыров русских кликать начнут.

Но для того и здесь Алурча, чтобы не вышло так. Тише мыши прокравшись к воротам, он приметил в воротне сторожа – инока Ферапонта. Сегодня Алурча за одним столом с ним сидел, вино пил нарядное, смеялся шутке его не очень-то и смешной.

А теперь выждал удачного момента – и ударил ножом в спину.

Монах умер сразу. Не охнул даже. Алурча вытер лезвие о его рясу, снял с пояса тяжелый ключ и пригляделся к замку. Был тот велик и заржавлен – татаровьин приметил сие еще днем, когда его впускали. Обильно полив железо из масленки, украденной у кухаря, он сунул ключ в скважину и чуть толкнул створу.

Распахивать настежь не стал. Даже выходить не стал. Только высунул наружу лучину, поводил вверх и вниз, да вернулся обратно.

Не все еще сделано. Рано праздновать.

У монахов есть подклет с бронью и оружием. Сюда, в Серафимо-Тиборский, уходят в основном бывшие хоробры. Уставшие от ратных дел и желающие приобщиться к делам божественным. Отмолить пролитую кровь, покуда своя в жилах еще теплится.

А поскольку стоит монастырь на самом рубеже, оборонять его стены доводилось частенько. Не каждый год, но уж через один – так точно. Иноки привычны, что если гневно гудит колокол, если скачет на звоннице брат Трофим – беги к подклету, надевай кольчугу поверх рясы.

Сегодня у них такое не выйдет. Подклет сегодня стерег иеромонах Василий – Алурча подошел к нему не скрываясь, придерживая живот. Сказал, что прихватило, спросил, где до ветру сходить лучше. Иеромонах поднял руку, указал… и меж ребер ему вошел нож. Татаровьин пронзил старику сердце.

– Ах ты!.. – только и выдохнул Василий, падая замертво.

Отпирать подклет Алурча не стал. Зачем? Его он, наоборот, запер понадежнее. Для верности еще и всунул ключ в скважину, да переломил ударом камня.

Теперь эту дверь долго открывать будут.

Но и на этом его миссия не закончилась. Далее он двинулся к звоннице – одинокой колокольне посреди двора. Любят русы этот медный гул, в каждом городе у них то и дело – бом-бом-бом, бом-бом-бом!.. Алурча вздрагивал даже поначалу, потом попривык.

Заперто не было. Татаровьин легко взбежал по ступеням, выждал, прислушался и толкнул дверь…

Та скрипнула. Проклятая доска постарела и рассохлась так, что открыть ее бесшумно не вышло. Звонарь резко обернулся и уставился на Алурчу.

Тот сразу понял – этого не заболтаешь. Не скажешь, что искал отхожее место. Звонница – не то место, куда можно забрести ненароком.

И Алурча метнул нож.

Поднять тревогу Трофим не успел. Рука соскользнула, не сумев схватить веревку. Звонарь еще хрипло дышал, но изо рта текла кровь, взгляд мутнел.

Алурча в его сторону уже и не смотрел. Он бросился к подклетью. Успел вызнать, что именно там, под полом звонницы, под защитой колоколов хранится монастырская казна. Отворив доски, убийца положил рядом котому.

Этого ему не поручали. Да жадность обуяла. Знал татаровьин, что обитель старая и богатая, злата-серебра в кубышке скопилось немало.

Руки запустил он глубоко. Почувствовал холодный металл – и аж затрепетал от удовольствия. Целыми горстями Алурча принялся ссыпать монеты в котому – и не заметил, что звонарь-то еще шевелится.

А потом… потом на затылок словно что-то обрушилось. Не дубина только, а всего лишь звук. Страшный беспорядочный набат грохнул шумней любого грома.

То был инок Трофим. Смертельно раненный, он все же сумел подтянуться и из последних сил забил тревогу. Намертво прикрутив веревки к рукам, он болтался уже почти мертвый. Весом собственного тела звонил в колокол.

По настилу звонницы растекалась кровь.

Алурча подскочил, как ужаленный. Запорол! Такую важную часть миссии – и запорол! Теперь хорошо, коли голову на плечах оставят!

Какое уж тут теперь золото!.. хотя нет, золото взять все равно нужно. Поднести хану, умаслить малость. Может, смилостивится.

Одарив испустившего дух звонаря злым взглядом и схватив тяжелую котому, Алурча слетел по лестнице. Слетел, выбежал со звонницы… и врезался в пудовый кулак.

То подоспел Демьян Куденевич. Проснулся по звону, примчался – и с размаху ударил подсыла.

Вот так и не стало татаровьина Алурчи. Убил его богатырь на месте. Только монеты по земле рассыпались.

Набат разбудил всех. Из келий один за другим выбегали иноки, метались по двору со свечами. Иные стремглав неслись к подклету, пытались отпереть дверь. Нашли тела Ферапонта и Василия.

Но было уже слишком поздно. Ворота распахнулись, в обитель въехала дюжина конных. В неверном свете по двору замелькали тени, засвистали татаровецкие сабли. Монахи падали один за другим.

Демьян Куденевич рассвирепел. Тоже без брони, без оружия, он схватил здоровенное полено и швырнул в несущегося всадника.

Тот вылетел из седла. Лошадь от испуга встала на дыбы и кинулась прочь.

Еще двоих прикончил Божий Человек голыми руками. А третьего – не добил. Выдернул только из седла, схватил за грудки и рявкнул:

– Убью на месте!!! Кто послал?! Зачем здесь?!

Татаровьин залопотал что-то на своем, на поганом. Демьян Куденевич тряхнул его так, что чуть не выбил зубы, и гаркнул:

– По-русски говори, нехристь татарская!!!

Татаровьин искренне попытался. Любой бы на его месте попытался. Но он в самом деле знал по-русски всего восемь слов, причем семь из них – ругательные.

– Нет, [цензура]! – выкрикнул он. – Нет!

– Ты кого [цензура] назвал, косоглазый?.. – ужасно удивился Демьян Куденевич.

Убив и этого, богатырь бросился к следующему. Но тут из тьмы вылетел аркан. Три татаровьина разом заскакали, заплясали вокруг Демьяна Куденевича, опутали его веревками.

Мало такого для Божьего Человека. Силой он был одарен немереной, нечеловеческой. За это и прозвище получил – за это, да еще и за удачу в бою неслыханную. Тихо и громко говорили в свое время, что боярину Демьяну в бою сам Господь пособляет.

Пособил и сейчас. Поворотился богатырь, плечами передернул – да и порвал все арканы, как гнилые тряпки. Лопнули веревки – ан Демьян Куденевич тут же за них и схватился, на себя потянул. Татаровья аж с коней попадали, носами землю вспахали.

Пожалуй, всю эту дюжину Демьян Куденевич и в одиночку бы уложил, даже без оружия. Но то был только передовой отряд – а в ворота уже въезжали новые всадники. И не татаровья в этот раз, а псоглавцы. Они, собакины дети, известны добротою своей – всегда спешат туда, где беда наступает, и являются одновременно с ней, никогда не опаздывают.

– Седлай коня, Демьянушко! – крикнул ему игумен. – Скачи в Тиб… ум-м!..

В спину старику вошла стрела. Следующая пролетела в персте от щеки самого Демьяна Куденевича. Из всех монахов да трудников в живых остался он один.

И мог теперь Божий Человек снова подвиг свершить, пасть геройской смертью, не един десяток поганых с собою забрав.

Но было ли бы то мудро?

Не было бы – так посчитал Демьян Куденевич. И потому он схватил рослого псоглавца, вздернул его на манер щита и ринулся к конюшне. Там уже ржал, бил копытами его Гнедок.

До конюшни богатырь донес уже труп. Татаровья не пожалели и своего, посекли калеными стрелами. Вынесши плечом дверь, Демьян Куденевич закрылся уже ею, взлетел в седло и рванул, бросился на прорыв.

Он прорвался. Вылетел за ворота – и конь на миг замер. Демьян Куденевич тоже рванул поводья, увидев, что приближается.

На небоземе горели огни. Далеко еще от монастырских стен, но уже ясно – то не мелкий набег. Целое войско идет из Кащеевых земель. Вот что-то вспыхнуло, полыхнуло – и в ночном небе словно зажглась новая звезда. И помолодевшие глаза богатыря различили на ней три длинные гибкие шеи.

Змей Горыныч!

Разглядывать это все дальше Демьян Куденевич не стал. Из ворот уже появились псоглавцы на своих собаконях.

Свистнув, гикнув, богатырь развернул Гнедка и поскакал на закат. В Тиборск, к людям.

Упредить, что враг на Русь идет.

Глава 17

До свету оставалось уже недолго. Иван, Яромир, Синеглазка и Василиса шагали через чащу, с надеждой всматривались сквозь ветви. Иван еще и громко топал – ему было боязно, и так он казался себе грознее.

– Не топай ты так! – прикрикнула Синеглазка. – Бесит!

– И можешь кого-нибудь к нам привлечь, – добавил Яромир. – Тут места-то безлюдные, да густонаселенные. Так, колдунья?

– Так, – хмуро ответила Василиса. – Наставница моя потому тут и поселилась. Но тут недалече уже.

– Хорошо бы, – покосился на свою булавку Яромир. – Время поджимает.

Булавки что у него, что у Ивана и впрямь уже совсем проржавели. Видно, Кащей все время их разыскивал. Еще сколько-то часов продержатся обереги бабы-яги, а потом…

А вот булавка Синеглазки оставалась чистой и блестящей. О ней-то Кащей, скорей всего, даже и не ведает, а коли ведает – так не волнуется. Она-то на Буян не плавала, смертушку его не ворошила.

– Пущевик точно не освободится? – обернулся Иван. – Мы ж то дупло даже досками не забили.

– Доски твои ему что есть, что нет их, – устало объяснила Василиса. – Я резы начертала защитные. Их он не скоро проломит… чаю.

– А лисунки за нами точно не гонятся? – не унимался Иван. – Что они за Пущевика-то не заступились?

– А чего им за него заступаться? – ответил уже Яромир. – Они навряд его любят-то.

– Почему? Жены ведь.

– Эти жены когда-то обычными девушками были. Или девочками даже. Пущевик каждую в лес завел, уморил, лисункой оборотил, снасильничал. Думаешь, он им шибко нравится? Стать русалкой или лисункой – судьба-то горькая. И обратно уже не расколдуешь.

Рассвет уже близился. Но и лес уже заканчивался. Идущий впереди Яромир поводил ушами и носом. Спереди чуялся дымок – жилье, видать.

А сзади… сзади становилось все шумнее. Топот, треск, гул.

– Вань, да не топай ты так!.. – обернулся наконец оборотень.

– Да я и не топаю! – заморгал обиженно княжич.

– Да я вижу… – сглотнул Яромир. – Девки, ну-ка ходу прибавьте!..

Василиса с Синеглазкой тоже обернулись – и чуть не закричали. Их нагоняли несколько самоядинов. Шестеро или семеро – не видать еще было за деревьями.

Но одних лишь этих чудищ они бы не напугались. Имели уж дело. Только вот с самоядью в этот раз был… была… было еще кто-то… что-то.

Нечто. Огромное. Несуразное. Ростом с большое дерево – но без ног, без рук. Громадный шар, живая голова с пастью… пастями. По разным сторонам тулова – глаза, а вдоль да по кругу – пасти.

Иван аж обомлел и принялся истово креститься. За минувшие полгода всякого он навидался, ко всякому притерпелся, но этакого страховидла еще не встречал.

– [цензура], это Кобалог!!! – заорал Яромир.

– Кто?!

– Тварь подземная, нечистая! Бежим, бежим что есть мочи!!!

Дважды упрашивать не пришлось. От этакой погани все припустили, что есть духу.

Но и Кобалог покатился быстрее. Видно, не замечал он их еще, по следу шел – но теперь-то увидел! И прибавил ход, сразу оставив самоядь позади.

Катиться по лесу этакой громаде было несподручно. Только потому люди какое-то время держались в отдалении. Но Кобалог сбивал деревья, как сухие кусты, да тут же все и пожирал. Его многие пасти работали, как печи, вбирая все, на что он накатывался. За нечистой тварью оставалась полоса голой земли.

А тут еще и лес начал редеть. Людям бежать проще стало – но ведь и Кобалог катился все быстрее!

И все короче был разрыв, все ближе тварь! Уже всего сотня саженей до чудища самокатного, и каждую секунду – на одну сажень меньше!

Почти не замедлившись, Яромир прыгнул вперед, кувыркнулся через голову – и руки-ноги стали лапами. Огромный волк мотнул мордой и рыкнул:

– На спину, живо!

Иван с Синеглазкой взлетели споро, тоже почти не сбавляя бега. Вдвоем они подобрали, подтянули к себе Василису. От аж тройной тяготы Яромир едва не закряхтел – не Горыныч он все-таки, целую дружину на спине возить. Это братке Бречиславу было бы впору, а не ему.

Но сладил, справился. И побежал дальше – хоть и не так споро, как мог бы налегке, но все шибче, чем бежал на человечьих ногах.

Пока он превращался, пока люди на него взбирались, Кобалог сократил разрыв до дюжины саженей. Но теперь тот перестал сокращаться – и страхолюд бешено взревел. Он принялся дуть беглецам вслед – и от дыхания Кобалога падали деревья.

– Человек-человек, я тебя съем!!! – раздался страшный рев.

– В глаза ему не смотрите! – выкрикнул Яромир. – Кобалог, Адская Голова, Навью рожденный, смерть несущий!..

В глаза чудищу никто и не смотрел. В них еще попробуй взгляни – они ж по бокам, как у птицы. Обернувшийся Иван не видел ничего, кроме быстро-быстро мелькающих пастей – клыкастых черных зевов. Таращась на них, как зачарованный, он нащупал за пазухой скатерть и вопросил:

– Яромир, а самобранку нельзя попросить молока сделать?! Вот такенный кувшинище чтоб был!

– Зачем?! – изумился оборотень.

– Да в него плеснуть! Он же тогда размякнет небось! И катиться не сможет!

– Ваня, ты башкой ударился?! – крикнула Василиса. – Это тебе что, хлеб черствый?! Ты бы еще в Кащея плеснуть предложил!

– А плесни! – проревел Кобалог. – Прямо в пасть плесни! И сам следом прыгай!

– Яромир, быстрей беги, еще быстрей! – тоненько завопил Иван и даже ударил его ножнами.

Яромир лишь чудом сдержался, чтобы не ответить грубостью. Впервые за время знакомства ему захотелось Ивана цапнуть. Хотя и нельзя оборотню человечину, ни в коем случае нельзя.

Да и некогда было – сзади хохотал Кобалог. Смех его звучал странно, прерывисто – пасти накатывались на землю, смолкали, тут же снова оказывались сверху. Сколько их у него всего, было и не сосчитать – слишком быстро мелькали.

И с каждой минутой смех становился все громче. Яромир без труда обгонял коня, но до Кобалога все же не дотягивал.

И тот приближался – по чуть-чуть, по вершку, но приближался.

– Ой, поляна с белыми грибами! – воскликнул Иван.

– Какие еще грибы, березень на дворе… ой, и правда!.. – ахнула Синеглазка.

Поляна и впрямь открылась дивная, сказочная. На деревьях листва изумрудная, в ветвях птицы перелетные щебечут, в траве грибы да ягоды виднеются.

Кобалог аж от погони отвлекся – принялся кататься по сему изобилию, сжирать все бездонными пастями.

– Вот ведь гнида какая! – возмутился Иван. – Яромир, стой, я его рубану!

Оборотень даже не ответил. Впереди уже виднелся частокол, а за ним – древняя изба. Вросшая в землю, почерневшая. Одинокое оконце светилось совиным глазом.

– Туда! – дернула Яромира за шкирку Василиса. – К Буре-яге небось не сунется!

И впрямь – замедлился Кобалог. Оборотень-то частокол перемахнул, а вот чудище в сторону отвернуло. Принялось кататься вокруг избы кругами, да рычать гневно.

– Эк-кая страсть!.. – аж икнул от волнения Иван. – Бывают же страхолюды на свете!

– Ничего, сюда ему дороги нет, – подбоченилась Василиса. – Сюда даже Кащею дороги нет.

Спешились. Яромир снова оборотился человеком и подошел к частоколу. Оттуда, из-за увенчанных черепами кольев, на него глянул огромный глаз. Иван тоже подошел, тоже глянул и потянул Самосек из ножен.

– Ща я его ослеплю-лю!.. – пригрозил он, все еще икая.

Кобалог отпрянул. Яромир укоризненно посмотрел на княжича и сказал:

– Ты предупредил-то его зачем?

– Да… я думал, он глупый.

– Ты тут единственный дурак, – бросила ему Василиса.

– Ну дурак, ну и что?! – так возмутился Иван, что даже икать перестал. – Зато у меня уд больше конского!

– Дуракам счастье…

Кобалог тем временем продолжал кататься по ту сторону частокола. Полянка уже стала голой и пустой.

– Ишш, ишш!.. – раздался голос со ступеней. – Вот ведь скотина проклятушша!.. Усе пожрал, ровно хомяк какой! А я-то, стара, старалас, садила, поливала, грибницу из леса носила, высаживала!.. Ишш!..

Кобалог остановился, повернулся к избушке и прогремел:

– Ты, старуха, лучше ко мне сюда выйди, не прячься! Я тебя съем!

– И охота тебе кости грызть, – хмыкнул Яромир насмешливо. – Поздорову, бабушка. Батюшка мой о тебе много рассказывал.

– Только доброе, надеюс? – прищурилась Буря-яга.

Иван уставился на нее обомлевши. Двух баб-яг он уже видал, двух встречал, с двумя знакомство водил. А это, значит, третья, самая старшая и могучая.

И самая страшная. Первые-то две – бабки как бабки. Овдотья Кузьминишна вообще обычная старушка, благообразная даже, чепчик носит. Яга Ягишна – старуха уже жуткая, пугающая, но и таких все же можно на завалинках увидать.

А эта, третья… словно упырь какой, не человек. Одна нога – костяная, одна рука – сухая, зубы кривые и гнилые, глаза вовсе ни зги не видят, бельма пустые. Одета в лохмотья грязнущие, кожа как кора дубовая, из ноздри сопля до подбородка свисает.

Василиса торопливо подошла к старухе, утерла ей нос ширинкой атласной. Остальные тем временем оглядывались, дивились чудесному месту.

Здесь, близ избы бабы-яги, лето словно наступило уже давно. Может, и вовсе зима не случалась. Тепло не по времени, цветы цветут, медом липовым пахнет. Шмели в воздухе вьются, крапива у частокола растет.

– Медку бы сейчас… – вздохнул Иван.

– Будет тебе медок, будет, – прошамкала старуха. – И блинцы будут. Все будет, Ванюша.

– Итить!.. – изумился Иван. – А ты меня знаешь, что ли, бабусь?!

– Знаю, конешна, знаю… Все про тя знаю… Ума палата, да ключ потерян…

– Оно так, – согласился Яромир. – А про меня тоже знаешь?

– Знаю и про тебя, Серый Волк, – кивнула Буря-яга. – И про тебя, богатырка.

Синеглазка втянула голову в плечи. Боязно ей стало почему-то.

– И про тебя тоже знаю, Василисушка… – прошамкала старуха.

– Бабусь, я у тебя четвертый месяц живу, – напомнила Василиса. – Конечно, знаешь.

– А, ну да… – вздохнула баба-яга. – Совсем плоха стала, совсем…

Частокол вздрогнул, хрустнул. Разозленный Кобалог врезался в него всей тушей, да проломить не сумел. Навис только с другой стороны – громадный, страшный. Слизнул медвежий череп с кола, плюнул дымящейся слюной, да и покатился восвояси.

– Боицца меня, – довольно хмыкнула Буря-яга. – А вы его не бойтес. Ступайте в избу, блинцов откушаем, да шанег. Напекла их уже, Василисушка?

– Бабусь, я только пришла, – напомнила княгиня. – Два дня в болоте сидела, этих вот дожидала. Сейчас тесто замешу, да напеку.

– Да незачем, просто самобранку расстелим, поснедаем, – сказал Яромир. – Давайте уж не затягивать, сразу к главному перейдем.

К главному перешли все-таки не сразу. С дороги все были уставшие, вымотавшиеся. Сутки целые на ногах – шутка ли? Через леса шли, через болота, с лисунками дрались, от Кобалога удирали – и все ни разу не присев.

Так что даже двужильный оборотень поначалу просто плюхнулся на лавку и вытянул ноги. Те гудели и ныли.

– В байну ступайте, я истопила, – приказала хозяйка. – Попартес, усталость смойте. Потом поедите – и спать лягайте. А там уж и о Кашшее потолкуем. Утро вечера мудренее…

Мылись поочередно. Сперва Синеглазка с Василисой – и княгиня, едва закончив, снова обернулась лягушкой. Рассвело за окном.

После них и Иван с Яромиром отправились. Похлестали друг друга вениками, понежились на горячих камнях. Вышли красные, расслабленные.

Долог был путь из Тиборска, утомителен. Горячая мыльня после такого дела оказалась чистым счастьем. Неизвестно ж, когда еще доведется.

Ели в неохотку. Слишком хотелось спать. Сами толком не замечали, что в рот клали, да почти что за столом же и уснули.

Проснулся Иван уже после заката. Самым последним – остальные давно были на ногах. Яромир о чем-то шушукался с бабой-ягой, а вернувшаяся в женский облик Василиса шила рубашку из крапивной пряжи. Руки у княгини были исколоты, а вид – недовольный.

Синеглазка же сидела у изголовья, не сводила с Ивана взгляда и гадала по ромашке. С губ слетало чуть слышное:

– Любит… не любит… любит… не любит…

На «не любит» слетел последний лепесток. Синеглазка моргнула и стиснула кулаки. Ей почему-то захотелось треснуть Ивана, но она сдержалась.

– Если ромашку съесть – не сбудется, – бросила ей Василиса.

Поляница недоверчиво на нее уставилась, но цветок все-таки съела.

Тут и ужина подоспела. На сей раз не только из самобранки – кой-чего настряпали и Буря Перуновна с Василисой Патрикеевной. Щавель с собственного огорода, лебеда моченая. Грибы белые, в печи жаренные. Ягоды спелые – малина, земляника.

– Последние в этом году, – молвила Василиса. – После Кобалога еще долго ничего не вырастет.

– Ништо, на мой век хватит, – прошамкала баба-яга, кидая в рот горсточку. – Вы тоже угошайтес-та, угошайтес.

Иван и угощался. За обе щеки уминал. От малых ягодок к большим – а самую крупную и лакомую напоследок.

Иван такие всегда напоследок оставлял. Чтобы именно они давали послевкусие, чтобы именно их крепче всего запоминал рот.

– Яромир, а это откуда ж такая гадость-то выползла? – прочавкал он. – Я про Кобалога. Он кто таков вообще?

– Да поди знай, – пожал плечами Яромир. – Кобалог – он, Вань, очень древний. С ним еще мой батюшка сворился однажды. И даже ранил его тяжко. Но вот, видишь, оклемался, вернулся… Обычно-то от него вреда много нету – так, катается себе по лесу. Деревья сшибает, зайцев, волков да медведев жрет… Но в этот раз его, видать, Кащей к себе залучил… не было нам иных печалей…

– Яромир, а вот ты мне тогда еще скажи… – задумался Иван. – Кобалог – он как вообще, гадит ли? Коли ест, то и гадить должон, верно? Но если да – откуда? У него ж рты одни!

– Вот ты мне сейчас сложную загадку загадал, – наморщил лоб Яромир. – Представь себе, я об этом не думал. Вот вообще никогда. Но теперь… теперь буду думать. Ты зачем так со мной?

– Да мне интересно просто. Тебе вот не интересно?

– Не особо, Вань, – проникновенно посмотрел на него оборотень. – Ты лучше яйцо-то достань, покажи бабушке.

Иван нашарил его за пазухой, протянул бабе-яге. Старуха принялась ощупывать яйцо, осматривать. Таращилась незрячими бельмами, словно и в самом деле могла что увидеть.

– Вота оно како, значит, – прошамкала она наконец. – Слухала о нем, слухала, а видать не видала… Не показывал мне его Кашшей… Никому не показывал, мертвяк старый…

– А ты его знала, что ль, бабусь?! – удивился Иван.

– И-и-и-ха-ха-х, милай, как не знать!.. – аж в смехе зашлась старуха. – Я ж невестой его была когда-то!

Иван аж глазами захлопал. Ему невольно представилась баба-яга в подвенечном платье, с венком в волосах – и по спине пробежал холодок.

– Я тожж молодой была! – с укоризной молвила Буря Перуновна. – Не родилас я старухой, шшегол!

– Бабусь, я ж вслух-то не говорил ничего! – изумился и возмутился Иван.

– Думаш слишком громко! – стукнула ему по лбу баба-яга. – А девицей я тожж была, была! Красотой писаной, ненагладной! Как вот Василиска шшас – пряма одно лицо, да. И Кашшей тожж… мы ж с ним не разлей вода когда-то были… Вместе чародейства всякие познавали, вместе в башне просиживали, книги мудреные читали… Эх-х, времячко златое…

Кряхтя и цыкая единственным зубом, баба-яга поведала весь этот сказ – как Кащей стал Бессмертным, как решил убить свою невесту-чародейку, да как ускользнула та от него в последний момент, сбежала в Навь.

– Выколол он мне правый глазок, постоял, подумал – да и левый выколол, – спокойно, как-то даже буднично говорила Буря-яга. – Я криком кричу, ревом реву, пошшады прошу, а он и глазом не моргнет, нежить бездушная. Умер в нем человек-то после того обряду. Скорлупа только осталас, оболочшка мертвая – а душу свою он сюда вот запрятал, в железку вострую под скорлупой каменной.