Текст книги "Миссия пролетариата"

В том-то и состоит великое преимущество практики как целостности социального бытия, что действительно значимые аргументы легко принимают организационную форму (а не остаются на бумаге или в качестве сотрясений воздуха), а организационная плоскость в свою очередь без какого-либо пиетета вторгается в сферу государственного строительства. Пока подобная конвертируемость в рамках практики сохраняется, революция еще подавлена.

* * *

Итак, материалистическое понимание истории не является отстраненным умозрением, и данное обстоятельство не только не идет в ущерб эвристической силе марксизма, напротив, оно в значительной мере есть источник этой силы. Соответственно столкновения в рамках этого мировоззрения не остаются только в стенах университетов или на страницах теоретических журналов – они оперативно переводятся в организационный формат, в политическую, педагогическую и художественную практику. Более того, без учета этих трансцендентных расширений сама теоретическая проекция, или схема, не дает представления о содержании учения (так же, вспомним, дело обстоит с мудростью Востока). Это не значит, что логика, диалектическая логика, предстает чем-то второстепенным или второсортным, она как раз является одной из самых продуманных теорий, и дело тут даже не столько в собственно марксистских исследованиях, хотя взгляды Георга (Дьердя) Лукача, К. Р. Мегрелидзе и Б. Ф. Поршнева принадлежат к крупнейшим интеллектуальным инновациям ХХ века, – дело в глубине проникновения и степени влияния материалистического понимания истории на современное теоретическое мышление вообще. А причиной такого влияния едва ли не в первую очередь оказалась «чуткость к трансцендентному», умение совмещать проекции разных плоскостей, которое недоступно сугубо имманентным теориям. Короче говоря, все та же решающая роль практики, выступающей критерием истины.

Тем не менее и сам исторический материализм, претендующий на то, чтобы изменить мир, а не только понять его, оказывается в достаточно сложной, на первый взгляд даже безнадежной ситуации. Даже если он отвергнет обвинения в подстрекательстве к насилию, в подрыве разного рода священных устоев и прочие буржуазные благоглупости – а это он сделать вправе, – остается ряд вопиющих фактов, требующих объяснения даже по самому строгому марксистскому счету. Вот их неполный перечень:

1. Все революции потерпели поражение и закончились – ни одна из них не смогла предотвратить перерождения победившей социальной силы.

2 Производство и дистрибуция вещей по-прежнему подчиняется принципу частной собственности.

3. Сегодняшний рабочий класс бесконечно далек от портрета пролетариата, созданного Марксом. Он продолжает растворяться в сопредельных социальных слоях, а его «революционность» может сегодня упоминаться только в кавычках.

4. Разделение труда и соответственно дальнейшее обособление теории продолжают углубляться.

Прямых ответов на эти вопросы у исторического материализма сегодня нет. Однако, если проделать с Марксом то же, что он в свое время проделал с учением Гегеля, а именно извлек из него зерно истины, упреки можно встретить во всеоружии. Да, все революции отполыхали и угасли, но сказать так, все равно что сказать: все люди умерли. Действительно, все, кроме тех, которые живут сейчас, и тех, кому еще предстоит родиться. Революции сделали свое дело и интерьер современности в своих основных чертах обустроен именно ими. Много полезных, порой даже незаменимых вещей в этом мире появилось благодаря усердному труду и упорному сбережению, но все воистину великие человеческие вещи (включая свободу, демократию и саму экзистенцию) появились благодаря революции и посредством ее. Мысль о революционной или, по крайней мере, катастрофической природе величайших истин разделяли такие не похожие друг на друга философы, как Гегель и Жиль Сорель, Ницше и Хайдеггер, разумеется, это аксиома для всех настоящих марксистов.

Однако с такой же неизбежностью эта истина опошлялась и превращалась в свою противоположность, а бытие, всколыхнутое революцией, застывало и погружалось в забвение. В известном смысле каждой революции приходилось начинать сначала, а пучина онтологической коррупции действительно затягивает в конечном счете все, включая и революционный энтузиазм.

Наступившее торжество вещизма достигло наконец своей высшей точки, оно привело к обществу сакрального потребления, и что-то незаметно, чтобы пролетариат в прежнем смысле слова противился такому положению дел. В самых общих чертах мы выделим три основополагающие причины поражения коммунистического движения, то есть пролетариата в его бытии для себя. Расставим их по степени онтологической общности (исходности). Тогда первая причина (наиболее ясно сформулировал ее Николай Федоров в «Философии общего дела») состоит в преобладании смертоносных сил природы: величайшей и до сих пор не исполненной задачей человека должна быть приостановка их действия, замена дарового на трудовое[49]49
  См. Федоров Н. Сочинения. М., 1984. С. 116–126.


[Закрыть]. Второй причиной назовем неизбежность перехода социума к стационарному состоянию после каждого перепричинения: остывание Вселенной и неизбежность преобладания точек зрения остывшей Вселенной. И третья: утеря самотождественности прогрессивного класса и чрезвычайная трудность синтеза новой революционной самотождественности. А более подробное рассмотрение причин начнем в обратном порядке.

Ключевой для понимания содержания истории следует считать идею переходящего знамени пролетариата. Сам Маркс не сформулировал ее в полной мере, однако она имплицитно присутствует в рассуждениях основоположника материалистического понимания истории. Идея переходящего знамени пролетариата кратко сформулирована в первом очерке, теперь дополним ее важными моментами. Речь идет о смене классовых ролей, о том, что новый, формирующийся класс вступает на арену исторических событий как творец нового, подрывающий устойчивый миропорядок, а заканчивает свое пребывание как оплот всего консервативного. Иными словами, каждый класс бывает на какое-то время «пролетариатом», а затем роняет из рук переходящее знамя или его выхватывает антагонистический класс, закалившийся в противоборстве.

Класс в момент своего триумфа и он же в роли хранителя-тюремщика лишь условно обладает единством имени, его самотождественность зависит от избранных параметров, от точки зрения. Так в индуистской традиции бог, творящий Вселенную, именуется Брахмой, а хранитель сотворенного носит имя Вишну. В истории следовало бы придерживаться такого же принципа: например, класс феодалов, обнаруживаемый в качестве хранителя традиций и привилегий, на заре его восхождения правильнее называть военным братством (или, если угодно, кшатриями). Несмотря на то что мы можем проследить достаточно плавный переход от революционных буржуа к реакционным капиталистам, единство имени оказывается проблематичным хотя бы потому, что единство сущности никоим образом не сохраняется. И наоборот: пролетариат выказывает сущностное родство с каждым из классов в момент его воспламенения, происходит передача эстафеты прогрессивности, осложненная тем, что необходимо одновременно максимально дистанцироваться от врага и удержать обретенное им когда-то оружие. Все это весьма напоминает знаменитое гегелевское снятие (Aufheben), но характеризуется несравненно большей остротой и трагичностью, ибо наряду с переходящим знаменем происходит и передача вируса (происходит «одраконивание», как в пьесе Евгения Шварца). Не сумев присвоить лучшие качества врага, пролетариат не победит, но троянский конь с неизбежностью при этом оказывается в стане победителей, проблема захвата и удержания государственной власти тут лишь одна из многих: превратность оказывается встроенной во все наследуемые ценности без исключения. Вступать во владение ими автоматически, без пересмотра основ (по принципу «Бери, что дают») значит обречь себя на неминуемую утрату самотождественности: переходящее знамя выпадет из рук того, кто набрал слишком много и без разбора.

В этом смысле расширение революции вплоть до пределов сопротивляемости материи (социальной материи) диктуется как раз бдительностью. Скажем, Брестский мир, разрыв с Антантой, предстает воистину великим деянием Октябрьской революции, практически впервые поставившей классовое (солидарность) выше национального. Победивший пролетариат не должен принимать все атрибуты государственности по описи, его окончательной целью является самоуправление без раковой опухоли государства, тут Маркс был абсолютно прав, но наличие других центров эгоизма, уицраоров, как сказал бы Даниил Андреев, ставит проблему враждебного внешнего окружения. Запаздывание мировой революции подталкивает к ошибочной эгоистической самоидентификации, в результате национальное или имперское начало аккумулирует энергию, высвобожденную революцией в свою пользу. Путь Наполеона и путь Сталина при всей их несхожести обладают общностью судьбы, примерно в духе работы Фрейда «Влечения и их судьбы»: в обоих случаях происходит сублимация революционного энтузиазма в ловушку национальной (точнее говоря, имперской) самоидентификации. Таков заколдованный круг, но непостижимым образом именно из этих кругов не просто складывается спираль истории – на нее, на эту спираль, подается напряжение, как на нить накаливания, и каждый момент яркости, длительности вспышки заслуживает особого упоминания. Он не напрасен, и если что-то в человеческой истории достойно восхищения, так это момент передачи переходящего знамени пролетариата – сегодня он вновь на повестке дня.

Ясно, что современные компартии тут ничем не помогут, они безнадежно разминулись с новой идентификацией класса. Живое коммунистическое движение едва ли соприкасается с этими реликтами некогда авангардных организаций, которые даже не пытаются поставить вопрос: где и когда, при каких обстоятельствах рабочий класс обронил свое пролетарское знамя? Тем самым проблема внесения классового сознания извне с целью иллюминации нового пролетариата стоит с той же остротой, как это было во времена самого Маркса.

Подготовка критической массы для нового Большого взрыва предваряется бескомпромиссной критикой существующего – и в этом плане не все так безнадежно, как может показаться. Протестующие против триумфа буржуазности мыслители – от Хайдеггера до Бодрийара – внесли свой вклад в приговор существующему порядку вещей, но главное – практические аргументы всемирного антибуржуазного подполья, от граффити до flash-мобилизаций и электронного «пиратства». Частичные субъекты этих акций, не опознавая своих, тянутся навстречу друг другу подобно лоскутам красной свитки из гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки», но подлинное единство праксиса они смогут воссоздать лишь тогда, когда обретут классовое сознание и произведут самоидентификацию. И когда это случится, переходящее знамя взметнется в руках нового субъекта истории и пойдет отсчет времени до нового очищающего взрыва. К этому вопросу мы еще вернемся, а пока обратимся ко второй объективной трудности, связанной с овеществлением и отчуждением продуктов человеческой деятельности в эпохи стабилизаций.

* * *

Проекты, непрерывно генерируемые человечеством, редко снабжаются резолюцией о воплощении в жизнь. Как правило, они вбрасываются в поле символического, отделенное, говоря словами Делеза, «световоздухонепроницаемыми стенками»[50]50
  Делез Ж. Логика смысла. М., 2000. С. 84.


[Закрыть] от имманентной событийности действительной жизни. Революция прежде всего ломает эти перегородки и стряхивает все, разложенное по полочкам специализаций, в единый плавильный котел бытия-за-ново. Она тем самым возобновляет духовные основания человеческого бытия. При этом манифестация коллективной воли класса, совершающего революцию, отнюдь не хаотична, она определяется, по крайней мере, негативным образом, стремлением изменить теперешнее состояние. Критика существующего принципиально важна, поскольку она рисует картину того, чего не должно быть; невыносимость существующего положения вещей является главным моментом инициации в революцию – не только для обездоленных и эксплуатируемых, но и для добровольцев чрезвычайного призыва, для идущих по зову совести. Такие фигуры, как Фридрих Лассаль, Жан-Поль Сартр, да и сам Карл Маркс, примкнули к пролетариату, содрогнувшись однажды от пошлости и мерзости окружающего мира. Сознавая всю персональную сложность единения с пролетариатом (да и ощущая ее), они решительно сделали свой выбор, превзойдя сторожевые рубежи слишком человеческого. Как бы ни расписывали душеприказчики пребывающего в стагнации мира все его тихие прелести, сколько бы моралисты ни призывали строить дом и сажать деревья, подлинная честность самоотчета состоит в том, чтобы сказать себе: эта среда непригодна для полноценной человеческой жизни, поскольку отравлена буржуазным цинизмом и мелкобуржуазным жлобством.

Из прошедших инициацию и влившихся в ряды пролетариата, в его боевые порядки, формируется иностранный легион революции, ее верная гвардия, бросившая вызов овеществлению и отчуждению, царящему в остывшей Вселенной. Но если не вечно царство хранителя Вишну, то режим воспламененного социального творчества тем более краткосрочен, время Брахмы строго ограниченно. Силы инерции, которые отменяются или, лучше сказать, приостанавливаются на краткое время революции, затем неизбежно смыкаются вновь. Мир не остается прежним, но, включая в себя материализованные фрагменты Проекта, образует устойчивую конфигурацию, и далеко не безразлично, какой она будет даже на срок жизни одного поколения.

Практика, рассматриваемая марксизмом, как, впрочем, и конкретная действительность Абсолютного Духа, о которой говорит Гегель, не исчерпываются переломными моментами противоречия, да и сами эти моменты, несмотря на всю их спонтанность, реализуют избранное содержание, накопленное во время длительной экспозиции неподвижного или спокойно функционирующего мира. Творческая воля класса проявляется и в мирное время, даже на фоне нарастающих как снежный ком последствий неверной самоидентификации.

Так или иначе, напрашивается разбор полетов, работа над ошибками, которую обязан провести пролетариат. Ссылка на общую ритмологию сущего и происходящего недостаточна, она избавляет от крайне важного вопроса: что было сделано не так? И если опять же опираться на материалистическое понимание истории, если не распыляться на бесплодное обсуждение вопросов типа «почему был казнен Дантон?», «как могли большевики разогнать Учредительное собрание?» или «почему революционные матросы не брезговали нецензурными выражениями?», то можно уяснить, по крайней мере, следующее. Насилие, спорадически выплескивающееся за пределы необходимого, не есть предмет разговора по существу, критиковать за это революцию – все равно что критиковать вулкан за извержение.

Действительно, принципиальной ошибкой и ошибкой губительной является именно неверная самоидентификация пролетариата, неисполнение великого, выраженного в революционной песне завета:

 
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног!
 

Отрешение, увы, никогда не было окончательным и бесповоротным, не было даже ясного осознания факторов, вызывающих максимальную интоксикацию, хотя они императивно перечислены в следующих строках той же песни:

 
Нам не нужно златого кумира,
Ненавистен нам царский чертог.
 

В итоге наваждение царского чертога привело к реставрации советской империи, которая все же смогла сублимировать некоторое количество выплеснувшейся энергии Большого взрыва. А вот капитуляция перед златым кумиром погубила пролетариат в его последней аватаре.

Маловероятно, что именно этой «ошибки» можно было избежать заранее, ведь согласно Марксу едва ли не в первую очередь пролетариат был призван осуществить экономическую миссию, и как показала (увы, в очередной раз) практика, пролетариат не только не смог превзойти буржуазию в деле повышения производительности труда (в конце концов, хитрость разума это все же неотъемлемый атрибут буржуазности, намертво припаянный к социальному инстинкту собственника) – сама ориентация на абстрактную производительность труда оказалась губительной. Поразительным образам она оказалась апофеозом товарного фетишизма.

Роковая путаница обосновалась даже в Ведах, прокравшись в основополагающий космогонический миф. Согласно Ведам Брахма создает мир посредством усердного пахтания Океаноса, то есть в ходе систематического труда. Шива разрушает мир в танце, но по поводу Вишну зато ничего не сообщается, какого рода практикой он хранит созданное… Библейский космогонический миф, если вчитаться в него внимательно, содержит иную версию. Трудом Иегова лишь приумножает созданное, он множит и дифференцирует сущее, определившееся после великого акта вычитания, отделения воды от тверди.

В земной юдоли функция приумножения наличного сущего как раз закреплена за буржуазией как результат ее самореализации и свободного выбора – и за пролетариатом, но уже как результат принуждения, эксплуатации, а не свободного выбора. Что же касается собственной воли пролетариата или его миссии, то она состоит в замене отчужденного принудительного труда свободным трудом, самосозиданием, предполагающим удержание начальной точки творения. Систематический труд является пожизненной привычкой пролетариата, но не его сущностным атрибутом, как у буржуазии. Странным образом в этом отношении пролетариат оказывается (с точки зрения выполнения миссии) ближе не к буржуазии и тем более не к мелкобуржуазному элементу (мещанству), с которым он тесно связан, пока не является классом для себя, а к воинскому братству.

Воины-аристократы никогда не основывали свое бытие на принципах товарного производства, хотя, став феодалами, неплохо приспособились к этим принципам. Вспомним стражей в идеальном государстве Платона. Проницательный философ лишил их права обладать собственностью, хотя и не смог полностью объяснить почему. Дело в том, что собственность отягощает свободу бытия-заново: за ней приходится ухаживать, как за инвалидом, в общем, она провоцирует в той или иной форме систематический труд.

Такой труд способен сформировать даже тотальность праксиса благодаря трансцендентному расширению, исследованному Максом Вебером под именем протестантской этики. Духовные потребности сопрягаются с производством вещей в синтетическом единстве целесообразной деятельности. Подобная практика санкционирует основные атрибуты «капитализма» как экзистенциального проекта: индивидуализм, доходящий до атомарности и обеспечиваемый профессионализацией, прогрессирующим разделением труда. Индивид примыкает к родовой сущности человека благодаря непосредственной соотнесенности с Богом, без развертывания необходимой множественности интерсубъективных отношений, происходит выделение формального критерия производительности, отождествляемого с идеей успеха, который в свою очередь отождествляется с подтверждением богоизбранности. Таким образом, трудовая этика в своем трансцендентном расширении совпадает с теологией и эсхатологией, наподобие компактной записи генома ДНК (в данном случае социокода) она воспроизводит некую сумму мест, абстрактную «буржуазность», которая будет окрашивать любую практику, но, разумеется, останется непревзойденной в своем бытии в себе и для себя. Элементы буржуазности можно отыскать в любом социальном теле, и до торжества капитализма, и в практике авангардистов и разного рода «переселенцев», но «сильнее всего» буржуазность представлена в господстве буржуазии, которое не приходится ни с кем делить. Поэтому и производительность труда во всяком труде, и прибыльность производства во всяком производстве в принципе пропорциональны содержанию в них «буржуазности». Остается еще, правда, технический множитель, материализованная хитрость разума, не сводимая к своей буржуазной версии, но и этот множитель эффективнее всего применяется в рамках программы сбережения и стяжательства.

Между тем маргарин, уступая маслу в масляности, может быть и полезнее для здоровья – вот и труд, организатором которого является пролетариат, уступая в производительности, в приумножении серии трудовых актов, точно так же способен быть «полезнее для здоровья», для полноценного воспроизводства человеческого в человеке.

Следовательно, буржуазия и капитал, как принцип ее бытия, венчают собой тенденцию к ускорению дистрибуции вещей. И экзистенциальные, и психологические факторы, способствующие поддержанию производительности труда, приписаны к капитализму как его сущностные атрибуты. Это, однако, вовсе не значит, что тем самым достигается вершина человеческого развития, скорее, это означает именно конец предыстории, о котором так любили пророчествовать Маркс и Энгельс. Класс, которому предстоит упразднить классовое деление общества, не может при этом не упразднить и прежних критериев прогресса.

Свободный труд, он же, если угодно, коммунистический труд, он же, если угодно, и сам коммунизм, совсем не обязательно должен быть самым производительным. У него другие параметры и другие задачи. То, что прежде было эпифеноменом (воспроизводство рабочей силы), ставится в качестве свободно избранной цели такого труда. Или, лучше сказать, праксиса. При этом труд ближе всего оказывается к идее самореализации, но опять же не в протестантском смысле, не как приумножение и подтверждение наличного (наличной индивидуальной избранности), а как некое первополагание сущего, включающее в себя и правополагание, и даже коррекцию законов природы, прежде всего человеческой природы. И здесь Пролетариат, подобно Богу-творцу, руководствуется степенью сопротивления материи, отказываясь от логики уступительных жертв (от принципа самосохранения). Стало быть, по отношению к коммунистическому труду восстанавливается идея героизма (вновь остается лишь удивляться проницательности Андрея Платонова), совершенно абсурдная для капиталистического труда[51]51
  Среди самых невероятных гримас истории находится как раз попытка героизации капиталистического труда, предпринятая в эпоху перестройки, когда отдельные восторженные публицисты вознамерились создать аллею Героев труда из предпринимателей и «кооператоров».


[Закрыть]. Героизм воинского братства, не востребованный буржуазией, включается пролетариатом в список высших ценностей.

Вот пролетариат – обездоленный, эксплуатируемый класс, представляющий собой социальное отображение лишенности, аристотелевское hyle. Такое положение несправедливо, нестерпимо, оно должно вызывать по меньшей мере жалость, должно взывать к милосердию (что и происходит в рамках буржуазной благотворительности). Мыслители от Сен-Симона до Хайдеггера не жалеют красок, описывая мир отчужденности, в который заброшен каждый пролетарий и где все они скомпонованы в пролетариат. В отличие от крестьянина или мастера, которым дано счастье осмысленного труда и тем самым причастность к человеческой сущности (вспомним проникновенные слова Хайдеггера насчет крестьянского труда и труда мастера), пролетарий низведен к роли инструмента, затыкающего те дыры в производственной цепочке, которые по той или иной причине не могут быть заполнены техникой.

Но снисхождение и жалость, проявляемые к этому классу, не просто недостаточны, они изначально фальшивы. С таким же успехом добрые самаритяне могли бы сокрушаться и о собственной обездоленности, о непоправимой «частичности» и предустановленности своего удела. Как раз такими жалкими представились бы эти «снисходительные теоросы» не только Сократу, но и Алкивиаду и Лисию, не говоря уже о блистательных софистах классической Эллады.

Да, пролетариат пребывает в лишенности – он лишен средств производства, он выдернут из переплетения традиций, в которых мир антропоморфен и узнаваем, он удален от родовой человеческой сущности, обеспечиваемой стабильными матрицами социокода. Но к нему странным образом подходит тезис Ницше, восходящий еще к Аристотелю: «Человек может быть лишь чем-то меньшим или большим, чем животное, но животным – никогда». Так и пролетарий меньше всего способен быть просто естественным человеком, вписанным в ситуацию «так повелось». В пролетариате, следовательно, сосредоточен огромный импульс социального негативизма, готовности к новым спонтанным операциям негативизма. Это самый горючий, взрывоопасный материал истории – не той истории, которая идет по накатанной колее собирания сокровищ, стяжательских войн и приумножения рутины, а событийной истории, преодолевающей преднаходимую разметку социального.

Но именно это же самое обстоятельство и делает пролетариат пригодным для исполнения миссии. Абстрактная рабочая сила, лишенная (сущностно лишенная) «непоправимых» профессиональных навыков, абсолютно обязательных для мануфактурной стадии производства, обретает высокую податливость к мимезису, к восприятию – и отнюдь не в теоретическом смысле – новых идей, в особенности тех, которые озвучивают единство целого – классовое самосознание. Поскольку при этом разорваны узы патриархальности (что и было условием появления товара «рабочая сила»[52]52
  Маркс К. Капитал. М., 1949. С. 114–117.


[Закрыть]), потенциальная и кинетическая энергия этой массы действительно оказывается беспрецедентной в истории. Иными словами, пролетариат воспроизводит основную совокупность условий, всегда сопровождавших антропогенные толчки. В самом деле, согласно Б. Ф. Поршневу основным качеством неоантропов, позволившим им совершить первую антропогенную революцию, была их «неспециализированность», открытость по отношению к любым новым возможным адаптивным стратегиям, в отличие, например, от гигантопитеков, пошедших по пути наращивания мощи челюстей[53]53
  Поршнев Б. Ф. О начале человеческой истории. М., 2006.


[Закрыть], и вообще в отличие от всех видов, специализированных по отношению к своей экологической нише. У неоантропов, или, собственно говоря, у людей, такого рода ниша принципиально отсутствовала или представляла собой сквозной разлом, открытый любому мимезису. Социокод архаических культур ввел собственные жесткие перегородки (лично-именное и профессионально-именное кодирование в терминах М. К. Петрова[54]54
  См. Петров М. К. Язык, знак, культура. М., 1991.


[Закрыть]), увенчавшиеся кастовой системой первых цивилизаций. Но античная Греция обязана своими достижениями как раз очередному великому слому специализаций и учреждению искусства быть свободным (эпимелеи).

От эпимелеи как правильной заботы о себе открываются два альтернативных пути, не считая всевозможных форм регресса к кастовой системе. Путь приватизации трансцендентного, избранный христианством и нашедший свое наиболее яркое выражение в протестантской этике, и путь создания динамичного тела-без-органов, горячей протоплазмы, которая не застывает в формах-специализациях, а сохраняет как собственный ритм пульсирования, так и способность к ответу на новые вызовы. То есть в случае пролетариата выполняется первый закон превратности: «Что нам мешает, то нам поможет», закон куда более общий, чем пресловутый переход количества в качество. Лишенность средств производства, капитализируемых материальных благ и вообще надежных зацепок за формы стабильной Вселенной, в том числе и выдернутость из семейно-родовых связей, оборачивается легкостью на подъем, отсутствием балласта затвердевших идентификаций; то есть именно тот факт, что пролетариату нечего терять, оказывается историческим и экзистенциальным дифференциалом.

Но, конечно, второй закон превратности обращает открытость, величайшую готовность к мимезису в легкость подмены идентификации, в роковое уподобление опыту господствующего класса через механизм социального импринтинга. Речь в данном случае идет о стяжательстве, об усвоении исходной мотивации сберегающей экономики. Пролетариат может преобразовать круг стяжательства, связанного с хитростью разума, в практику предприимчивости. Однако такое возможно лишь в период революции, когда мобилизуется вся наступательная энергия и открытым оказывается весь реестр идентификаций, включая и потлач как форму дистрибуции вещей внутри воинского братства. С угасанием революционного энтузиазма это окно быстро захлопывается, затягивается мелкобуржуазной стихией накопительства, а тут еще роковые ошибки, внесенные в классовое самосознание, вроде ориентации на максимальную производительность труда.

Как уже не раз отмечалось, ошибки, или, лучше сказать, неудачи, не обесценивают экзистенциальный опыт пролетариата. Он не отменим временем в остывающей Вселенной, как и опыт Спартака, Яна Гуса или парижских коммунаров. Пристального внимания заслуживает и опыт социальных преобразований – впрочем, тщательно изученный и неплохо усвоенный далеко за пределами своего интенсивного применения, за пределами полигона: стало быть, и буржуазия способна учиться у пролетариата. Увы, пролетарскими партиями итоговые выводы так и не сделаны, и вопрос о роковой ошибке, приведшей к капитуляции перед Главным Буржуином, даже и не поставлен.

Между тем, всматриваясь в моменты, от которых всякий раз начиналось отступление, приводившее к развоплощению, деклассированию и в конце концов приведшее к гибели последнего исторического пролетариата, приходится признать, что сработала именно та ловушка, на которую указал еще Аркадий Гайдар: бочка варенья и корзина печенья. Или, если воспользоваться точно сформулированной дилеммой «быть или иметь» (Эрих Фромм), была избрана роковая альтернатива – иметь. В результате потребительские, стяжательские идеалы очень быстро привели к преобладанию мелкобуржуазного элемента и перерождению пролетариата. Так, в сущности, было всегда, по крайней мере, с того момента, как пошел отсчет цивилизаций. Дело не только в производительности труда, сводящейся в свою очередь к нарастанию скорости обменов, сама экономика в русском языке имеет коррелят в виде глагола «экономить». Экономить – это и значит заниматься экономикой, воспроизводить параметры homo economicos, уже нашедшие свое идеальное воплощение в фигуре буржуа[55]55
  Зомбарт В. Буржуа. Сочинения. Т. 1. СПб., 2005.


[Закрыть]. Пролетарская экономика в соответствии с этим исходным или коррелятивным глаголом заведомо будет уступать экономике буржуазной, то есть собственно экономике, по всем значимым для этого типа обменов параметрам, не исключая, разумеется, и производительности труда. Да, практика пролетариата неспособна создать более «совершенную» экономику, чем та, что основана на

принципах частной собственности. Этот факт необходимо признать, не повторяя трагической ошибки основоположников материалистического понимания истории, ошибки, вызванной желанием максимальных преференций своему детищу – коммунистическому движению. Но из признания факта некоторого несовершенства пролетарской экономики вовсе не следует, что пролетариат не в состоянии учредить более совершенную экзистенцию – как способ загрузки и проявления человеческой сущности. Ведь на экономике не сошелся клином белый свет, и класс, призванный упразднить классовое деление общества, тем более должен десакрализовать экономику, противопоставить ей другой способ дистрибуции вещей, например «подвеску»[56]56
  См. Секацкий А. Дезертиры с острова сокровищ. СПб., 2006.


[Закрыть]. Почему бы в качестве образующего не взять иной ключевой глагол вместо глагола «экономить»? Например, «расточать»? Тогда экономика потеряет часть своей самостоятельности, а вместе с этим частично померкнут и ее основные стимулы, мотивация из ряда сбережения и стяжания. Социалистическая экономика, пришедшая на смену всевластию частной собственности, проиграла историческое соревнование по собственно экономическим параметрам, включая производительность труда. Но если с капиталистической экономикой соревнуется не социалистическая экономика (от слова «экономить»), а коммунистическая расточка (от слова «расточать»), и притом сравнение проходит по всему фронту условий человеческого существования, победитель был бы другим. Но для этого пролетариат должен сохранять свою самотождественность.