Текст книги "Суд"

– Что скажете, Луща? – поправился он.

Тощий шумно вздохнул и поднял голову.

– Что скажу? Скажу, что вы, наверное, правы.

– Только перед этим нельзя ли мне где-нибудь привести себя в порядок? – отозвался О'Ши. Коротко усмехнулся и добавил: – Давно я не работал пожарником, а в похоронной команде служить и вовсе не доводилось.

Тощий отвел их в ванную комнату при спальне Ван Ваттапа.

– Ого! – одобрил О'Ши ванную. – Как в люксе для важных персон у «Хилтон Интернэшнл»! А ресторана тут нет?

Ресторана не было. Дверь в комнату Джамили была за кухонькой-столовой с электроплитой и холодильником. О'Ши открыл холодильник. Несколько бутылок минеральной воды, флаконы с приправами, три-четыре сиротливых пакетика, банка консервов.

– Тут еще у Нарга есть своя комната, – сказал тощий. – Может, там кое-что найдется. Еду им доставляла Джамиля из пансионата. Всех остальных возили обедать в пансионат на автобусе. Это по туннелю километра два до портала, а дальше лесная дорога. Портал я закрыл еще в пятницу, когда кончился рабочий день.

– Короче, это все, чем мы располагаем? – спросил О'Ши. Тощий пожал плечами.

– Ну, тогда пошли отсюда, – сказал журналист. – Все правильно. Фирма не гарантировала меню. Следовало заботиться заранее. Наивные уедут стройными. Выше нос, туже пояс. Будем вспоминать, каково едали мы в разных городах и что пооставляли на тарелках.

«Многословно. Будем считать, что истерика прошла в легкой контролируемой форме. Фланг не очень прочен, но держится. И то неплохо…»

3

Договорились так: по экземпляру протокола получат тощий, О'Ши, шериф и асессор, а еще один останется в кабинете, как письмо в бутылке, брошенное в океан. На каждой странице указывается: «Право печатной публикации принадлежит «Независимой пресс-службе». На этом настоял О'Ши. Он хотел сразу же оговорить с тощим и цену, но, как говорится, не встретил понимания. Асессор при этом промолчал, но про себя заметил: это деталь, вряд ли характерная для Бро.

Вопросы задавал асессор, а О'Ши занялся секретарством, освоив пишущую машинку из выдвижного ящика в столе Ван Ваттапа. Чем-то она была так хороша, что журналист мигом пришел в благостное состояние духа.

Вначале тощий перечислил о себе все, что мог. бы сказать подлинный Осип Луща, а на вопрос, чем же он объяснит свое внешнее несходство с отцом «студента», ответил, что об этом после.

Он подробно рассказал, что произошло семь лет назад в Африке. По его словам, на седьмой день работы группы, где-то около пяти часов пополудни, каменистый пятачок на берегу реки, где они стояли лагерем, буквально вскипел у них под ногами. Он сам распластался на брезенте, на котором сортировал образцы. Наверное, это его и спасло. Брезент сработал как плот, и он не утонул в зыбучем камне. Он мгновенно оглох, увидел сквозь тучу пыли, как транспортер проваливается в камень, словно в воду, и потерял сознание.

Очнулся он в джунглях. Увидел людей. Европейцев. Сначала думал, что связан, но потом понял, что не может шевелиться и двигаться, потому что парализован. Говорить он мог, но не слышал ни себя, ни других: в ушах стоял непрерывный оглушительный грохот.

Тут вмешался О'Ши и спросил, известно ли тощему имя полковника Тигра. Тощий ответил отрицательно. О'Ши пояснил, что под этим именем несколько лет назад подвизался в Африке бывший сержант британской морской пехоты Пейрифой Лайтлесс. Года три тому назад Лайтлесс застрелился после длительного лечения в психиатрической клинике. Остались записанные на пленку мемуары. Кто-то позаботился, чтобы они не попали в печать и были объявлены мифом. В одном из отрывков, который слышал О'Ши, речь шла об испытании акустического концентратора, которое Лайтлесс якобы произвел в Африке. Он называл это, устройство то «Гласом господним», то «Аку-дьяволом». Кто его изобрел, как оно действует, кто и для кого его производит, по чьему поручению работал «полковник Тигр», – все это неизвестно. Полуофициально считается, что Лайтлесс выдумал эту историю ради саморекламы. Рассказ сбивчив, нервозен, но впечатляет. «Зыбучий камень! Никто не уйдет живым! Это труба архангела перед страшным судом. Загремев, она не утихает в мозгу. Господь не будет знать жалости». За точность цитаты О'Ши не ручается, но слова тощего очень напоминают исповедь Лайтлесса. Не был ли и вправду на их группе испытан «Глас господень»?

Тощий ответил, что никогда не слышал этого названия. Но при малейшем недомогании до сих пор не знает, куда деваться от грома в ушах, постепенно теряет ориентировку и равновесие, очумевает и так и засыпает под этот гром, хотя это скорее не сон, а обморок.

Более или менее связно он помнит себя с того момента, как очнулся на больничной койке в палате-одиночке. Как он туда попал, не знает. Где эта больница, не знает. За ним наблюдали, его лечили, ему задавали вопросы о самочувствии. Сколько это длилось, не знает. Потом начались процедуры. Его учили ходить и владеть руками. Любое резкое новое действие сопровождалось потерей сознания от боли. Он до сих пор боится непривычных движений. Заучивает их последовательность по разделениям, иной раз неделями.

Асессор спросил, не пытался ли он потребовать объяснений, настоять на том, чтобы его связали с соотечественниками. Тощий ответил, что его родного языка там никто не знал. А он с трудом понимал краткие вопросы и команды на тамошнем языке и с еще большим трудом на них отвечал. (В анкетах Осипа Лущи значилось, что он владеет тремя языками, – асессор об этом помнил.) К концу пребывания в больнице он едва-едва научился составлять простейшие фразы. Какие уж тут протесты! Читать и писать его там не учили. Но ухаживали за ним очень внимательно, кормили хорошо, поддерживали чистоту. Даже водили гулять, – правда, во дворик, обнесенный глухой стеной. Словом, обращались, как с ценным, но бессловесным подопытным животным. Асессор попросил повторить несколько фраз из освоенных в больнице. Тощий повторил. Это был африкаанс – язык белых господ Южной Африки. Асессор попросил правильно написать их. Тощий не сумел это сделать. «Мне очень трудно писать, – сказал он. – Стоит взять карандаш в руки – все слова будто разбегаются из головы». Печатать на машинке с тех пор не пробовал. Не имел случая. Но на родном языке и по-здешнему говорит свободно. И свободно думает и читает.

На вопрос, было ли там зеркало, в котором он мог заметить изменения в своем внешнем облике, тощий ответил, что зеркала не было, но его внешний вид оставался прежним. Это особая тема. Без просьб и довольно точно описал свой прежний облик. Рассказал, как его учили плести сеточки, полировать шары и лепить геометрические фигурки из чего-то похожего на пластилин, но более вязкого и тугого.

Что ж, пока следовало счесть наиболее здравым предположение О'Ши. Но не слишком в него верить, потому что это означало бы уверовать в то, что он, асессор, победил «прилипалу». А до победы далеко. По описанию тощего, лагерь группы был именно там, где его искали и где побывал асессор. И сначала надо организовать раскопки, разгрести каменное крошево и добыть транспортер. Если транспортер будет найден, существование «Гласа господня» можно будет считать практически доказанным, а дальнейшее в этом направлении – уже вне компетенции асессора. В этом переулочке вдали забрезжил свет. Того же надо добиваться и в остальных.

– Как вы думаете: вы один остались в живых там, в Африке, или кто-то из ваших товарищей тоже остался жив и находился в том же заведении, что и вы? – спросил асессор.

– По-моему, все остальные погибли, – ответил тощий.

– Почему вы так думаете? Вы это видели? Тощий заколебался.

– Нет, я этого не видел. Но наверное, они как-нибудь попытались бы найти меня, выручить. Я ждал помощи, но ее не было. И я решил, что все погибли.

– Но вы же не попытались их найти и выручить. А что, если они остались живы, но были еще в худшем положении, чем вы? Такая мысль вам не пришла в голову? Почему вы ждали помощи, а сами не стремились ее оказать?

– Не знаю, – ответил тощий. – Вам просто говорить! А посмотрел бы я там на вас! Поползали бы вы там на четвереньках, когда в башке гром так, что собственного воя не слышно! Много вы бы там назаботились о других?

– Резонно! – подхватил О'Ши.

Асессор покосился на него и ответил тощему:

– Я вас не осуждаю. Я проясняю картину. Вы были не в состоянии думать о других все то время, пока находились на излечении. Так?

Тощий долго рассматривал свои ладони и наконец угрюмо сказал:

– Уж вы-то не делали бы из меня сволочь!

Вроде бы честный мужик. И жаль его, но по обстоятельствам нельзя допускать, чтобы он до конца уверовал в свою правоту. А то он может тут черт знает что натворить. Особенно если Джамиля поможет. А она поможет!..

– Какую роль играл во всем этом деле доктор Ван Ваттап? – спросил асессор, резко меняя тему расспросов.

Тощий ответил, что ничего об этом не знает. За все время его пребывания в больнице там не появлялись ни Ван Ваттап, ни Нарг, ни кто-либо другой из тех, кого он видел в этом подземелье. Как совершился его переезд сюда и сколько он длился – об этом он тоже не знает. Просто он заснул в больнице, а проснулся здесь. Он может показать комнату, в которой проснулся. Это теперь комната Джамили. Он очень плохо себя чувствовал. Он уже отвык так плохо себя чувствовать, и ему стало очень тоскливо и страшно. Рядом сидел Ван Ваттап. И Ван Ваттап сказал: «Лежите спокойно. Все будет в порядке, вы скоро привыкнете, встанете, и мы найдем с вами общий язык. Поднимите правую руку». Он пошевелил рукой, и Ван Ваттап кивнул: «Вот и отлично. Значит, зеркалки нет. Я очень опасался зеркалки. Выпейте чашку бульона и отдыхайте. Тут на тумбочке лежит для вас кое-какое чтиво. Прочитайте, когда придете в себя. До свидания». Ван Ваттап вышел, а он протянул руку к тумбочке, больно ушиб пальцы, глянул на руку, а она чужая! Вот эта лопата! Откинул одеяло – и увидел не себя. Это было так нелепо, что сначала он просто удивился. А потом постепенно накатил ужас, такой ужас, что становится дурно при одном воспоминании. Он до сих пор не может спокойно войти в ту комнату. Его трясет.

Тощего передернуло, руки его беспокойно завозились, лицо перекосилось.

– Вы прочитали то, что вам оставил Ван Ваттап? – поспешно спросил асессор.

– Да. Потом. «Все будет хорошо, если вы запомните, что теперь вас зовут Уиллард Бро. Прошлое у Бро невысокого сорта, но это вполне преодолимо. При некотором усердии все будет по-прежнему, от вас потребуется только умеренное сотрудничество». Что-то в этом духе. Отпечатано на машинке.

– Эта бумага у вас сохранилась?

– Нет.

С ним очень хорошо обращались. Тоже, конечно, как с подопытным. Но не с кроликом, а герцогом. И он понял, что над ним был произведен какой-то очень важный опыт. Вначале он думал, что здесь филиал какой-то шпионской конторы, но это не так. Это лаборатория. И очень высокого класса. Лаборатория Ван Ваттапа. С помощью неизвестных Луще средств Ван Ваттап полностью изменил его внешний облик, уподобив его некоему Уилларду Бро.

– Почему именно ему?

Луща не знает. Он знает лишь, что Бро был мелким правонарушителем. Именно был, потому что Ван Ваттап всегда говорил о нем в прошедшем времени. И подчеркивал, что у нынешнего Бро нет двойника.

– Значит, Ван Ваттап впоследствии вел с вами доверительные беседы. Так ли это?

Да. Ван Ваттап работал с ним целый год, всячески убеждая заняться прежней работой, но только под именем Бро. Ван Ваттап обещал всяческую помощь и содействие, был внимателен, мягок и настойчив. И преображенный Луща сдавался. Начинались опыты, трудные и болезненные опыты, потому что он по-прежнему не мог писать, не мог обращаться с приборами. Ему давались лишь грубые, неточные движения. Когда он пытался попасть указательным пальцем в трехсантиметровый кружок, казалось, невидимые силачи отдергивали руку в сторону, он обливался потом, выл от натуги и головной боли. И промахивался. Нарастало отчаяние. И вдруг Ван Ваттап произносил что-то такое равнодушное, потустороннее. И вспыхивала ненависть, жгучая ненависть к нему, к его науке, мыслям, образу жизни, ленивой грации крупного хищника, уверенного в успехе. Отчаяние и ненависть порождали слепой бунт. Бунт длился неделю, две, и становилось ясно, что он безнадежен и глуп. И все начиналось сначала.

После нескольких таких циклов в истомленном мятущемся уме вдруг замерцала мысль: «Ван Ваттап борется за полноценность результата, но борется вслепую. Нет методов, нет приборов для проверки качеств, которых добивается Ван Ваттап». Исподволь, постепенно нащупал Луща-Бро несколько ситуаций, ставящих Ван Ваттапа в тупик: мерцающий распад умения читать, фантомные боли, провалы в памяти. И не спеша начал продуманную, безошибочную партизанскую «войну нервов». Ни с того ни с сего он вдруг начинал тыкать в какую-то точку в метре от себя и уныло твердил, что болит именно это место. Ван Ваттап всячески пытался понять, что происходит, ничего не мог с этим поделать, делался чернее ночи, прекращал опыты на целые недели.

– То есть вы сознательно обманывали его?

– Не совсем. Время от времени со мной происходили и происходят подобные вещи, но в очень слабой степени и кратковременно. Я все это раздувал. Специалисты, наверное, разоблачили бы меня, но их здесь нет, а посторонней помощи Ван Ваттап не признает. Он бог, а все кругом дураки. Дикая смесь высокомерия и жадности, цветущая в обстановке секретности. Вот я и думал: «Пусть ломает голову». Кончилось это тем, что он поставил на мне крест и определил в уборщики. Я было обрадовался, решил, что разберусь, что здесь происходит, но ошибся. Меня пускали не всюду и только в нерабочее время, персонал относился ко мне, как к шимпанзе, кое-кто даже шуточки строил. То заряженный конденсатор подсунут, то намочат тряпку кислотой и подбросят, чтобы я руку сжег. Все друг за другом следят, подслушивают, доносят. Любая попытка вступить в контакт с кем-либо могла меня выдать. Пришлось симулировать постепенное восстановление функций. Вот дослужился – определили присматривать за пансионатом. Хоть солнышко вижу.

– Сколько здесь сотрудников?

– Около полусотни. Всё шушера: лаборанты, техники. Работу вели только Ван Ваттап и Нарг. Ван Ваттап практически не выходит отсюда. Как крыса. А Нарг жил то здесь, то в городе.

– Значит, вы утверждаете, что Ван Ваттап побуждал вас заняться прежней научной работой?

– Да. В качестве экспоната его достижений.

– Стало быть, ему было известно, что вы научный работник?

– Ему было известно обо мне все, что один человек может знать о другом.

– Вы сами ему об этом рассказали?

– Частично – да. Но только подробности. Основные сведения он получил помимо меня.

– В том числе и сведения о вашей семье?

– Сведения о моей семье он получил от меня. Во время одного из дурацких периодов сотрудничества.

– Как вы думаете: почему он заинтересовался вашим сыном?

– Пусть он сам вам об этом скажет.

– Меня интересует ваша точка зрения.

– У меня одна точка зрения: если бы я мог, я помешал бы любым его опытам над людьми.

– А они здесь часто ведутся?

– По-моему, в «двадцатке» постоянно кто-то есть.

– Как вы узнали о том, что готовится опыт над вашим сыном?

– Он уже был здесь, когда мне сказала об этом Джамиля. Она подслушала разговор Ван Ваттапа и Нарга. Нарг получил на городской адрес газету со статьей Раффина, показал ее Ван Ваттапу и предложил отменить опыт. Ван Ваттап сказал, что это не их дело, пусть этим занимаются наверху. Джамиля утащила газету. Там были телефоны редакции. Я сказал, что в пансионате кончается кофе и надо съездить в город. Мне дали водителя, сам я машину водить не могу. В городе мне удалось отлучиться. Я добрался до телефона и попросил помочь мне набрать номер.

– Значит, вы обладали свободой передвижения?

– Ван Ваттап предупредил меня, что Бро исключен из жизни. При малейшем контакте с полицией мне грозила смерть. А я местных обычаев не знаю и мигом попался бы ей в руки.

– Что значит «исключен из жизни»? – удивился асессор.

– Расплодилось много мелкой нечисти, – пояснил О'Ши. – Законной управы на нее не сыщешь, и вот вам результат – негласный полицейский самосуд. Тех, с кем особенно надоедает возиться, «исключают из жизни» и предупреждают: «Еще раз попадешься – прикончим!» На это у полиции есть свои способы. Чем мучительней, тем безнаказанней. Реалия жизни. Видно, Бро кому-то здорово въелся в печенки.

– У меня нет ни документов, ни денег, – продолжал тощий. – Куда мне бежать? Кто мне поверит? Тут же выложат на стол досье Бро и сравнят отпечатки пальцев. И они сойдутся. Ван Ваттап и это предусмотрел. Нет, я конченый человек. Со мной все.

– Но вы же нашли помощника! Я говорю об этой женщине.

– О Джамиле? Она просто истеричка от отсутствия перспектив и с тягой к театральщине. Это не союзник.

– Она тоже прошла здесь какую-нибудь обработку?

– По-моему, нет. Но разве только здесь человеческие души наизнанку выворачивают?

– Как вы достали оружие?

– Автомат-то? Она сняла его со своего алтаря. Она выдумала себе дурацкую религию с алтарями и обрядами. Автомат там олицетворяет бога решений. Чушь и добровольное юродство.

– Из ваших слов следует, что вы не спешили помешать действиям Ван Ваттапа до тех пор, пока они не затронули вашего сына. Так ли это?

– Я готов был использовать любой разумный шанс, но его у меня не было. А когда дело дошло до Дроши, я не мог рассуждать и выбирать, я должен был действовать любой ценой, не подсчитывая шансов на успех.

– Понятно, – сказал асессор. – Давайте на этом пока прервемся, если не возражаете.

– Возражаю, – ответил тощий. – Я вот что хочу сказать. Ван Ваттап виновен в преступлении против человечества. Я, Дрошка, другие люди – это все частности. Не нас, так других, какая ему разница! Выберемся мы отсюда или нет, неизвестно. Скорей всего не выберемся и помрем с голоду, до того как к нам пробьются. А если первыми сюда пробьются Ван-ваттаповы дружки и покровители, вы не хуже меня знаете, как они обойдутся с нами. Поэтому я требую суда над Ван Ваттапом. Немедленного и справедливого суда. Нас мало, мы должны быть вместе. Ни на день, ни на час я с Ван Ваттапом вместе не буду. Вы должны выбрать: или я с вами, или он. И не умалчивать, не юлить, а сказать об этом мне и ему в лицо.

– Око за око и зуб за зуб! – воскликнул О'Ши, стрекоча на машинке.

– Насколько я понимаю, нет, – растягивая слова, сказал асессор. – Речь идет не о личной мести, а о принципиальном осуждении образа мыслей и действий. Я правильно понял?

– Не знаю. Понимайте как хотите, – ответил тощий.

– Я скажу так, – отозвался О'Ши. – По-моему, этот человек прав. Мы не можем отклонить его претензий, заявив, что не хотим быть участниками самосуда. Среди нас есть официальный правительственный чиновник. Я имею в виду шерифа. По нашим законам, если в отсутствие судьи среди населения возникает необходимость в срочном разбирательстве, любой присутствующий на месте правительственный служащий обязан принять на себя судейские функции. Не назову вам параграфа и статьи, их назовет вам Хадбалла, он обязан это знать. Вот мы и есть население, а шериф – тот самый служащий, который обязан стать судьей. Требование допрашиваемого законно, и я, как гражданин, буду настаивать на его исполнении.

– Но ведь шериф ранен! – возразил асессор.

– И тем не менее он – власть. Наше дело – представить ему свои претензии, его дело – решать, как с ними быть. Какой репортаж, асессор, а? Какой репортаж!

«С шансами быть посмертным», – висело на языке у асессора, но он зажмурился, тряхнул головой и сказал:

– Я не убежден, что у нас нет другого выхода.

– Это ваше право, – заявил О'Ши. – У каждого свой долг и права. Асессор, но вы же сами показали нам пример верности долгу, ведя допрос, вместо того чтобы искать канализационную трубу, по которой мы могли бы выбраться отсюда! Более того. Я уверен, что ваше предложение высказаться очень способствовало тому, что пострадавший сформулировал свою позицию и требование. Ведь так? – обратился он к тощему.

– Я сказал то, что думал, – ответил тощий. – И от своих слов не отступаюсь.

– И по сути дела, асессор, вы же не можете сказать, что претензия пострадавшего не обоснована! – заключил О'Ши.

– Скажите, Луща, вы когда-нибудь с кем-нибудь судились? Вы представляете себе, что это такое? – спросил асессор.

– Нет, – ответил тощий. Асессор кивнул.

– Я так и думал, – сказал он. – Вы, конечно, вольны поступать, как пожелаете, но мой вам совет, совет соотечественника: не лезли бы вы сейчас в это дело.

– Вы полагаете, что наш жизненный подвиг должен быть завершен содействием вашим трудам? – ехидно спросил О'Ши.

– Я, полагаю, что пора будить Ван Ваттапа, чтобы он проследил за состоянием Дрона Лущи и шерифа Хадбаллы, – ответил асессор.

– Дрона Лущи, которого сами же насадили на крючок и опустили во тьму, чтобы посмотреть, чьи там челюсти клацнут? Асессор, да вы гуманист! – укоризненно сказал О'Ши.

Ему легко говорить!