Текст книги "Предисловие к Мирозданию"

 
Все ж, о чём разговор был, вспомнить сумейте?
 

Исабель:

 
Мы вели диалог об искусстве, как инструменте
познания мира.
Говорили об истине, непременно
замешанной в красках, незаметно
живущей в рисунках,
как в пробирках
научного эксперимента. Как, по сути,
из глаз на портрете
удачном душа никогда не уходит.
 

Загадор:

 
Но Адель говорила, что живопись больше не в моде.
Что теперь на Земле все работают с цветом и формой
в абстрактной манере.
 

Гаардвал:

 
Да известное дело.
Как будто их души не кормят,
как прежде, своею энергией сферы.
Они смотрят, не видя, коверкая
линии тела,
рисуют, ваяют
напрямую открытые чувства,
не скрывая
подспудно в свечении кожи
волну вдохновенья искусства.
Только редко выходит похоже.
 
 
Что художники? – говорить почти не о ком.
Но когда получается образ, то может случиться,
что в это же время им ангел поможет
словами, раздвинув мгновенья.
И тогда этот ангел вдруг сам воплотится
на портрете своём иль из пены морской —
человеком.
 
 
Вот и весь переход. Загадор,
но послушай внимательно – есть ещё один способ.
Его описанье разбросано
по кусочкам по свиткам с легендами разными.
Невозможное в этих сказаньях – всего лишь помеха
устройства.
Она – словно красная краска на бледном рисунке
сюжета, что сам по себе так обычен, до скуки.
 
 
Переход – он почти не описан, но, по сути,
его результат – это главный герой всей истории будет.
Так бывает частенько, решенье подсунуто
прям под глаза,
но при этом не видимо людям.
Да, на каждом фрагменте есть указатель,
что похож на ошибку. Кто истину знает, тот неточность
увидит.
 

Исабель:

 
А сколько их вместе всех этих фрагментов, кусочков
составляющей нити?
 

Гаардвал:

 
Кто ж считал все легенды и мифы?
Но во многих есть что-то,
что путь размышленью укажет.
Я не смею вам просто сказать – это тайна,
старейшие мне не простят разглашенья.
Опишу, чтобы им невдомёк.
Информация, с краю,
прилегает вплотную к Всемирному Уравненью.
Игнорируйте грифы в архивах,
смотрите во всё, что вам по́д руку ляжет,
один лишь сюжет будет там поперёк.
Там такой переход – это чудо, прошедшее, скажем
так, без помехи,
но, увы, оно стало основою Веры,
и поэтому сверху
опять
мы не можем его повторять.
Хоть и вехи
на путь перехода ведут, эта дверца теперь без ключей.
 

Исабель:

 
Гаардвал! У тебя из плечей
вырастает огонь.
 

Гаардвал:

 
Все же я проболтался!
Исабель, тот ключ, что от Веры, не тронь!
Остальные годятся!
 

Бард:

 
Ужастик, словно комикса картинки —
у Гаардвала со спины и из груди,
в обоих направленьях
сразу, изнутри
наружу вдруг вырастают половинки
одной стрелы. Та, что имеет оперенье
дымится в пламени, а на другой краснеют
угольки под наконечником.
Когда ж концы оружия перестают расти,
он мертвым падает сперва на плечи,
потом плашмя на спину. И руки, сжатые в горсти,
вдруг раскрываются, и каменеет тело.
Вот Исабель бежит к нему, спасти,
но прикасается
едва,
как тотчас пылью белой
он рассыпается.
Сквозь пепел пробивается трава.
 

Исабель:

 
Я коснулась руки, и его больше нет! Кто убил?
Первый раз наблюдаю, как ангелы вдруг умирают.
 

Загадор:

 
Кто убил —
разве важно?
Важнее за что? Неужели за то, что он нам говорил?
Исабель, мне становится страшно.
 

Бард:

 
Загадор отступает к стене и разводит руками.
По его повеленью каждый пергамент
становится толще
и потом распадается на копию и первоисточник.
Оставляя последний
на месте,
он сжимает все копии в тесную
стопку
и пытается с ними из кельи
бежать,
но даже на шаг
он не может продвинуться, только лишь боком
с трудом развернуться. Ему трудно дышать.
 

Загадор:

 
Почему не могу я вернуться обратно на нашу сфироту?
Я ж забрал отражение свитков, и только.
Давай, Исабель, помогай.
Почему-то нам нету отсюда пути!
 

Исабель:

 
А я повороту
такому не удивляюсь. Если ангел убит, значит, так понимай,
то, что знал он,
не должно никуда перейти.
Гаардвал помешал.
Кто ему запретил
говорить? Мы тому же мешаем,
но достаточно нас запереть.
Мы секретов не знаем, ничего не решаем.
Наша смерть —
ни к чему.
 

Загадор:

 
По уму,
лишь пока ни к чему. Что ещё тут случится —
нам не ведома эта интрига. И куда всё ведёт, не понять.
Но куда бы всему ни катиться —
переход в планетарную жизнь
ищем дальше.
И, видать,
надо б быстро.
Это чувство, что надо спешить,
объяснить не могу.
Ко всем средствам запрета на знание,
это – убийство
стрелой. В мире нашем
стрела или меч – это тоже живое создание,
принявшее форму предмета.
Но вопрос – по чьему повеленью? – пока без ответа.
 

Исабель:

 
Никуда не сбежать.
Но хотя б заперты мы с возможным решеньем проблемы.
Так, спасая себя, мы изучим тюремные стены.
Что ещё остается?
 

Загадор:

 
Нам придётся
пройти через многое множество свитков.
Чтоб найти в них неточность, которая ключ,
нам придется сшивать их невидимой логики ниткой,
а потом обсуждать. Случай
тем тяжелее,
что скудны наши знанья в сравненьи
с объёмом архивов – это капля в потоке.
 

Исабель:

 
Да, согласна, это крохи —
такие, что мы понимаем едва, – вот и всё, что дано.
Так с чего начинаем? Есть ли дно
в этих нишах, а стенки у полок?
Бесконечности сена не ва́жны размеры иголок.
 

Загадор:

 
Я искал бы неточность, как расхожденье
между тем, что написано, и что достоверно известно.
Пусть, хотя бы в легенде, но повсеместно
во всех её версиях, в непроверенных,
в первых,
совпадает сюжет, но в какой-то окажется разным
в одном выраженье.
Это ключ будет мой.
Ни к чему не привязанный,
очевидный, простой,
как ошибка писца.
Начинаем с древнейших легенд и идём до конца.
 

Исабель:

 
Загадор, я увидеть неточности нить
смогу только в том, что я знаю.
А все прочие тексты, увы, лишь погибель —
столько мне не сравнить.
Ты штудируй легенды и сказки, я ж пока пролистаю
писанья религий.
 

Бард:

Они затихают, словно в трансе —

каждый в своём углу,

окруженные висящими

фрагментами свитков.

Видимая часть кельи сворачивается в круг,

а тьма заволакивает избытки

остального пространства.

Часть вторая

I.

Бард:

 
Утро в поздней фазе.
Туман клубится в ожидании светила.
Дверь в домик. На стоптанных ступенях морось,
на нижней – явные следы от грязи.
Чуть вдалеке – проезжий путь
забит авто. Забывшие про скорость,
они ползут неторопливо.
От сырости дверь в студию перекосило.
 
 
Собака гавкает за дверью, подбегая,
как только Гая
тыкает в отверстие замка
ключом,
им шевелит и про себя бормочет,
движенья комкая,
сон краткой ночи,
разгоняя.
 

Гая:

 
Какой тут всё же грёбаный замок!
То вдруг прокрутится, а то застрянет в повороте.
Сказать хозяину, чтоб заменил. Когда бы смог.
 

Пабло:

 
Полно́те,
сеньорита! Помочь позволь, а то шумишь.
 

Гая:

 
А, Пабло, ты с той стороны, напротив
двери, и ты не спишь!
В свой выходной? Ну, открывай мне, чёрт!
(Похоже, ключ подох.)
Или ты пил всю ночь?
Опять за старое, что, голову снесло?
 

Пабло:

 
Ну что ты, Гая!
Тут такое произошло!
Как рассказать, с чего начать – не знаю.
А ты-то, что
ко мне в такую рань дверной замок ломаешь?
Концерт здесь твой назначен лишь на вечер?
 

Гая:

 
Да заскочила, я тут недалече
сегодня помогаю в одном доме. Но на тебе лица почти что
нет!
 

Пабло:

 
Я тут давеча
девушку одну нашёл. Она вот спит ещё. Давай пока потише.
Она – мой ангел.
 

Гая:

 
А, женщина и Пабло!
Ну привет!
Вновь крыша
съехала твоя.
О, мой романтик! Ей дам два дня,
ну, может быть, неделю, как разбежитесь.
Нашёл? Признайся – спас от беды?
Ну, просто рыцарь-витязь
какой. Пойди, умойся. Кстати, дай стакан воды.
А лучше нет, поставь кофейник,
всего девятый час, расскажешь всё за кофе.
 

Пабло:

 
Да ангел. Ну, быть может, фея —
всё мне внове,
я ничего не понимаю – крылья, кожа.
Про твой концерт – всё есть. Вот стулья, Васька приволок,
складные. И микрофон с динамиком от караоке.
И светомузыка на потолок.
Да на фуршет – пирожных.
Он от тебя, похоже, без ума.
 

Гая:

 
Хоть программист, но страсти нам не чужды.
Я и сама не против. Он хороший,
опять-таки и при деньгах, что нужно.
Я вижу, всё с концертом на мази.
Ну, расскажи же мне про ангела и фею,
а то бестактно ляпну что-нибудь про нас – она уйдет. Прости,
ты это хочешь, Пабло?
 

Пабло:

 
Не вздумай! Она вблизи ещё милее,
чем всё моё о ней воспоминанье.
Я наглядеться не могу!
Смотрю, всё мало!
Она прекрасна, как бывает
рассвет над дальним горизонтом, над холмами.
Я у неё за вдохновение
в долгу.
 

Гая:

 
А дальше?
 

Пабло:

 
А дальше – я в её присутствии растерян.
То речь бегу,
слова мешая,
как в азарте, то строку
теряю. Мы обсуждаем
лишь необходимость. Как выжить ей,
как говорить на языке людей.
Какие, как ей принимать решенья.
 

Гая:

 
Она что, иностранка?
Беженка страданья и лишенья?
 

Пабло:

 
Считай, что так. Из стран, которых нет на карте.
Она с небес. Она – прощенье
моему карандашу и ки́стям за весь тот хлам,
который я писал все годы.
За бесталанность, ремесло, гордыню без причин.
Она мой храм,
где купол – небосводом.
Жизнь до неё, которую влачил —
теперь существованье. Как я мог!
 

Гая:

 
Мой бог!
Да ты влюблён! Она хоть это видит? Пабло в любви!
Немедленно подай мне сигарету.
Спасибо. Это страсть.
Ты мне не ври,
как выглядит? Особые приметы?
Татуировка, волосы, откуда же она взялась
такая?
 

Пабло:

 
Ты не поверишь. Я, сам того не зная,
нарисовал её портрет.
Потом поехал прикупить еды и сигарет.
А возвращаясь, вдруг её нашел.
В заливе, на камнях,
где изредка лишь рыбаки стоят
под вечер,
и то пока их не накроет мгла.
 

Гая:

 
Ты что, её нарисовал карандашом
набитым травкой?
Ты шутишь! Или опускаешь нечто.
Ой, чёрт, я кофе пролила!
 

Пабло:

 
На, вот, вытри тряпкой.
Я после этого пытался повторить портрет.
Но жалкое подобье.
Не выходит. Извёл холстов и красок весь почти запас.
 

Гая:

 
Влюбленный рыцарь, кисточки – не копья.
Перегорит, и всё получится тотчас.
От чувств остынь – и нарисуешь, и слова найдешь для речи.
Она могла найти твои рисунки на помойке?
Немного грима, и подстроенная встреча?
А может, розыгрыш, а ты уже поплыл, нестойкий
перед красотой?
 

Пабло:

 
Постой.
Сгущался вечер.
Нет, авто заглохло, и я вышел. Крики птиц, и недалече,
на камнях отлива, фигурка
в пояснице преломилась.
Нет, то не шутка.
Сомненья нет, она явилась
передо мной тогда в вечерний час.
Ты мне не веришь?
 

Гая:

 
Верю, но в пляс
любви пока пускаться – упаси.
Не доверяй себе, о Пабло!
Всё. Некогда сидеть, пора.
До вечера.
Не провожай, я выйду тихо. Мои часы,
хоть с батарейками,
но все же встали.
Иль я состарилась,
что хода времени не ощущая, лишь бегаю,
едва работу вдруг подбросят
какую редко.
Да, встали. До сих пор всё восемь,
с теми же копейками.
 

II.

Бард:

 
Злодей и одиночество.
Они не разделимы.
Есть в том вселенская усталость
от повтора.
И в зле есть творчество,
хотя не сразу зримо.
Что тонкий мир, что наш твердо —
размерный – спасает щедрость, наблюдающая жалость.
. . . .
Нет декораций,
нет вообще границ пространства.
Он шевелит ногами, но под ним нет дна.
Панели стен, то собираются
в многоугольник, то разлетаются
опять движением гардин.
Одна стена,
что флаг под ветром плещет.
Подсветка серая, и по углам – багрянцы.
Черты лица то смазаны, то проступают резче.
Шаги размерены, плывёт или летит,
а кажется, что в танце…
Он Малколам, он сам с собою на один.
 

Малколам:

 
И петухов раздастся крик четвёртый.
За чёрствый
хлеб, за скисшее вино
не на живот, а на смерть. И чем мёртвый
живого лучше?
Тем, что всё равно
ему. Покуда тучи
застилают землю,
покуда ветер с ног,
я всех приемлю,
как платёж в оброк.
 
 
Вот и старейшего отправил в пустоту.
Нехитрым способом, закон о тайнах Гаардвал нарушил,
стал беззащитен, потому
его простейший купидон свалил.
Печально лишь, что честно службу
сослужил,
а сам при этом растворился в небытие.
Но этих ангелочков – стрел бросовых пернатых —
влюблённые рождают непрерывно в своём нытье.
Их только приручить нужны затраты
да терпенье. Сегодня вот, пока ещё в сырую,
их новая прибавка
(видно, с Земли) прелестных и розовощеких.
Кто в нашем мире доживёт до завтра,
тех пересмотрим и отсортируем.
Жаль большинство из них исправно
теряют свойства.
Любовь без верности придать не может форму купидону,
а верность – это та же стойкость.
Так высыхает всё, что кажется бездонным.
. . . .
Ты циник, Малколам. Зато правдивый. Век в одиночестве
отучит от лукавства.
С твоей гордыней в нашем тонком царстве
не хочется
найти себя в полнейшей темноте.
Что знанье? – только форма света, богатство,
сохраненное в тщете.
 

Бард:

 
Вот Малколам отодвигает как бы плёнку
воздуха, подходит к тени в нише.
Что-то шепчет, открывая крышку
проявленного из тумана сундука.
И вот его мохнатая рука
уже несёт к груди чуть бледного ребенка.
 

Малколам:

 
Пора, пора.
Вот свежий купидон.
Пока влюблён
художник в свой предмет искусства,
пускай летит стрела.
Мне надо купидона к наступлению утра
успеть послать к Адели. Он в ней включит чувство
к Пабло. Да, это без сомненья,
она же человек теперь,
подвластная страстям и правилам творенья.
Вот, верь – не верь,
бывает, провиденье
подарит там, где раньше было пусто.
 
 
Так. Купидона выкупать, костям придать расположенье,
похлопать по щекам, в нос дунуть – и готов
к отправке.
Да записать событие в тетради.
Шикарен! На младенце ни помарки,
лишь родинка под левою лопаткой,
но не беда. Нет больше колдунов,
чтоб купидона цель перенаправить.
 

Бард:

 
Он делает всё то, что говорит.
Взволнован, но все точные движенья,
так экономны. А тёмный глаз его горит
от раздраженья
иль от предвкушенья?
 

Малколам:

 
Ну вот и всё. Отправлен купидончик
по линии земной почтовой
срочной
связи. Теперь, едва Адель проснётся,
он будет ждать её готовый,
чтоб стрелкой просверлить ей сердце.
Пускай наш ангел остаётся
на Земле. Теперь ей никуда не деться —
ничто прочнее ангелов не держит, чем к человеку чувство.
Желанье разделять и радости, и боли.
Любовь? – как это грустно!
Пусть остается там, где вирусу раздолье.
 

III.

Бард:

 
Вот Пабло, посредине мастерской
глядит на холст
с изображением Адели.
Носок
ноги касается мольберта, в руке закрытая коробка
акварели,
на голове – берет.
 

Пабло:

 
Я пишу твои волосы, и пальцы перебирают ветер.
Я пишу твои руки, и краски бросает в жар.
Кто в ответе
за то, что тебя я встретил?
Кто там, что наверху решал?
Я бежал,
торопился творить —
теперь вижу, как это мелко.
Твоего взгляда нить,
как струна
и по ней следя, видна немая
суть.
Терпкое
на вкус, между нами пространство не имеет ни дна,
ни верха.
В перебоях дыхания понимаю —
человек сотворён, чтобы испытывать красоту.
 

Бард:

 
Дверь спаленки в торце стены,
где как бы небольшая сценка,
ровняет угол мастерской,
распахивается. В солнце спектра,
сквозь дверной проём видны:
кровать, приотворённое окно под занавеской,
подшитой разноцветною тесьмой.
Края у шторки дышат ветром.
 
 
Чуть-чуть плывущими шагами,
как будто, вроде
воду раздвигает,
в лёгкой мужской рубашке
прямо на тело, Адель выходит
и на месте замирает.
В руке зажат журнал в бумажке.
Копна волос, затянутая линией бечёвки.
Рубашка длится до начала бёдер,
где сразу ниже края,
на стройной ляжке
синеет молния татуировки.
 

Адель:

 
Пабло, кто это женщина, что побывала утром?
Какой чудный, какой бархатный голос.
Это твоя жена? Я задремала, мне так трудно
в этом шуме спать. Здесь каждый звук пронзает,
а один был очень сильный. Я от него проснулась.
 

Пабло:

 
Так то был поезд.
Он тут по улице по рельсам проползает
и так гудит, что сводит скулы.
А женщина была – так это Гая.
Сегодня – только лишь подруга.
Мы вместе
были много лет. Она певица. Когда б её ты услыхала,
тебе б понравилось. Она – царевна звука
и даже замещает в опере, но честно,
приятнее, когда поёт она то джаз,
то кантри.
Её услышать есть сегодня шанс
на дружеском концерте,
здесь в мастерской. А так-то вряд ли
где ещё. Лишь разве запись в интернете.
. .
Но что ты покачнулась? Всё ль в порядке?
От крыльев больше ни следа, ни ямок.
Болит ли что внутри?
 

Адель:

 
Ах Пабло,
просто головокруженье.
Я привыкаю к телу, и оно немного непослушно. Повтори,
что там про пение
сегодня? Но у меня же платья нет!
Вот шлёпанцы и старая футболка.
Я посмотрела тут в большой конверт,
где был журнал; в журнале – все одеты.
Он у тебя ж на полке.
 

Пабло:

 
Да, в моём шкафу не встретить женскую одежду.
Я позвоню своей подруге – Анне,
что прежде
была экспертом в модах. Она тебя оденет
и обует,
и в город выведет. Вот деньги,
пусть в твоём кармане
будут.
 

Адель:

 
Спасибо, Пабло, балуешь! Откуда это дует
так сильно? Потянуло гарью и ветром с солью?
 

Пабло:

 
Не чувствую. Закрыто вроде всё.
И дверь, и окна,
лишь одно окно,
что в спальне распа́хнуто.
Вообще откуда в городе так может пахнуть?
И дыма нет. А может, это краска только?
Иль нафталин?
Я с молью
тут недавно бился насмерть. Купил
субстанцию, поддавшись на рекламу,
но я не чувствую, о чём ты говоришь.
Дай подойду и рядом встану.
 

Адель:

 
Уже прошло. А может, показалось.
Мне всё здесь вно́ве. И шумы, и тишь.
С тобой я здесь, пожалуй бы, осталась.
Что ты молчишь?
 

Пабло:

 
Мне кажется, что ты дрожишь.
Возьми, вот тёплая накидка, вот рейтузы,
их Гая позабыла здесь с тех пор, как тут жила.
Ну и дела,
от девичьей забывчивости плюсы.
Там что, пожар?
Какой-то гарью вправду тянет, с низу, что ли, с плазы
торговой. От запаха куда бежать?
 

Бард:

 
Звонок по телефону,
речь рекой,
короткого прощанья нежность.
Подруга Анна, шопинг.
Всё прямо не относится к рассказу.
Но вот рука, и за рукой
белеет личико младенца
за занавеской
и, еле видимая глазу,
иголок пара в складках
на одеждах из под лопаток
у обоих, там, где сердце.
 

IV.

Бард:

 
Вот тонкий мир опять. И наши двое
всё в том же limbo,
в окруженье свитков,
висящих, свёрнутых, наваленных в проходе.
В надежде, что какой-то приоткроёт
им тайну знаков перехода, либо
они поймут, что было очевидно
Гаардвалу.
Какая пытка
текст смотреть, в нём мало
понимая, и то лишь вроде.
 

Загадор:

 
Послушай, Исабель, за повторение прости.
Нам Гаардвал когда-то говорил: ключей-разгадок – много.
Что на поверхности они для тех, кто разглядит
последствия от перехода.
Но чтоб увидеть и понять, про переход
нам надо знать, как тот
работает или как он сбоит.
 

Исабель:

 
Стоп!
Как сбоит? Тут весь ответ зарыт.
Отказ устройства —
это ведь не просто.
Что с ангелом случается, когда иль если
он в переход
вошёл, а в нижний мир не вышел? Умрёт
ли тело, едва воскреснув,
или останется какой урод иль монстр?
 

Загадор:

 
Скорей, урод.
Никто не говорил, что только в ангельском обличье
являться ангел может, и почему наоборот
нельзя? Допустим, в человеко-птичьем?
 
 
И в нашем тонком мире есть ангелы,
что формой не похожи
на людей. Ничуть. Кто как захочет,
выбирает
свой внешний вид. И мало ли
с периодичностью, легко
он вдруг его меняет
на другой.
 
 
Была бы форма к настроению пригожа.
Хоть ты кентавр, хоть ты пёс, с змеиной головой.
А от того, что циклы прожил
ты человеком, не значит, что она лишь и возможна.
Что гуманоидною формою какой
лишь ограничен.
Послушай, я встречал прямоходящих птичек
и даже видел сонм летающих лисичек.
 
 
Ты знаешь, форма – это собственность души.
Покуда же душа замкну та в бренном теле,
суть человека настоящая видна лишь в деле.
Какую он решил,
лишь только ангел принимает форму.
Сегодня он такой, а завтра по-другому.
Так видит он себя, но главное, в гармонии
с неслышимым другими скриптом.
 

Исабель:

 
Подожди. Боги в древнем Египте?
Главный Ра – он же с птичьей ходил головой?
Наунет же носила змеиную на плечах
или рыбью.
Загадор, если следовать логике той…
Стой. Сейчас.
. .
Сухость в горле, дай что-нибудь выпью.
Как становится жарко на этой сфироте.
Мы по-прежнему за перты?
. .
Слушай, вроде бы
всё стыкуется, заполняя собой пустоту.
Сперва-наперво,
вспомни, египетский бог Монту —
«Фив владыка» его называют,
он же тоже гибрид, тоже грозен
по старым преданьям.
Тоже сокол прижился в портрет божества.
Тело ангела так воплотилось при переносе.
Неспроста
столько в Египте богов с головой
не людскою.
Как похоже на сбой,
на ошибку одного и того же устройства.
Если мы так догадки построим,
что все свойства
сойдутся, то в египетских свитках найдется
действительно много ключей.
 

Загадор:

 
Теперь ты придержи излиянье речей
на минуту.
Где-то было, что их пирамиды
не просто большущие кучи камней,
а что это машины, как будто
для ухода в другие миры.
Они там, на Земле, до сих пор изучают их тайны.
Непонятного много. Но, допустим, в стараньях
учёных есть правда, и что эти строенья
служили тем целям, но лишь до поры.
 
 
Это даже логично, что в них хоронили потом,
как умели, поближе к воротам
в загробную жизнь. Так сказать, по дороге сюда.
Я не помню уже, что случилось,
но надежность машин изменилась.
Катастрофа была, и подня лась вода,
или как-то ещё развалились
настройки, и ворота закрылись.
 

Исабель:

 
Ты считаешь, что звероподобные боги —
воплощение ангелов, пускай немногих,
барахлящей машинкой в конце перехода?
Это смело.
 

Загадор:

 
Но подумай, ведь есть же природа.
Какую часть тела
сложнее всего передать меж мирами?
 

Исабель:

 
Ты прав, и поэтому в храме,
в процессе, что скрыт в пирамидах,
голова из подвидов
животных, как сбой перехода?
Где ещё, кроме стен пирамид,
мы встречаем такое?
 

Загадор:

 
А как тебе Крит?
Бороздил же его лабиринт
Минотавр с головою быка?
Что там было по центру того лабиринта?
Не ворота ль в другие миры
он собой запирал
в те века?
 

Исабель:

 
Лабиринт как портал?
Всё пока получается слитно,
кроме вот одного:
если ангел умеет любое обличье принять,
то зачем нам портал?
Нам бы только до нижнего мира добраться,
а уж там выбирать
человеком ли, птицей какой нам удобней остаться.
 

Загадор:

 
Подожди, Исабель. Ты умеешь менять свою форму?
Я – не очень. Я пугаюсь и трушу,
лишь в теории знаю, что это возможно,
но как был человек, так теперь и комфортно.
. .
Тут и вправду становится душно,
и это тревожит.
Но послушай,
есть божественный свет,
и он точно умеет
проникать сквозь миры своею дорожкой.
Им пронизано всё, в том числе,
даже камень на прочной скале.
Если стать некой формой, хотя б на мгновенье,
чтобы с этим лучом сочетаться,
то вот твой переход и случился.
 

Исабель:

 
Надо стать информацией,
мыслью,
в этой форме легко сопрягаться
с носителем света.
Но для этого надо быть чистым,
без налёта
раздумий и грусти, и воспоминаний
о зле.
 

Загадор:

 
Ангел в принципе чист, что приятно.
Есть одна лишь загвоздка, что багаж наших знаний —
это наша печаль. Чтобы с ним на Земле
оказаться нам нужно устройство,
которое может из света нас собрать воедино обратно
по образу тени. И это не просто.
 

Исабель:

 
Да, по проекции тени легко ошибиться.
Так и голову птицы
вместе телом коровы
можно слить воедино, и уродом таким воплотиться.
 

Загадор:

 
Исабель, я люблю, если ты вдруг пошутишь.
Как сверкают глаза и сдвигаются брови
на прекрасном лице.
. .
Но что это? Я не чувствую больше движение крови
в себе. Стало жарко и душно,
затруднился дыханья процесс,
сжались легкие, словно горят.
И, по-прежнему, некуда выйти отсюда.
Нет ни стен, ни границ,
только плотность пространства в стократ
поменялась. Кто-то злиться на нас,
будто хочет убить в безвоздушном мешке.
 

Исабель:

 
Ты прав. Очень хочется пить.
Горло, словно в каком порошке,
и я тоже стесненье дыханья в себе ощущаю.
Вот попробую форму принять, что не требует воздуха, влаги.
Пусть пространство меня поглощает
движением дали.
 

Бард:

 
Вижу я, как сгущается тень и в неё Исабель исчезает.
Только воздух дрожит
там, где тело её находилось минуту назад. Да накидка
лежит
на полу, прикрывая пустые сандали.
 

Загадор:

 
Исчезла! Это ль выход отсюда? Поменять свою форму,
попробовать что ли?
Только как быть с одеждой? И в кого иль во что воплотиться
усилием воли?
 

Бард:

 
Воздух снова дрожит.
Где остались накидка и обувь,
вдруг вращается маленький вихрь, но недолго —
в наступившей тиши
на полу лишь одна пустота.
Ни сандалий, ни платья.
Загадор отступает на шаг, без понятья,
что такое
случилось.
Озирается, как от напасти какой.
 
 
Но опять
появляется тень. На полу шевелится,
из неё возникает бедро, и потом, с вверх подня́той рукой,
проявляется тело. Исабель, вся как прежде,
выходит из тени всё в той же одежде,
только с птичьей теперь головой.
 

Загадор:

 
Исабель! Что с тобой,
ты ли это? Что птицею стала?
Ты пугаешь меня, эти перья и алчущий клюв.
Как Монту или Ра, только без пьедестала.
Превратись же обратно, молю!
 

Бард:

 
Исабель, распушив воротник из расцвеченных перьев,
всплеснула руками
и из зверя
опять стала женщиной с модной прической, с глазами,
подведёнными тушью,
но с серьгою египетской в ушке.
 

Исабель:

 
Здесь по-прежнему душно!
Загадор, посмотри, я опять, как была, побывавши снаружи.
В то же место и время вернулась. Это, право, легко.
Верь в свой будущий образ, и всё получается, друже.
Слегка неуклюже,
я сначала ушла босиком,
но потом за вещами вернулась. Ну же,
попробуй. Это как в воду с разбега.
Представь себе свет и прыгни в него,
ну а вынырнешь – вновь в человека.
 

Загадор:

 
Ну а что с головою звериной?
Как так получилось?
 

Исабель:

 
На переходе обратно,
я решилась попробовать, ну нельзя же идти на попятный,
и с птицею слилась.
 

Загадор:

 
Это в рамках единого мира
легки нам старанья.
Ну а как меж мирами по лучу пробираться?
Свет приносит тебя без сознанья.
Как понять и как выбрать
живую природу, в которую там воплощаться,
чтоб при этом не стать аберрацией?
 

Исабель:

 
Вот для этого создана мать.
Загадор, как сказать,
может, женщина – это
и есть разновидность портала для вышнего света?
Как рожденье ещё описать
по-другому?
 

Загадор:

 
Да, всё складно. И даже, по-моему,
совпадает с религии догмой.
И, знать, потому не годится, как путь перехода.
 

Исабель:

 
Точней, не подходит для нас. Не забудь, что рождённый
младенец
не хранит свою память.
Он чист. Изначально
ни мыслей, ни тени,
ни знаний печали.
А станется
что из него, как расправить
сумеет он крылья всесильного духа —
всегда непонятно.
 

Загадор:

 
Что такое? Меняется форма пространства
под нами, вокруг, наверху.
Посмотри, Исабель! Тут что-то не ладно,
расползается время, движенье становится долгим,
и свет красноватый
лучами пронзает твою отстраненную руку…
Мы, похоже, отправлены в ссылку, в дыру.
Мои ноги,
они тоже пронизаны красным!
Если мы перейдем горизонт невозврата,
это будет ужасно!
 

Исабель:

 
Да, я вижу сквозь пятна,
что ползут по плечу
твоёму, Загадор, незнакомые звёзды.
Бежим по лучу,
что течёт здесь рекой,
пока можем его ощущать направленье.
Покуда не поздно!
Из вселенной
другой,
ох, не скоро мы сможем вернуться обратно.
Давай, представляй себе свет и прыгай в него.
 

Бард:

 
Не теряя мгновенья, оба ангела вспыхнули жёлтым
цветом c чуть белёсым
оттенком,
и вдвоём растворились… То место,
где были тела, заштопано
красною сеткой
лучей. Потом, постепенно бледнея, исчезает та сетка.
. .
Из тьмы, поначалу нерезко,
в зеленой подсветке,
появляется рог и лицо.
Дальше щупальце,
растущее вместе с рукою.
В конусе света видно некое русло.
Сухое,
из каменных плиток.
По нему удлинённое тело течёт.
Спрут приподнял плечо,
зажатый в ладони виднеется свиток.
 

Варглус:

 
Малколам напортачил. Нельзя же так грубо
отправлять их в обратное время,
как в ссылку. Он завёл в Уравненье
моё появленье,
чтобы я придержал их. Но они улизнули!
Мне отмерено скупо
сегодня пространство и силы.
Не хватило
мгновенья.
Архивы зазря утонули
в изначальных эпохах.
Но в каких? Эти чёрные дыры – машины
обратного времени. Неточны, что плохо.
И зачем их придумал Всевышний?
 

V.

Бард:

 
Теперь
перенесёмся в мастерскую Пабло,
но несколько часов спустя.
Василий входит, цветы и одеяло
неся
в охапке и плечом толкая незапертую дверь.
 

Василий:

 
Вот дела.
Открыто. Замок здесь, что ль, для декорации
совсем? Давно ли не было потерь?
Тут город. Во́ры, если не убийцы,
приходят запросто.
Да, надо бы привесить одеяло на эту дверь.
Для звукоизоляции,
а то соседи настучат за шум в полицию.
Шериф здесь местный – зверь.
С ним лучше не сцепляться.
 
 
Тем более, что в городе объявлен карантин
и комендантский час,
как раз
тогда, когда у Гаи представленье.
А что поделаешь? Когда живёшь один,
Точней, одна и деньги зарабатываешь пеньем,
То надо петь.
А ведь могла бы жить со мной,
ни в чём беды не зная.
Моих доходов хватит на двоих.
Она мне говорит, что только псих
захочет быть с певицей безработной
и бедноту терпеть. Ах, Гая,
как ты неправа!
Я помню, город
был совсем другим ещё недавно.
В нём, где не надо,
не росла трава.
 
 
Ноябрь помню. Сан Франциско. Джаз.
Ни масок. Ни бомжей на перекрёстках.
Я убежал
из времени. Сейчас
оно другое. Гротескно, грустно, постно.
Мой город сверзся с пьедестала в грязь.
И приподнять его мне память не поможет.
Цветные домики – облупленная краска,
трещин вязь.
И люди в масках.
 
 
Гобой безумствует, подыгрывая вслед
закрытым улицам по тупикам районным.
И смысла нет шептать себе про бред,
поскольку бред вошёл в законы.
О, заоконный свет!
Заокеанский рай.
Какая грезится ещё Полинезе я?
Не ходит больше городской трамвай
к закрытым наглухо дверям музея.
И сеет
грусть заглушенный проспект
неторопливым редким пешеходом.
Гуляющим из ниоткуда в никуда,
смотрящим вдаль,
как исчезает свет
светила, заходящего за воду.
Итак,
закрытый бар. Забыченый причал.
Веселой жизни брошены хоромы.
Лишь музыкант, играющий печаль, —
работы вдоволь на оркестр похоронный.
Веди ж, труба, неджазовый мотив
здесь, где тумана стужа
капает с плеча.
Летит и кружит
время, проглотив
комок натруженного
горла трубача.
. .
Всё, хватит мне хандрить.
В реальность мысли повернулись.
Расставить
стулья
максимально плотно,
но так, чтоб можно было проходить.
Оптимизировать пространство
от сцены к стенам. Полотна
Пабло чтобы не задеть, – дистанцию
со стороны оставить.
 

Бард:

 
Василий движется по мастерской, весь в хлопотах,
готовится к концерту.
То наклоняется, чтоб провода расправить,
то, чтобы свету
лучше падать, прожектор переносит из угла.
То с грохотом
отодвигает в сторону мольберт.
Потом садится, пишет объявленье,
что «не привившимся здесь входу нет».
Как Гая говорит – «коль ты клала
с прибором на постановленье
властей, то с эпидемией бороться помогла
хотя бы тем, что требуешь прививки от входящих.
Пусть бессимптомно вирус их закружит»
Он лезет в ящик,
достает коробку кнопок
или гвоздей, не разобрать, и плохо,
потому как криво, листок вколачивает
в дверь снаружи.
Едва закончил, как вбегает
Гая,
ища Василия, он, видно, сильно нужен.
Наткнувшись на него почти вплотную,
увидев, замирает, взяв паузу немую.
 

Гая:

 
Василий, дорогой, осталось полчаса.
Куда пропало время?
Мы не успеем!
 

Василий:

 
О Гая, успокойся. Накрыт фуршет, вот сыр, вино и колбаса,
нарезанная разная закуска, чтоб публика могла
потусоваться.
Да, круассанов не было, надеюсь, бублики сгодятся.
Но на тебе лица нет, Гая! Зачем прекрасные зарёваны глаза?
 

Гая:

 
Василий! Анна только что звонила.
Ни́колас, её бой-фре́нд,
он умер час назад!
 

Василий:

 
Ты шутишь, милая? Что? Нет!
Мы с Ником лишь вчера болтали в чате.
Он собирался быть сегодня.
 

Гая:

 
Они с Аделью в молле выбирали платья
и нижнее бельё, и всё такое.
Потом пошли перекусить в кафе все трое.
Он заказал какую-то еду, девчонки в туалете мыли руки,
а когда вернулись – он не дышит. И кофе пятнами на брюки
пролилось.
Она отправила Адель домой одну в такси.
Сама же в морг. Как глупо всё оборвалось,
Василий!
 

Василий:

 
О, Боже! Неужели этот вирус?
Но у него же не было симптомов!
 

Гая:

 
Она расскажет после, может,
когда-нибудь. О, Анна, кроме
Ника, кто у тебя остался?
Вася, клянись мне, что ты не умрёшь!
 

Василий:

 
Как мне в этом клясться?
Послушай, Гая, нож
смерти – над нами всеми, но покуда мы свободны,
покуда крошево
событий и работы
даёт дышать, я тут, я твой. И день и ночь,
когда ты позволяешь.
 
 
Давай вот, выпьем. Здесь у Пабло скотч
нашёлся. Ты знаешь,
я много думал о природе
и любви. (Нет, не то. Не нахожу я фраз.)
Ух! Крепкая зараза этот виски.
Господь, похоже, взял один и тот же глины пласт,
когда лепил обоих нас.
Или потом, когда занёс нас в жизни списки.
И нам когда-нибудь придёт пора,
покуда ж, сядь, послушай песню о свободе,
что для тебя придумал лишь вчера.
 

Бард: