Текст книги "Свитки. Современное прочтение знаковых текстов Библии"

Екклесиаст предлагает использовать золотое правило для неосуждения других, помня, что ты и сам был повинен в подобных грехах. Что подводит нас к Евангелию, где мы слышим из уст Спасителя: ибо каким судом судите, [таким] будете судимы; и какою мерою мерите, [такою] и вам будут мерить, обратив это так же к теме осуждения ближнего: И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь (Мф. 7: 2–3)

Все это испытал я мудростью; я сказал: «буду я мудрым»; но мудрость далека от меня. Далеко то, что было, и глубоко – глубоко: кто постигнет его? Обратился я сердцем моим к тому, чтобы узнать, исследовать и изыскать мудрость и разум, и познать нечестие глупости, невежества и безумия, – и нашел я, что горче смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею. Вот это нашел я, сказал Екклесиаст, испытывая одно за другим. Чего еще искала душа моя, и я не нашел? – Мужчину одного из тысячи я нашел, а женщину между всеми ими не нашел. Только это я нашел, что Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы (Еккл. 7: 23–29).

Здесь видится некоторый промежуточный эпилог: автор признается, что хотя он полон мудрости и знания, но истинная мудрость все так же далека от него – начиная с мудрости как суммы знаний, о чем он скажет в следующей, 8-й главе, и заканчивая мудростью как навыком различения людей, видения их внутренней составляющей.

Слова о женщинах, вложенные в уста Соломона, приобретают совершенно особое звучание, если учесть свидетельство Третьей Книги Царств: было у него семьсот жен и триста наложниц (3 Цар. 11: 3). Негативизм автора проявляется и в том, что, в отличие от остальной литературы мудрых, говорящей об опасностях, исходящих от чужой, прелюбодейной жены, или же о скорбях, которые способна принести мужчине сварливая жена, Екклесиаст говорит о женщине вообще.

С этой позицией, нужно заметить, не согласны ни еврейские, ни христианские толкователи, они конкретизируют, о каком типе женщин идет речь, например: «Разгул страсти и похотливости и поругание чести женщины, которая была создана для высшей цели – продолжения жизни в этом мире, но была сброшена с высокой ступени, дабы просто удовлетворять людскую похоть. Понятно, что речь здесь идет не о честных и праведных женщинах, исполняющих возложенные на них заповеди, а лишь о женщине развратной и преступной» (Сефер га-Пришут). Либо в упоминании женщины – как святитель Кирилл Александрийский[4]4
  Свт. Кирилл Александрийский. Письма // Библейские комментарии отцов Церкви и других авторов I–VIII веков. Ветхий Завет. Т. 9. С. 274.


[Закрыть], так и Раши (Вавилонский Талмуд, Незикин, «Авода зара», 17а), – видят аллегорию ереси, обнимающей человека мягкими руками и удерживающей столь же крепко, как оковы.

Глава 8

Кто – как мудрый, и кто понимает значение вещей? Мудрость человека просветляет лице его, и суровость лица его изменяется (Еккл. 8:1).

В последних главах мы видим набор сентенций, снова осмысляющих тему мудрости. Самые мрачные стихи ждут нас впереди, в 9-й и 12-й главах, а до них и между ними – все те же рассуждения об итрон – «выгоде» и гевель – «суете бытия», но в контексте мудрости и ее носителя. Итак, какова выгода быть мудрым?

Очень интересное замечание о лице мудреца предваряет главу. Мудрость просветляет лицо и изгоняет суровость. Но можно привести много примеров суровых праведников от лет древних до дня нынешнего – от пророков Илии и Самуила до классических учителей иудаизма, таких как Рав или Шамай, о которых ходят рассказы (апофтегмы), демонстрирующие, что суровость мудреца не приносит пользы, а вот мягкость и терпеливость (свойственные их богословским оппонентам Шмуэлю и Гилелю) обращают к истине и неверующих скептиков.

Иудейские комментаторы указывают здесь на очевидную библейскую параллель – Моисея, лицо которого настолько просветилось от общения с Вечной Премудростью, что ему пришлось закрыться покрывалом, чтобы светом святости не смущать окружающих (см. Исх. 34: 29–35). Великий пророк не был суров, как сказано о нем в Писании: Моисей же был человек кротчайший из всех людей на земле (Числ. 12: 3). Иные переводы указывают, что слово, переведенное в Синодальном переводе как суровость — оз имеет также значения «сила», «мощь», «смелость». В таком случае речь, возможно, идет о «смягчении мощи», что как раз соответствует Моисею, не во все дни свои отличавшемуся кротостью, но с умножением мудрости приобретшему и эту добродетель.

Безусловно, автор указывает что просветление лица и смягчение, изменение мощи должно сопутствовать всякому человеку, достигшему мудрости. Множество преподобных вели крайне суровый и собранный образ жизни, но проявляли поистине материнскую любовь к ближним – яркий тому пример. Патерик упоминает, как некие старцы пришли к авве Пимену и спросили: «Если мы увидим братий, дремлющих во время службы, позволишь ли толкнуть их, чтобы они проснулись и бдели?» Старец отвечал им: «Если я увижу дремлющего брата, то положу голову его на свои колени и успокою его» (Достопамятные сказания о подвижничестве святых и блаженных отцов).

[Я говорю]: слово царское храни, и [это] роди клятвы пред Богом. Не спеши уходить от лица его, и не упорствуй в худом деле; потому что он, что захочет, все может сделать. Где слово царя, там власть; и кто скажет ему: «что ты делаешь?» (Еккл. 8: 2–4).

Как египетская учительная литература в основном представляет собой корпус придворных поучений, так и учительная литература Израиля, по всей видимости, во многом происходит из круга придворной администрации – писцов. Для мудреца обычного – из народа – встреча с царем или сколько-то значимым руководителем – дело неслыханное. Слово царское храни — то есть повеления правителя исполняй, не упорствуй в худом деле — в ослушании правителю. Это простейшая мудрость, проистекающая из столь же простых соображений – страха перед царской силой и властью: что захочет, все может сделать.

Остается только возблагодарить Бога, что время восточных деспотий, как кажется, минуло. Однако и в современном обществе описанная ситуация – большое зло, пусть в ином социальном масштабе. Принцип молчания перед начальством любого уровня, безусловно, имеет ряд плюсов, иначе бы не имел столько приверженцев на всем протяжении истории. Но даже если абстрагироваться от деструктивности подобного типа социального взаимодействия для каждой конкретной человеческой совести, нельзя не заметить, сколь разрушителен он для дела, этим начальством возглавляемого. Отсутствие обратной связи рождает убежденность в собственной непогрешимости. А так как не бывает универсальных мудрецов, о чем Соломон напомнит в конце данной главы, то понятно, что, не получая реакции от подчиненных, человек в итоге начинает творить «от ветра своей головы», и это губительно сказывается на качестве и продуктивности любого процесса.

Соблюдающий заповедь не испытает никакого зла: сердце мудрого знает и время и устав; потому что для всякой вещи есть свое время и устав; а человеку великое зло от того, что он не знает, что будет; и как это будет – кто скажет ему? (Еккл. 8: 5–7).

Есть ряд фрагментов, при чтении которых кажется, что мнение автора колеблется, – вот он указывает, что и мудрому и глупому уготована одна участь, а вот говорит: соблюдающий заповедь не испытает никакого зла. А несколькими стихами позже опять напомнит про всесокрушающий опыт – «видел я» и прочее.

«Не испытает» – это перевод архаичного глагола йада «знать», относящегося к знанию не только интеллектуальному, но и опытному. Змей обещал Еве, что после вкушения плода люди будут знать добро и зло, – и от познания Адамом Евы родились их дети. Поэтому и можно сказать, что праведник не получает опыта, то есть не испытывает зла. Не испытывает его в чем? Екклесиаст настаивает – праведники получают опыт зла в мире вполне.

Толкователи указывают на взаимосвязь внутри предложения – соблюдая заповедь, мудрец не желает приобщаться к опыту зла, то есть не испытает никакого зла сознательно, не впадет в грех. Но это не означает, что его не может настигнуть зло внешнее, от обстоятельств его бытия в мире.

Знание времени и устава перекликается с 14 антиномиями, прозвучавшими в 3-й главе и обозначенными стихом Всему свое время, и время всякой вещи под небом (Еккл. 3: 1). Там автор демонстрировал понимание своевременности всех вещей и явлений.

Здесь скромно указывает, что это одно из основных качеств всякого мудреца.

Человек не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днем смерти, и нет избавления в этой борьбе, и не спасет нечестие нечестивого. Все это я видел, и обращал сердце мое на всякое дело, какое делается под солнцем. Бывает время, когда человек властвует над человеком во вред ему (Еккл. 8: 8–9).

Слово руах «дух» преимущественно используется в значении «ветер». Об этом говорит и Дидим Слепец, утверждая: «В непосредственном и буквальном смысле человек не властен над духом, чтобы удержать дух, – движение воздуха, то есть ветер. Ибо над многим нет у него власти, почему и не желает, чтобы был ветер… вот что это означает в общедоступном смысле. Поскольку же часто душу человека называют дыханием, то можно сказать, что никто не в силах удержать ее…» (Комментарии на Екклесиаста, 240.20). На то, что речь идет о духе, указывает и продолжение стиха, говорящее не о природных перипетиях, а об отшествии духа от человека – то есть о смерти, о потере дыхания, которое если ушло, его не удержать.

Раши очень тонко замечает здесь о власти, а точнее ее отсутствии, у любого из людей над днем смерти: «Везде в Писании говорится о „Царе Давиде", а о дне смерти его сказано: „И подошло время Давиду умереть" и не упоминается его царский титул, то есть не поможет ни власть, ни ухищрения, ни неправедно нажитое и «не спасет нечестие нечестивого» (Свиток Когелет, 232).

Видел я тогда, что хоронили нечестивых, и приходили и отходили от святого места, и они забываемы были в городе, где они так поступали. И это – суета! Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло. Хотя грешник сто раз делает зло и коснеет в нем, но я знаю, что благо будет боящимся Бога, которые благоговеют пред лицем Его; а нечестивому не будет добра, и, подобно тени, недолго продержится тот, кто не благоговеет пред Богом (Еккл. 8:10–13).

Стих построен сложно, что вызывает проблемы с комментированием даже у иудейских экзегетов. Ибн Эзра приводит ряд своеобразных мнений предшествующих ему экзегетов, указывая на натужную аллегоризацию отрывка, когда под «похороненными нечестивцами» понимали «спрятавшихся во дворцах», а в словах «приходили и отходили» видели смысл «поступали как хотели». Сам же толкователь считает, что, в связке с предыдущим стихом, речь идет о злодеях, то есть о нечестивцах, властвовавших над другими людьми во вред и себе и им (Свиток Когелет, 232).

Наиболее вероятен вариант русского перевода, предлагаемый Кулаковыми, где говорится: «погребают люди злодея и расходятся с места погребения, и забывает город о его злодействах»[5]5
  Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета в современном русском переводе ⁄ под ред. М.П. Кулакова и М.М. Кулакова. М.: Издательство ББИ, 2018.


[Закрыть], то есть приходящие и уходящие – это погребальная процессия, а святое место – место погребения. Таким образом, Соломон сетует, что память о злодеяниях не передается из рода в род, не является позором для родственников усопшего и не служит примером для живущих. Что в сочетании с идеей о нескором суде над злодеями может оказать дурное влияние на тех, кто делает вывод: если зло безнаказанно, можно ходить его путями.

Есть и такая суета на земле: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников. И сказал я: и это – суета! И похвалил я веселье; потому что нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться: это сопровождает его в трудах во дни жизни его, которые дал ему Бог под солнцем. Когда я обратил сердце мое на то, чтобы постигнуть мудрость и обозреть дела, которые делаются на земле, и среди которых [человек] ни днем, ни ночью не знает сна, – тогда я увидел все дела Божии и [нашел], что человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем. Сколько бы человек ни трудился в исследовании, он все-таки не постигнет этого; и если бы какой мудрец сказал, что он знает, он не может постигнуть [этого] (Еккл. 8:14–17).

Дела заслуживают воздаяния – неоспоримая мысль даже для Екклесиаста. Проблема в том, что в загробное воздаяние автор, по всей видимости, не верит, а в жизни часто наблюдает противоположные примеры. Интересно обыгрывает данную проблему Мецудат Давид, рассматривая ее через призму свободы выбора. Если бы всякое добро вознаграждалось и зло наказывалось, человек прилеплялся бы к добру не от свободного желания и следования заповеди, а из одного только стремления к награде или страха наказания. Но это путь несовершенный, потому и, скажем так, смазаны связи между поступком и его последствиями в жизни человека, чтобы ярче проявился свободный выбор каждого, не обусловленный ни страхом, ни жаждой наживы.

Похвала веселью, неоднократно звучащая в книге, как правило, сопряжена с наиболее мрачными размышлениями, следующими либо до, либо сразу после нее. В первых главах слова о веселье предваряют эмпирические изыскания автора, после которых звучит всегдашнее авторское все суета (гл. 2). Или же мрачнейшие размышления о несправедливости, царящей в социуме (гл. 3), о вечном мраке смерти, пожирающем и печаль, и веселье (гл. 9,11).

Интересно, что Христа его оппоненты называли человеком, любящим есть и пить, другом мытарей и грешников (Лк. 7: 34; Мф. 11: 19). И сам Христос указывает на трапезу как на важный аспект отношений с Ним – как истинных (например, в притче о званных на брачный пир), так и мнимых, описанных у Луки в страшных словах: Тогда станете говорить: мы ели и пили пред Тобою, и на улицах наших учил Ты. Но Он скажет: говорю вам: не знаю вас, откуда вы; отойдите от Меня все делатели неправды. Там будет плач и скрежет зубов, когда увидите Авраама, Исаака и Иакова и всех пророков в Царствии Божием, а себя изгоняемыми вон (Лк. 13: 26–28).

Христос – Бог, отирающий всякую слезу праведника (Откр. 7:17, 21:4), да и любого человека. Пророки через образ пира указывают на вечную радость, царящую в доме Отца Небесного и наступающую при раскрытии Царства Божия в мире. Доколе человек со Христом – он на брачном пире Великого Жениха и Невесты Его, собранной от всех народов (см. Еф. 5: 28–32), и радость у такого человека никто не может отнять (см. Ин. 16: 22).

Христос возвещает радость Своим ученикам, пищу и питие предлагает Он им на Тайной вечери. Эти пища и питие – плод труда в поте лица, труда каждого из чад Адама. Дидахе, учение двенадцати апостолов, так говорит об этой пище: «Как сей преломляемый хлеб был рассеян по холмам и собранный вместе стал единым, так и Церковь Твоя от концов земли да соберется в Царство Твое…» (Дидахе, 9.4).

Христом попрана смерть, ужас Екклесиаста преодолен Сыном Марии, глаза в глаза встретившимся со всякой болью и страданием и превозмогшим их через собственную смерть и воскресение. Есть, пить и радоваться – вот удел сынов человеческих, не только здесь, под солнцем, но и в вечном доме Отца (см. Ин. 14: 2), где уже нет солнца, нет и храма – так как там Бог все во всем, и спасенные народы ходят во свете Агнца Божия, вечного светильника (см. Откр. 21: 22–23).

Но пока и Соломону и нам нужно идти по дороге жизни, пытаясь найти этот свет и приобщиться к нему. И если нам открыто участие в трапезе Господней и дана возможность увидеть Царство Божие, пришедшее в силе и раскрывающееся в каждом конкретном человеке, то царь Израиля видит боль и не видит утешающего, понимает путь, но не видит его конца.

Мы приближаемся к самым мрачным главам, наполненным беспросветным отчаянием, потому и нуждаемся в упоминании о Христе, в напоминании о том, что преодолен страх Соломона, прежде чем столкнемся с ним.

Глава 9

На все это я обратил сердце мое для исследования, что праведные и мудрые и деяния их – в руке Божией, и что человек ни любви, ни ненависти не знает во всем том, что перед ним. Всему и всем – одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и [злому], чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; кок добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы (Еккл. 9:1–2).

Перед лицом смерти для Екклесиаста обессмысливается и сама жизнь. Если всему и всем – одно, получается, что и дела наши и выбор – иллюзия. Если Бог знает, чем закончится каждая жизнь, то всякое действие человека в мире предопределено и происходит не из настоящей любви или ненависти, а как бы в пределах того «завода», той натянутой пружинки, которую Бог завел ключиком, и люди запрыгали по столу мироздания, чтобы повеселить часовщика; но Он знает, завод кончится – и фигурки упадут без движения.

Некоторые из иудейских толкователей согласны с таким видением. Так, в пересказе книги на арамейский язык – Таргуме, прямо изложена мысль: «все определено звездами издревле по воле Божией» (Свиток Когелет, 248). В «Таалумот хокма» сказано аналогично: «…обратил я свое сердце к тому, что праведники совершают иногда поступки, присущие грешникам. И ответ на это – в том, что это делается не по выбору праведника… Потому нельзя считать, что они совершают грех – наоборот, им это действие засчитывается как заповедь, ибо выполняют они желание Бога» (Свиток Когелет, 249). Далее толкователь приводит в пример Иуду и Фамарь, царя Давида и Вирсавию, Иосифа и его братьев, говоря, что все эти мрачные инциденты есть прямое действие Божие, а не следствие уклонения их собственной свободной воли ко злу.

Именно эти радикальные толкования, всего лишь логически продолжающие мысль Соломона, позволяют понять, что слова Екклесиаста суть плод аффекта. Так же в свое время было сказано у Давида – Я сказал в опрометчивости моей: всякий человек ложь (Пс. 115: 2), то есть текст, который мы так любим преподносить в качестве указания на лживость всякого человека, на самом деле – плод Давидова аффекта, эмоционального взрыва, потери надежды, так как стихом выше он указывает на обстоятельства, в которых родилось в нем такое убеждение: «я сильно сокрушен», то есть тяжкие обстоятельства породили такое негативное переживание. Аналогично и здесь: холодный лик смерти, как небытия, гипнотизирует и обессиливает Соломона, почему ему кажутся бессмысленными любые человеческие трепыхания – бессильные и, с его точки зрения, предельно несвободные.

Но мы видим, что Библия на тех же самых примерах говорит о свободе и ответственности человека. В своей свободе Иуда не желает исполнить долг перед Фамарью, и та обманным путем получает потомство, так что сам Иуда согласится, что она праведнее его (см. Быт. 38). По своей воле Давид пошлет Урию Хеттеянина на смерть и вступит с Вирсавией в брак, вызвав гнев Божий (см. 2 Цар. 1: 24), но свободно же и раскается, чем сохранит себе жизнь. Множество примеров безусловно свободных решений и понесенной за них ответственности переполняют священные тексты. В Книге Второзаконие Господь прямо говорит о возможности выбора: Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое… (Втор. 30: 19).

Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их; а после того они [отходят] к умершим. (Еккл. 9: 3).

«Антирелигиозная пропаганда», как называл ее в своих радиопередачах отец Александр Шмеман, часто строится на утверждении, что страх смерти является основным «оружием», движущей силой любой религии. Множество монографий целой плеяды религиоведов силятся уверить в этом читателя.

Ложность данного тезиса очевидна на примере ряда «посюсторонних» религий, не проводящих параллели между жизнью на земле и существованием в посмертии, если таковое и предполагается. Так, Гомер утверждает, что, хотя Геракл и восседает на Олимпе, но по бескрайним пустошам айда бредет его тень в львиной шкуре. Ветхий Завет также практически ничего не сообщает о возможной благой участи для умершего. Был ли он праведником или грешником – все сойдут в бездну шеола, как восклицал, оплакивая сына, праведник Иаков – с печалью сойду к сыну моему в преисподнюю (Быт. 37: 35).

О том и горюет Соломон. Его печаль – в отсутствии воздаяния. Священные тексты не говорят о разнице в посмертной участи праведника и грешника – но, как бы ни было это ужасно, это не отменяет религиозность праведника, его веру в Бога!

Страх смерти – страх небытия. Отсюда и желание максимально погрузиться в бытие, насытиться им, поглотить как можно больше, и необузданность страстей, потому столь легко принимается тезис «живем один раз», оправдывающий любое зло. Екклесиаст от этого в печали – но Богом уже приготовлен совсем другой ответ и Соломону, и всему человечеству.

Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву Живые знают, что умрут, о мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и помять о них предана забвению, и любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем (Еккл. 9: 4–6).

Ветхий Завет настаивает на целостности человека. Плотно укоренившееся в христианском сознании представление о двусоставности или трехсоставности человека сформировано благодаря греческой философской традиции. Поэтому, рассуждая о смерти, Екклесиаст не говорит об отлетающей душе, но о человеке в целом – о живом, деятельном и телом и умом, и мертвом, который, с одной стороны, не прекратил своего существования, а с другой – у него недеятельно не только тело, но и разум. Потому-то мертвые не знают, так как знание – та же деятельность. Екклесиаст не видит в смерти и посмертии никакой хоть сколь-нибудь бледной тени блага. Бог – владыка жизни и податель благ, где нет жизни, там, следовательно, нет ни благ, ни Бога.

Лев – символ колена Иуды, символ царской династии Израиля, дома Давидова, пес же – частый ветхозаветный образ скверны. Но живой может двигаться и изменяться, в отличие от сколь угодно царственного мертвеца. Поэтому живой посредственности лучше, чем мертвому гению.

[Итак] иди, ешь с весельем хлеб твой, и пей в радости сердца вино твое, когда Бог благоволит к делом твоим. Да будут во всякое время одежды твои светлы, и да не оскудевает елей на голове твоей. Наслаждайся жизнью с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дол тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои; потому что это – доля твоя в жизни и в трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем. Все, что может рука твоя делать, по силом делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости (Еккл. 9: 7-10).

Что же может предложить Соломон обескураженному читателю? Если коротко – не брать все это в голову. Неотвратимость смерти должна, с его точки зрения, лишь сделать еще более насыщенным переживание каждого дня жизни.

Этот фрагмент демонстрирует тесные интеллектуальные связи, нитями текстов соединявшие пространство Ближнего Востока. Вопросы жизни и смерти, безусловно, волновали не одного Соломона, потому книга и жива в веках. У Екклесиаста есть литературный предшественник – Гильгамеш, в тексте аккадской поэмы названый «все видавшим». Если Соломон – образ мирного мудреца, то Гильгамеш, по всей видимости, реальный воинственный царь Урука, правивший в XXVII веке до Рождества Христова и бывший для Соломона такой же древностью, как Соломон для нас.

В эпосе Гильгамеш представлен как культурный герой: он возводит стены городов, плывет в Ливан за кедрами для строительства, совершает множество мифических деяний – дружит со зверочеловеком Эн-киду, уничтожает стража ливанских лесов – чудовище Хумбабу, быка, спустившегося с неба, и т. д. Но множество его подвигов лишь прелюдия к главному вопросу книги. Все казалось по плечу молодому царю Урука, пока у него на руках не умер его друг Энкиду. Нельзя сказать, что опыт смерти был вовсе неизвестен Гильгамешу, слишком часто ему приходилось убивать, но смерть друга – это иное. Так завязывается основной сюжет эпоса – поиск ответа на вопрос о смерти и жизни. Герой пытается обрести бессмертие, для чего желает найти Утнапишти – месопотамский образ Ноя, праведника, спасшегося от насланного богами потопа. За проявленную смелость и мудрость боги одарили Утнапишти бессмертием. К нему за рецептом вечной жизни спешит Гильгамеш:

 
И я не так ли умру, как Энкиду?
Тоска в утробу мою проникла,
Смерти страшусь и бегу в пустыню.
Под власть Утнапишти, сына Убар-Туту,
Путь я предпринял, иду поспешно[6]6
  Эпос о Гильгамеше: («О все видавшем») ⁄ пер. с аккадского И. М. Дьяконова. М.-Л.: Издательство Академии наук СССР, 1961.


[Закрыть].
 

Но все сверхъестественные существа, которых Гильгамеш встречает на пути, убеждают его в тщетности предприятия. Самую развернутую отповедь он слышит от Сидури, кравчей богов. На ее удивленный вопрос, как он достиг пределов земли, где она обитает, герой указывает на главный побудительный мотив —

 
Устрашился я смерти, не найти мне жизни!..
Энкиду, друг мой любимый, стал землею!
Так же, как он, и я не лягу ль,
Чтоб не встать во веки веков?
 

Ответ Сидури повторит через века мудрейший из царей Израиля! Вслушаемся в слова распорядительницы божественных пиров:

 
Боги, когда создавали человека, —
Смерть они определили человеку,
Жизнь в своих руках удержали.
Ты же, Гильгамеш, насыщай желудок,
Днем и ночью да будешь ты весел,
Праздник справляй ежедневно,
Днем и ночью играй и пляши ты!
Светлы да будут твои одежды,
Волосы чисты, водой омывайся,
Гляди, как дитя твою руку держит,
Своими объятьями радуй подругу —
Только в этом дело человека!
 

Однако разница тысячелетий и мировоззрений наложила отпечаток на текст Соломона, в одном из самых существеных посылов отличающийся от увещеваний Сидури. Богиня предлагает принять положение вещей и жить как живется, максимально насытив бытие благами. Соломон в начале и в конце рассматриваемого фрагмента верен себе и Завету: когда Бог благоволит к делам твоим и которую дал тебе Бог под солнцем.

Суть и смысл Завета – в исполнении заповедей, чтобы ходить перед Богом в чистоте и правде, тогда Бог будет благоволить к делам твоим. Хлеб и вино, жена и благополучие – в руках благословляющего Бога.

Казалось бы, Екклесиаст практически примирился с традиционной мудростью книги Притч, но нет, следующие стихи говорят об обратном.

И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их. Ибо человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и кок птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит но них (Еккл. 9:11–12).

Это антитезис к предыдущему стиху. Вроде бы вот оно, то немногое и трудно уловимое человеческое счастье; автор даже не говорит о каком-то сложном замысле Творца, распределяющего блага по Ему одному понятному принципу. Речь идет не о воле, а о попущении Бога – о времени и случае. И это крайне мрачное заявление.

Нам не легко, но относительно спокойно жить в мире, о котором мы знаем, что он храним Богом, более того, Христос уверил нас, что все происходящее в мире происходит не без ведома Бога – у вас и волосы на голове все сочтены. Итак не бойтесь: вы дороже многих малых птиц (Лк. 12: 7). Но у Екклесиаста другое мироощущение – он видит ряд феноменов, искренне силится их понять, но не приходит к однозначному пониманию. Если непонятно, почему победа достается храбрейшему не каждый раз, единственное, что может объяснить это вне Божия откровения, – случайность, стечение обстоятельств. Напомню: так не считает Христос.

Вот еще какую мудрость видел я под солнцем, и она показалась мне важною: город небольшой, и людей в нем немного; к нему подступил великий царь и обложил его и произвел против него большие осадные работы; но в нем нашелся мудрый бедняк, и он спас своею мудростью этот город; и однако же никто не вспоминал об этом бедном человеке. И сказал я: мудрость лучше силы, и однако же мудрость бедняка пренебрегается, и слов его не слушают (Еккл. 9:13–16).

Многие толкователи пытались увидеть здесь отклик реальных событий – от библейского повествования о мудрой женщине, предотвратившей разрушение Авель-Беф-Маахи (2 Цар. 20: 16–22), до Архимеда, спасшего Сиракузы (хотя для отнесения текста к периоду Соломона это будет грубым анахронизмом).

Не столь существенно, о каком событии говорит автор, сколько смысл предложенной им притчи: мудрость не только перед Богом, но и перед людьми оказывается дороже и значительнее славы и богатства. Ведь не обладавший ни тем, ни другим мудрый бедняк смог спасти город. Важно, что он именно бедняк: его совета послушались лишь из-за правильности и своевременности.

Из текста можно сделать вывод, что о бедняке никто не вспоминал после того, как он спас своей мудростью город. Однако иудейские толкователи видят здесь обратный смысл: о бедняке никто не вспоминал до случившейся осады. Так, Ибн Эзра размышляет: «И сказал я: мудрость лучше отваги, несмотря на то, что мудрость бедняка презирают… ибо в нужный момент она делает то, чего не может сделать отвага мужественных» (Комментарий Сфорно на Тору). Похожий пример – Иосиф, поднявшийся до правителя Египта из рабского состояния и тюремного заключения. До снов фараона, которые никто, кроме него, не сумел разгадать, он был никем.

Слово мудрых, [высказанные] спокойно, выслушиваются [лучше], нежели крик властелина между глупыми. Мудрость лучше воинских орудий; но один погрешивший погубит много доброго (Еккл. 9:17–18).

Крик часто действует как катализатор, вызывая страх и стремительную реакцию. Начальник закричал – подчиненные засуетились, развили бурную деятельность… Но со временем страх слабеет, и достаточно быстро, а с ним затухает и деятельность. Иначе действует мудрая речь – для ее обдумывания и принятия требуется время. Но именно она сподвигает человека к системным и регулярным усилиям, увенчивающимся желаемым результатом.