Текст книги "Охота на черного короля"

Глава III

где главный герой попадает в ловушку

Мало-помалу к седьмому ноября съехались все участники турнира. Посмотрели праздничную демонстрацию, приуроченную к годовщине революции, походили по Москве в сопровождении экскурсоводов, выделенных наркомом просвещения Луначарским, накупили матрешек. Настрой у всех был позитивный, никто и понятия не имел о боевиках из «Черного Короля» и об их, как выразился Барченко, злоумышлениях.

Вадим без устали курсировал между первым и вторым Домами Советов: делал репортажи о готовящейся церемонии открытия турнира, брал интервью, фотографировал. В Москве в те дни действительно бушевала шахматная буря, которая захватила всех и вся. Вадиму льстило осознание того, что он находится на ее гребне, имеет доступ к главным персонажам. Справедливости ради следует отметить, что не все из идолов шахматного мира, о которых он раньше знал понаслышке, оказались людьми, идущими на контакт. Нет, такие тоже попадались – взять хотя бы благодушного толстяка Фрэнка Маршалла или непревзойденного мастера по игре вслепую Рихарда Рети. Но были и те, кто мнил себя богом, сошедшим с Олимпа. Тот же Эмануил Ласкер, двадцать семь лет занимавший трон, вел себя высокомерно, как всамделишный монарх. На просьбы сказать два-три слова для читателей «Шахматного листка» отослал к своей помощнице Надин и дал понять, что снисходить до разговоров с газетчиками считает для себя недостойным.

От Надин удалось добиться немногого. Костлявая, затянутая в узкие брюки и стриженная под мальчика феминистка в дымчатых очках, с сигаретой, зажатой меж точеных пальчиков, не выказала ни приветливости, ни желания сотрудничать с советской прессой. Снобизмом от нее разило за версту. А ведь соотечественница! Это Вадим определил безошибочно, едва услышав ее московское «аканье». Не вызывало сомнений, что русский язык для нее – родной, хоть она и спотыкалась иногда на словах, делая вид, будто ей сложно выстроить нужную фразу на чуждом наречии.

Эмигрантка. Ей можно было дать лет тридцать, стало быть, из России сбежала уже в сознательном возрасте. Какая-нибудь курсисточка Надюша, благородная девица, которую вымел из страны ураган мятежей и войн. Сколько их размыкано по дальним странам – кисейных барышень и хрупких юношей-декадентов, оробевших перед грандиозностью социальных перемен? Разбежались, попрятались по буржуйским норам, а теперь задирают носы, стыдятся своих истоков.

– О чем вы хотели поговорить с герром Ласкером? – спросила она хрипловатым голосом заядлой курильщицы.

– О р-разном… – Вадим замялся. – Нельзя ли организовать очную встречу? Не привык я интервьюировать на р-расстоянии.

– П… – Надин запнулась и уперлась глазами в потолок, будто читала там подсказку. – Придется привыкать, господин… э-э…

– Арсеньев.

– Господин Арсеньев. Герр Ласкер занят подготовкой к турниру, у него в первом туре принципиальный поединок с Капабланкой.

– В Советском Союзе масса поклонников герра Ласкера, они бы хотели увидеть его воочию, р-расспросить…

– Они увидят его в ходе турнира. Насколько мне известно, билеты на все девятнадцать туров распроданы.

– Совершенно верно.

– Кроме того, запланирован сеанс одновременной игры. Вы не находите, что для удовлетворения интересов всех, кто чтит талант герра Ласкера, этого более чем достаточно?

Ломака! Муха в лосинах, как сказал бы Макар Чубатюк. Воображает из себя пуп земли. Но приходится идти у нее на поводу. От Ласкера на этом турнире ждут прорыва, игнорировать его присутствие не получится.

– А как же мои вопросы?

– Передайте их мне в письменной форме. – Надин поднесла к очкам лилипутские наручные часики, давая понять, что лимит ее времени исчерпан. – Постараюсь что-нибудь для вас сделать.

Вадим дивился обилию людей, привлеченных турниром. Под ногами путались киношники из группы Пудовкина – их набралось видимо-невидимо. Его, конечно, поставили в известность, что группа занята не только съемками фильма, но даже он не знал, кто из этих снующих повсюду личинок в самом деле имеет отношение к кинопостановке, а кто прячет под плащом (халатом, робой) табельный пистолет.

Подтянулась заграничная печать. Своих делегатов прислали виднейшие газетные тресты Скриппса, Херста и Мак-Кормика, были представлены и европейские информационные агентства: «Гавас» из Франции, «Вульф» из Германии, «Рейтер» из Англии. От журналистов рябило в глазах, они никому не давали проходу, – шелестели записными книжками, покрывали листы бумаги немыслимыми каракулями и оккупировали телефонные и телеграфные пункты, передавая оттуда новости редакциям своих изданий.

Памятуя завет Александра Васильевича, Вадим присматривался ко всем. Его внимание притянул своей эксцентричностью репортер швейцарской газеты «Ной Цюрхер цайтунг» Людвиг Бюхнер. Он везде появлялся в прорезиненном, угольного цвета макинтоше, который не снимал даже в хорошо прогретых помещениях. Носил при себе разукрашенный вензелями портсигар, держал в нем, по обычаю символистов начала века, кокаиновый порошок и нюхал его при всех, не таясь. Никогда не расставался с объемистым саквояжем, куда запросто могло бы поместиться собрание сочинений Диккенса или Льва Толстого. Говорил длинно и витиевато, точно кружево плел. Выдавал иногда бесконечные вербальные построения, которые вгоняли в трясучку и вышколенных отельных горничных и бесстрастных, как мебель, швейцаров.

Бюхнер не владел русским, зато безупречно изъяснялся на французском, в коем Вадим тоже был силен. Их знакомство произошло при следующих обстоятельствах: Вадим присел на ступеньки почтамта, чтобы набросать текст телеграммы о приезде чемпиона мира Капабланки, и в спешке сломал карандаш. Рядом случился Бюхнер, который одолжил ему свою чернильную ручку. Засим последовало:

БЮХНЕР: Рискую показаться вам чересчур назойливым и неделикатным, тем более если учесть, что вы видите меня впервые и не имеете достаточно представления о моей скромной особе, однако позволю себе высказать просьбу, каковая имеет для меня наипервейшее значение, поскольку до сего дня я ни разу не бывал в вашем замечательном городе, о чьем величии, безусловно, наслышаны все, живущие за пределами России, независимо от того, к какой национальности они принадлежат и какую веру исповедуют, ибо Москва есть не просто колыбель славянской цивилизации, но средоточие исторических и культурных ценностей, и слава о ней простирается далеко за пределы…

ВАДИМ: Так что у вас за просьба?

БЮХНЕР: Просьба, видите ли, проистекает из того обстоятельства, что я, будучи лишенным представления о планировке улиц и прочих магистралей вашего города, чьи масштабы сопоставимы с масштабами грандиознейших мегаполисов Нового Света, с тем отличием, что американские города в гораздо меньшей степени обладают традициями, уходящими в далекое прошлое, и потому не имеют, на мой субъективный взгляд, магической ауры, которая присуща населенным пунктам, ведущим свою летопись с незапамятных времен и потому имеющим право равняться с Вечным Римом, Афинами, Мемфисом, а также…

ВАДИМ: В чем просьба-то?

БЮХНЕР: Так как я прибыл утренним поездом из Эстонии, где вынужден был сделать пересадку вследствие того, что прямого железнодорожного сообщения между Швейцарией и Россией на данный момент не существует, каковая препона в значительной степени затрудняет налаживание дружеских связей между нашими державами, чего в мире, едва выбравшемся из череды политических кризисов и войн, быть не должно, в особенности если принять во внимание уровень технического прогресса, вполне позволяющий уже сейчас обеспечить прокладку современных коммуникаций не только между соседними странами, но и…

Где-то через час Вадим докопался (скорее, интуитивно) до сути просьбы: Бюхнер проголодался и искал поблизости кафе с горячими блюдами.

Когда иностранцы были в сборе, подъехали советские шахматисты. Из них к престижному соревнованию были допущены игроки, занявшие первые восемь мест на чемпионате СССР, который состоялся этой же осенью, плюс двое – Богатырчук и Зубарев – получили персональные приглашения. Вадим, как работник «Шахматного листка», знал почти всех, но был среди них один, с которым ему прежде пересекаться не привелось.

Звали его Борис Верлинский. Насупленный, похожий на сыча, отрешенный от окружающей действительности – таким он представал на немногочисленных фотографиях в спортивной периодике. Коренной одессит, он после революции переехал в Москву, но ввиду крайней болезненности много времени проводил в лечебницах.

С ним вышла неловкая история. Это было восьмого числа, накануне открытия турнира. Вадим подъехал к «Метрополю» на велосипеде. У входа, как обычно, табунились кинематографисты – снимали сцену. Стрекотала камера, покрикивал режиссер. А невдалеке, лицом к стене, стоял кто-то – в вытертом полушубке, без головного убора – как соляной столп и не двигался. Живой ли? Вадим, катя велосипед рядом, подошел, окликнул. В ответ – ни звука, ни движения. Тогда он дернул незнакомца за плечо.

– Эй, друг! Ты меня слышишь?

Тот заторможенно обернулся. Вадим всмотрелся в сонное, словно закаменевшее лицо.

– Простите… Вы Борис Маркович?

– Я… – Голос донесся как будто из подземелья, глухой и утробный. – Вер…линский… А вы?

– А я – корреспондент «Шахматного листка». Арсеньев. Будем знакомы?

Верлинский слабо пожал протянутую руку. Смотрел он не в глаза Вадиму, а, что называется, в рот. Это коробило, но не делать же замечаний вице-чемпиону Москвы, который на днях будет играть с сильнейшими мира сего!

– Борис Маркович, что вы скажете о ваших соперниках? – Вадим сел на своего профессионального конька. – Как по-вашему, неучастие Алехина, Нимцовича и Мароци изрядно ослабило состав?

Верлинский помолчал, а затем с натугой выдавил:

– Мне… т…рудно… гов…ворить. Состав под…ходящий… другого… не надо.

«Глухой! – осенило Вадима. – Читает по губам и говорит, не слыша самого себя… А я к нему с вопросами!»

Он повинился, закруглил интервью и, гремя велосипедом, вкатился в гостиницу. Там, найдя укромный закуток, Вадим черкнул в блокноте: «Верлинский – ???» Непростой он, этот Борис Маркович, надо бы о нем разузнать побольше. Да и об остальных участниках турнира тоже. Что с того, что они признанные мастера? Неблагополучный элемент может затесаться даже среди великих. Эпоха нынче такая, что девиз номер один: никому не доверяй и всех проверяй. Этому и Барченко учит.

Закончив дела в «Метрополе», Вадим потрюхал домой. Педали он крутил с ленцой, обдумывая по дороге, чем бы заполнить высвободившийся вечер. Ничего срочного не предполагалось: можно посидеть над статьей, навестить Макара в больнице или перетолковать с Александром Васильевичем относительно сделанных наблюдений. Тот же Верлинский – чем не тема для обсуждения?

Перебирая в уме варианты, он выехал на площадь Революции, представлявшую собой большой пустырь. Здесь всегда было как-то неуютно – Вадим старался проскочить это место поскорее, вот и сейчас поднажал: велосипед, разгоняясь, заскрипел всеми своими частями. Мимо проплыл памятник Марксу и Энгельсу, установленный еще в восемнадцатом по проекту скульптора Мезенцева. Памятник странный: трибуна, на которой громоздились основоположники коммунизма, смахивала на циклопическую бочку, и два заросших неопрятных мужика словно тонули в ней. Местные прозвали монумент: «Бородатые купаются». К счастью, его возводили впопыхах из чего попало, и он, простояв всего ничего, уже разрушался. Скоро снесут на радость москвичам и гостям столицы.

Из-за постамента внезапно вышла девушка в смешной куцей шубенке и по-деревенски повязанном пуховом платочке. Задрав голову, она загляделась на Маркса и не заметила, что на нее несется велосипедист. Вадим в последний миг успел отвернуть и с разгона влетел в афишную тумбу. С нее, как осенние листья, посыпались измочаленные дождями лоскутья объявлений. Вадима выбросило из седла, он распростерся в полете, как лягушка, и чебурахнулся в колючую смерзшуюся грязь.

Девушка ойкнула и подбежала к нему. Вадим, матерясь хуже портового грузчика, встал на зашибленные колени, осмотрел извазюканную шинель и только после этого, не переставая ругаться, перевел взгляд на виновницу аварии.

– Какого… ты ворон считаешь? Глаз нету, что ли? А если б я… – Вадим наладился расписать ей в красках, что было бы, не успей он вовремя среагировать, но язык разом прилип к гортани.

Милое наивное личико, искаженное смятением и озабоченностью, разгладилось, на розовых, не тронутых косметикой губках возникла счастливая улыбка.

– Вадим! Ты?! Хвала Великому Аййку, я тебя найти!

– Аннеке?.. – проговорил он, не веря глазам.

Чудеса изредка случаются, причем именно тогда, когда ты этого совсем не ждешь.

1923 год. Кольская тундра, по которой шныряют олени и волки, а в небе полыхает северное сияние. Экспедиция под предводительством Барченко изучает феномен, известный под названием «зов Полярной звезды». Там-то, в стойбище лопарей, Вадим и познакомился с этой шустрой девчонкой. Она и ее дед-шаман Чальм выхаживали его, едва не отправившегося в Верхний Мир, отпаивали настоями и отварами. И ведь выходили! [7]7
  Подробнее читайте об этом в романе Александра Ружа «Зов Полярной звезды».


[Закрыть]

Вадим сразу отметил в Аннеке тягу к знаниям и желание постигать все новое, неизведанное. Она сносно говорила по-русски и вообще проявляла совсем не дикарскую смышленость. В довершение ко всему – симпатичная, еще чуть-чуть, и влюбился бы… Он звал ее в Москву, вдохновенно живописал, какие перспективы откроются, стоит лишь выбраться за пределы северной Тмутаракани. Аннеке слушала, глазки ее загорелись, но быстро потухли, и она с печалью ответила, что уехать не имеет права. Старый Чальм болел, за ним требовался уход – как она могла его бросить? Впрочем, предполагал Вадим, причина заключалась еще и в страхе аборигенки, никогда не покидавшей своих дебрей, перед титаническим городом, где все-все по-другому…

– Как же ты р-решилась? – Он порывисто сдавил ее плечики. – А дед?

– Дедушка умер. – Она опустила голову, украдкой смахнула с ресниц слезинку. – Еще весной… Я думать, думать, а потом поехала. Вспомнила, как ты говорить про Москву, про то, что здесь настоящая жизнь…

Похоже, эти два года не прошли для нее даром – речь сделалась правильнее, все реже проскакивали ошибки, а выговор стал чище.

– Я и читать научилась! – похвасталась Аннеке. – И считать до тысячи.

– Да ты умница! Давно в Москве?

– Три месяца. Сначала на курсы «Друзей грамоты» записаться, а в сентябре… – Она зарделась. – В сентябре в Петровскую сельхозакадемию поступила.

– В Тимирязевку? – восхитился Вадим. – Ну ты даешь! Не сложно тебе учиться в академии?

– Сложно, – призналась Аннеке. – Но я стараться.

Революция отменила сословные ограничения, в высшие учебные заведения устремился поток малограмотных крестьян и рабочих со всей страны. Правда, большинство из них вскоре отсеялось, не выдержав нагрузок. Зато сдюжившие вгрызались в гранит науки старательно и прилежно.

– Поздравляю! – Вадим не удержался и обнял ее, прижав к себе. – А где живешь?

– В Таракановке. Это общежитие, для студентов.

– И что там – удобно? – спросил он, а сам подумал, что хорошее место Таракановкой не назовут.

– Удобно, – слукавила Аннеке, и ее щеки снова подернулись румянцем. – Барак на шестьдесят коек. Но нас в нем восемьдесят шесть – в прошлом месяце уплотнили. Зато стоит дешево – два с половиной рубля в месяц. А если три рубля доплатить, то и обедами кормят.

– На что же ты живешь?

– У меня стипендия. Целых десять рублей!

Десять минус три, минус два пятьдесят. Это значит, на все про все – четыре с полтиной в месяц?

– И тебе хватает?

– Я не жаловаться. Ты же говорил: ради будущего нужно преодолевать трудности…

Она уже его, как Маркса, цитирует. Лестно, черт возьми!..

– Почему же ты ко мне не обратилась? Я бы тебе и с жильем помог, и с поступлением…

– Я не знать твой адрес. Искать… но Москва – такая огромная.

Балбес! Как же он не додумался оставить ей свои координаты? Ведь надеялся же втайне, что когда-нибудь она покинет свой медвежий край и последует его совету приобщиться к цивилизации.

– Я так р-рад, что мы встретились! – Он нежно взял ее голову в ладони, поправил сбившийся платок. – Ты свободна? Может, погуляем? Покажу тебе город. Ты, наверное, еще мало что видела…

Вадим поднял покореженный велосипед. Это была французская модель, из алюминия, с переключателем скоростей. Александр Васильевич добыл по своим каналам. Вадима очаровала необычайная легкость машины и ее техническое совершенство. Однако, увы, прочностью она не отличалась. Столкновение с тумбой повлекло необратимые последствия – переднее колесо превратилось в овал, спицы лопнули, рама выгнулась, руль слетел. М-да… Поучал же Чубатюк: не зарься на импорт, бери отечественное. Велосипеды фабрики Лейтнера, которая после эвакуации на Украину стала именоваться Харьковским велозаводом, хоть молотом лупи – ничего им не будет. Это про них придумали шутку: если «харьковчанин» врежется в танк, то танку не поздоровится.

Покрутив бренные останки алюминиевого коня, Вадим без сожаления бросил их под тумбой и взял Аннеке за ладошку. Не беда, можно и пешочком прогуляться, погода располагает. Солнце, ни облачка, а морозец, если и есть, то мизерный – дочь сурового Севера таким не испугаешь.

– А куда мы пойдем?

– Куда хочешь! – Вадим ткнул пальцем в афишу на тумбе. – Во МХАТе «Блоху» дают… А в консерватории студенты свой производственный коллектив организовали, сокращенно «Прокол». Осовременивают классику, делают ее понятной массам. Сегодня вечером концерт – переложение «Волшебной флейты» Моцарта для балалайки, пилы и горна… Или можем в кино – на «Луч смерти». Макар смотрел, говорит, до мурашек…

Аннеке поежилась.

– Давай лучше просто погулять.

– Как скажешь.

И они отправились бродить по Москве. Прошли через Красную площадь со ступенчатой деревянной пирамидой Мавзолея и углубились в улицы и улочки с частью закрытыми, но еще не снесенными церквами, ватагами беспризорников, бесчисленными торговыми лотками. Вышли на берег Москвы-реки. Там бабы в телогрейках полоскали с мостков белье, а поодаль дремали в лодках рыбаки. Пройдет пара-тройка недель, река замерзнет, и из ее панциря будут вырубать лед для холодильников. В глубоких погребах, пересыпанный опилками, он будет храниться месяцами, вплоть до следующей зимы.

По Бородинскому мосту, близ которого были расположены купальни, закрытые с начала осени, перешли на Большую Дорогомиловскую улицу с ее двухэтажными домиками и дровяными складами. Здесь было оживленно: тренькал трамвай, мельтешили экипажи – сказывалась близость железнодорожного вокзала с кипучим пассажиропотоком.

– А что в Москве делать зимой? – полюбопытствовала Аннеке.

– Есть катки на Патриарших и на Петровке тоже. Обязательно сходим. Ты умеешь кататься на коньках?

– На коньках? Нет… А лыжи?

– Есть лыжная станция на Воробьевых горах. Я тебе все покажу.

Уже стемнело, когда, нагулявшись, они доехали на извозчике до общежития, где поселилась Аннеке. Оно помещалось на фабричной окраине, в Марьиной Роще. Этот район, чье население из-за притока рабсилы за каких-нибудь тридцать лет выросло почти в пять раз, пользовался дурной славой. Вперемежку с трудовым людом в барачных трущобах селились сомнительные личности: мелкое ворье, скупщики краденого, валютчики, шулера… «В Марьиной Роще люди проще», – говорили в народе.

Аннеке начала прощаться с Вадимом на пороге, стеснялась вести его дальше, но он прикинулся, будто не понимает ее смущения. Хотелось взглянуть на условия, в которых она живет. Он вошел, и дух захватило от смрада, стоявшего в битком набитой казарме. Несло потом, мочой, прокисшей капустой, сивухой и почему-то жженой резиной. Окна по осени были задраены наглухо, в спертом воздухе висели клубы табачного дыма. По засаленным наволочкам и простыням, меж пятен от раздавленных клопов, рыскали те самые насекомые, в честь которых окрестили общежитие. Тут и там бубнили на разные голоса, фальшиво пели, но все это перекрывалось пронзительным плачем младенцев и надрывным туберкулезным кашлем.

У входной двери топилась докрасна раскаленная печка-буржуйка, вокруг нее штабелями лежали мокрые галоши. Но в казарме не было жарко – из щелей, зиявших в скверно сколоченных стенах, сифонило, от цементного пола, заплеванного и усеянного окурками, тянуло зимней стужей.

Вадим пробыл в этом убогом приюте минуту, но ее с лихвой достало, чтобы оценить все здешние прелести.

– Пойдем, поговорим!

Он вывел Аннеке из зловонной духоты на улицу.

– Как ты здесь живешь? Это же невозможно!

Он, разумеется, понимал, что студенческая коммуна – не царский чертог, но чтоб так…

– А куда мне деваться? – молвила она виновато. – Есть другие общежития, поновее, но там надо по пятнадцать копеек в сутки платить. Для меня это дорого…

– Бери свои манатки, и едем ко мне, – распорядился Вадим. – Нечего тебе делать в этой клоаке.

– К тебе? – Она широко распахнула свои детские глаза. – Но как же?.. У тебя разве так много места?

– Места у меня – с гулькин нос, но как-нибудь разместимся. Я и на полу посплю, не впервой. У меня тепло, не то что тут… И тихо. Ты сможешь нормально заниматься, читать книги. Короче, не спорь, собирайся!

– Прямо так… сразу?

– А чего ждать?

– Нет… я не могу. Мне надо предупредить, выписаться… Уже поздно, коменданта нет.

Легко было и без телепатии определить, что Аннеке предложение Вадима слегка огорошило. А то и не слегка. Безусловно, она с радостью вырвалась бы из этого хлева, но переехать на квартиру к полузнакомому мужчине… с бухты-барахты…

Вадим же и слушать не желал никаких отговорок. В конце концов, условились, что Аннеке переберется к нему завтра во второй половине дня, после того, как у нее закончатся лекции в академии. Он предложил заехать за ней на такси, но она отказалась вгонять его в лишние расходы, сказав, что вещей у нее кот наплакал – узелок и корзинка. Дойдет, не переломится.

Вадим дал ей адрес, разъяснил, какой путь короче, и на прощание поцеловал в кончик носа, отчего она засмеялась колокольчатым смехом.

– Не уходи! – Она скользнула обратно в барак и вынесла мешочек из прочной холстины, наполненный под завязку. – Возьми, это тебе.

– Что там? – Вадим пощупал подарок, по плотности напоминавший каучуковый мяч.

– Сушеная морошка. Я привезти с Севера. В Москве ее не купить.

– Спасибо. Но ты бы завтра…

– Бери-бери! – заторопилась она, всовывая мешочек в правый карман его шинели. – Попьешь сегодня вечером чаю. Вкусная ягода. И польза есть.

Вадим еще раз поцеловал ее, поймал первого попавшегося ваньку на рыдване, запряженном саврасой клячей, и поехал к себе в Нагатино. На душе, по контрасту с вязкой ноябрьской теменью, было светло, а в голове сама собой звучала фривольная песенка про кавалера, который хочет украсть барышню.

Доехали до Нагатинского затона, миновали судостроительный завод. Отсюда простиралась рабочая слобода – район, по своей небезопасности сходный с Марьиной Рощей. И хотя Вадим жил во вполне приличном доме, соседствовал с заводскими служащими, он не прочь был переехать отсюда поближе к центру. Заговаривал об этом с Барченко, и тот обещал похлопотать. Квартирный вопрос в Москве стоял остро: жилищное строительство, замершее в военные годы, едва-едва раскачивалось, при-том что множество зданий все еще лежало в руинах, а столичное население прибывало и прибывало. Поэтому для большинства приезжих обосноваться даже в таком бараке, как Таракановка, считалось удачей. Вадим учитывал эти трудности и не торопил шефа. Знал, что тот и так делает все от него зависящее, чтобы устроить своих подопечных с комфортом.

Фонарей становилось все меньше, лошадь сторожко топорщила уши. Вадим зазвякал медяками, набрал полтину.

– Дальше не надо.

Возница не заставил себя упрашивать, натянул вожжи. Петлять по слободе, где из-за любого угла могли выскочить субчики, готовые раздеть донага и отобрать выручку, ему не улыбалось.

Вадим расплатился и сошел с рыдвана. Хотелось пройтись немного на своих двоих, поразмышлять о фатуме, приведшем Аннеке в Москву и подстроившем сегодняшнюю встречу на площади Революции. Могли ведь и разминуться, не увидеться. А Москва… Аннеке права, большая – тут хоть всю жизнь проживи, каждый день перед тобой будут новые лица. Бывали случаи, когда люди из одного города приезжали сюда, селились на смежных улицах, а узнавали друг о друге лишь спустя десятилетия. Или не узнавали вовсе.

Повезло сегодня, исключительно повезло! В сердце Вадима воскресли чувства, погасшие за два года разлуки. Что за девушка! Не киноактриса, конечно, не волоокая Бетти Блайт и даже не Юлия Солнцева, но все равно хороша. Есть в ней что-то оригинальное, далекое от современных стандартов красоты, но делающее ее по-своему обворожительной, притягательной, пьянящей… Это свойственно всем представительницам туземных народностей, будь то лопарки или, допустим, таитянки, вскружившие голову художнику Гогену.

Было поздно, слобода погрузилась в сон. Вадим брел пустынной дорогой, и Аннеке представала в его разыгравшемся воображении в самых соблазнительных ракурсах. Захваченный этими думами, он едва не споткнулся о бесформенный тюк, валявшийся на пути. Вадим остановился, тряхнул головой, прогоняя пикантные наваждения, и удостоверился, что это не тюк, а скукожившийся мужик в драном кожухе. Хорошо, если пьяный, а то, глядишь, и мертвый.

Дорогу окутывала тьма, но Вадим ее не замечал – он видел так же отчетливо, как и при дневном свете. Он взял лежавшего за ворот, повернул к себе лицом.

– Э… ты кто? Слышишь меня?

Заросшая клочковатой бородой и перечеркнутая старым шрамом физиономия зашевелилась, брызнули желтизной щелки под косматыми бровями. Вадим вздохнул с облегчением: живой! И тотчас ощутил резь в правом боку – мужик в кожухе единым махом выхватил откуда-то нож и вогнал его сердобольному прохожему в печень.

Удар оказался таким мощным, что Вадима сшибло с ног. Он покатился кубарем, но успел-таки тренированной рукой высвободить служебный «ТК». Увидел мужика, который уже поднялся с земли и, стискивая в кулачище нож, готовился вторично наброситься на жертву. Вадим выстрелил по нему, промахнулся – слишком неудобной была позиция – и выпустил еще две пули. Активный отпор охладил нападавшего. Мужик отскочил назад, захлопал зенками, пытаясь во мгле определить, что сейчас делает Вадим. Увидеть не увидел, но как-то сумел уловить, что недобитый противник привстает и берется за рукоятку пистолета двумя руками, чтобы скорректировать прицел. Борода встопорщилась, мужик ощерил длинные клыки, но все же сдал, засеменил назад, а после развернулся и припустил к складским сооружениям. Вадим навел мушку на ссутуленную спину, но пока выгадывал момент, мужик отдалился метров на тридцать – сорок – стрелять было уже бесполезно, «коровья» пуля так далеко не летит.

Убедившись, что враг ретировался, Вадим спрятал пистолет, перевернулся на левый бок и ощупал шинель в том месте, куда угодило лезвие. Ей сегодня досталось – сперва пострадала в велосипедной аварии, теперь вот проткнули ножом. Но шинель – шут с ней, куда важнее остановить кровотечение. Оно должно быть обильным – удар-то был слоновий…

Странно, но бок болел не очень сильно. И кровь не лилась рекой – Вадим запустил руку под полу и нашарил только липкое пятно на рубашке.

Он рискнул встать. Думал, что сейчас резь пробудится, опояшет шипастым обручем, прошьет тело насквозь, но обошлось слабым покалыванием. Теряясь в догадках, Вадим машинально сунул руку в правый карман, и пальцы погрузились в сохлые спрессовавшиеся катышки. Сушеная морошка! Теперь ясно. Нож вонзился в мешочек с гостинцем Аннеке, пропорол его и на какой-то сантиметр вошел в плоть.

В жилых бараках, стоявших вдоль дороги, зажглись огоньки, на оконцах задвигались занавески – пальба разбудила обитателей слободы. Их помощь Вадиму не требовалась, и он не хотел никому попадаться на глаза. Подобрав слетевшую с головы шляпу, он пониже надвинул ее на лоб и пошагал прочь. Через четверть часа он был уже у себя в комнате. Немедленно разделся и осмотрел рану, поднеся к боку начищенный чайник. Порез выглядел пустячным и уже запекся. Вадим на всякий пожарный продезинфицировал его, но бинтовать не стал – ни к чему. Через два-три дня заживет, не надо и к врачам обращаться.

Был бы верующим, прочел бы молитву. А так – в мыслях своих еще раз поблагодарил Аннеке за своевременный дар и лег спать, отложив анализ случившегося на завтрашнее утро, которое, как известно, мудренее вечера.

* * *

Ночью спалось худо. Побаливал бок, и лезла на ум всякая белиберда. Мучило сомнение: рассказать Александру Васильевичу или нет? Старик растревожится, приставит соглядатаев, а то и выведет из игры. В день открытия турнира! Вадим уже не сомневался, что вокруг готовящегося состязания ткется паутина заговора. На это указывали и трагические события на Черкизовском кладбище, и предварявшая их смерть Ломбертса… Да, в руководстве ОГПУ об этом знают, но есть нечто, неведомое даже товарищу Дзержинскому. Что, если стрельба на погосте была устроена не ради пустой бравады? Вадим неспроста так подробно осматривал место, где должен был сидеть вместе с Чубатюком, если б послушался приказа командира Федько. Сколько пуль туда попало – не счесть. Никто бы там не уцелел. Молодчина Макар, – поступил своевольно, зато и сам теперь жив, и друга от гибели избавил.

Прибавим к этому вчерашнее нападение. Оно могло быть случайным – мужик в кожухе подстерегал любого, кто пойдет по темной дороге, ему было все равно, он хотел поживиться. Но Вадим в случайности не верил. Наитие подсказывало, что заговорщики из каких-то соображений проявляют усердие, чтобы устранить его. Чем-то он им мешает. А коли так, то, выражаясь футбольным языком, уходить с поля никак нельзя.

Может быть, он преувеличивает собственную значимость? Барченко наверняка так бы и сказал. Дипломатично, но – дал бы понять. И есть вероятность, что был бы прав. Но Вадим исходил из обратного посыла и рвался в бой с открытым забралом. К тому же предупрежден – значит вооружен. Отныне он будет вести себя вдвойне осторожно.

Решив так, он с утра пораньше отправился к Театральному проезду. Следуя классическим детективным канонам, пропустил первых трех извозчиков, предложивших свои услуги, и в итоге доехал до места назначения с тремя пересадками – на таксомоторе, трамвае и автобусе. По его мнению, этого было достаточно, чтобы запутать вероятных преследователей.

Он намеренно прибыл в «Метрополь» за четыре часа до церемонии открытия. Создал себе некоторый временной люфт, чтобы пройтись по гостинице, приглядеться к публике, проверить, не исходит ли откуда-нибудь угроза. Это было особенно важно, так как сегодня здесь, в Фонтанном зале, ожидался не только шахматный бомонд, но и политический – свое участие подтвердили Каменев, Крыленко, нарком иностранных дел Чичерин и председатель Госплана Цюрупа. Логично, что элита нуждалась в усиленной охране, поэтому по всем этажам рассредоточились сотрудники милиции и ОГПУ. Но Вадим, прогулявшись по коридорам, пришел к заключению, что дополнительная стража отнюдь не представляла собой сверхпрочного заслона на случай, если бы некая камарилья задумала нарушить церемонию.