Текст книги "Венедикт Ерофеев"

Григорий Померанц, философ, культуролог, писатель, доходчиво и убедительно объяснил, почему именно поэма «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева оказалась самым известным и популярным среди многих других написанных в те же годы произведений: «“Москва – Петушки” останутся стилистическим шедевром, и это органически связано с пафосом Ерофеева, пафосом разрушения советской показухи. Ерофеев создал совершенно органическое единство из какого-то мусора, из кучи обломков. Этим совершенством стиля я объясняю силу ерофеевского влияния. Но пора поставить “Петушки” на полку классики»[278]278
  Померанц Г., Хазанов Б. Под сенью Венички Ерофеева: Диалог // Литературная газета. 1995. 9 августа. С. 5.


[Закрыть].

У такого взгляда на творчество Венедикта Ерофеева существует немало оппонентов. Писателя обвиняют в стремлении любым путем привлечь к своим произведениям внимание читателей, прибегая для этого к самым примитивным стилистическим и психологическим средствам.

Филолог Клим Валерьевич Булавкин во втором выпуске за 2006 год «Орехово-Зуевского литературного альманаха», посвященного воспоминаниям современников о Венедикте Ерофееве, пишет об основных претензиях недоброжелателей к писателю: «Во-первых, якобы использование нецензурной лексики и, следовательно, “пошлость”. Во-вторых, воспевание сомнительных радостей пьянства и пропаганду алкоголизма как образа жизни. И, в-третьих, некую разновидность антипатриотизма и, говоря шире, духовного нигилизма, дескать, он в своих произведениях низвел русский характер до низменного скотства и непотребства»[279]279
  Венедикт Ерофеев в Орехово-Зуеве: воспоминания современников. Клим Булавкин // Орехово-Зуевский литературный альманах: Ежегодное литературное приложение к газете «Ореховские вести»: Вып. 2. Владимир, 2007. С. 463.


[Закрыть].

Клим Булавкин находит убедительные ответы на эту брань в адрес Венедикта Ерофеева: «На самом деле, всё это, конечно, далеко не так. Начнем с того, мата в его художественных текстах практически нет, неискушенный читатель, прочитав “Уведомление автора”, с которого начинается поэма и где тема матерщины как раз и заявлена (но, заметим, безо всякого использования этих самых выражений), иногда не удосуживается даже вникнуть в иронию автора. Обвинения же в пошлости вообще абсурдны, ибо весь корпус текстов Ерофеева, весь его загадочный и непостижимый образ жизни – это крестовый поход против пошлости, и слеп тот, кто не понял этого! Алкоголизм предстал у него отнюдь не в радужных тонах, напротив, писатель показывает нам изнанку этого заболевания – ту кромешную бездну, тот “искусственный ад”, в котором пребывает его герой и который ведет его лишь к смерти и небытию. А что касается ерофеевского нигилизма и неприятия советского строя (что некоторыми расценивается как антипатриотизм), то, как это ни странно, вечный “пьяница и тунеядец” Ерофеев, не имеющий постоянной прописки и постоянно изгоняемый отовсюду, почему-то не поспешил на Запад, где его имя было хорошо известно уже к середине 1970-х годов и где он мог бы неплохо устроиться, получая вполне законный доход от многочисленных изданий своего бестселлера. Он жил и умер в России, никогда не пытаясь вступить в конфликт с властью и всегда подчеркивая свою лояльность к ней, избрав для себя, наверное, единственно возможную в его случае независимую позицию “внутреннего эмигранта”»[280]280
  Венедикт Ерофеев в Орехово-Зуеве: воспоминания современников. Клим Булавкин // Орехово-Зуевский литературный альманах: Ежегодное литературное приложение к газете «Ореховские вести»: Вып. 2. Владимир, 2007. С. 463–464.


[Закрыть].

Обещанные советской властью «златые горы и реки, полные вина», породили беспробудное пьянство. Как пишет литературовед, пушкинист Марк Григорьевич Альтшуллер, именно оно, «по Ерофееву, есть действительно единственная и абсолютная ценность бытия»[281]281
  Альтшуллер М. «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева и традиции классической поэмы // Новый журнал. Нью-Йорк, 1992. № 146. С. 77.


[Закрыть].

Та же мысль присутствует у Александра Солженицына в романе «В круге первом»: «Говорят: целый народ нельзя подавлять без конца. Ложь! можно! Мы же видим, как наш народ опустошился, одичал, и снизошло на него равнодушие уже не только к судьбам страны, уже не только к судьбе соседа, но даже к собственной судьбе и судьбе детей. Равнодушие, последняя спасительная реакция организма, стала нашей определяющей чертой. Оттого и популярность водки – невиданная даже по русским масштабам. Это – страшное равнодушие, когда человек видит свою жизнь не надколотой, не с отломленным уголком, а так безнадежно раздробленной, так вдоль и поперек изгаженной, что только ради алкогольного забвения еще стоит оставаться жить. Вот если бы водку запретили – тотчас бы у нас вспыхнула революция»[282]282
  Солженицын А. И. В круге первом. Т. 2. М., 1990 (Библиотека журнала «Новый мир»). С. 317.


[Закрыть]. Закончу тему о водке рассуждениями критика Александра Гениса. Он прибегает к образной речи для описания не внешней, а внутренней стороны опьянения героя поэмы «Москва – Петушки»: «Водка в поэме – повивальная бабка новой реальности, переживающей в душе героя родовые муки. Каждый глоток “Кубанской” расплавляет заржавевшие структуры нашего мира, возвращая его к аморфности, к тому плодотворному первозданному хаосу, где вещи и явления существуют лишь в потенции. Омытый “Слезой комсомолки” мир рождается заново – и автор зовет нас на крестины. Как бы трагична ни была поэма Ерофеева, она наполняет нас радостью, даже восторгом: мы присутствуем на пиршестве, а не на тризне, на празднике, а не на поминках»[283]283
  Генис А. Пророк в отечестве. Веничка Ерофеев между легендой и мифом // Независимая газета. 1992. 14 мая. С. 7.


[Закрыть].

Венедикт Ерофеев не критиковал с пеной у рта законы и обычаи того общества, в котором он родился, жил и умер. В собственной жизни он по мере возможности от них устранялся, зато в своих сочинениях при их описании в выражениях не стеснялся, прибегая к бурлеску и щедро используя для большего воздействия на читателя «взрывоопасные» стилистические средства, куда входила и матерщина. Чего он всячески избегал, так это гладкописи, эвфемизмов и околичностей. Самобытности и образности ему было не занимать. В скабрезностях Венедикта Ерофеева уличить невозможно. Литературный слух у него был абсолютный. Сразу различал, когда говорящий или пишущий человек дает петуха, то есть фальшивит.

Богата талантами Русская земля. И почему-то к ним не милосердна. Порой даже безжалостна. И все равно ими не оскудевает, на удивление окружающим народам. Непонятно, как и в связи с чем, но талантливые люди, независимые в своих суждениях и поступках, появляются в России снова и снова.

Обращусь к иноземцу – Иоганну Вольфгангу Гёте за объяснением чуда художественной одаренности, присущего немногим. Наши писатели по этому предмету ничего определенного не сказали. Ходили вокруг да около. Обходились общими фразами. Вот, например, Максим Горький изрек сущую банальность, сказав, что «талант это вера в себя, в свою силу», а еще сравнил этот Божий дар с породистым конем, который «превращается в клячу, когда его повода дергают в разные стороны». Этот образ пришел, вероятно, ему в голову после дружеской беседы со Сталиным или с кем-то еще, рангом пониже. Сущую банальность изрек Федор Достоевский. Вроде того, что талантливому человеку необходимо сочувствие и понимание со стороны окружающих. Антон Чехов от него далеко не ушел, поделившись с читателями, что талант – это прежде всего труд. Лев Николаевич Толстой[284]284
  1828–1910.


[Закрыть], заменив слово талант словом призвание, вспомнил о самом себе и не забыл о конфликтах со своими близкими (в контексте сказанного): «Призвание можно распознать и доказать только жертвой, которую приносит ученый или художник своему покою и благосостоянию». Разве что иноземец Гёте, как всегда, не оплошал и с немецкой дотошностью объяснил, что к чему.

14 февраля 1831 года Гёте поделился с поэтом Иоганном Петером Эккерманом своими размышлениями о природе таланта, который, как он полагал, «не передается по наследству, но у него должна быть устойчивая физическая основа, почему и не безразлично, рожден ли человек первым или последним, от сильных и молодых или от ослабевших и старых»[285]285
  Эккерман И.-В. Разговоры с Гёте в последние годы его жизни / Пер. с нем. Н. Манн; вступ. ст. Н. Вильмонта; коммент. и указатель А. Аникста. М., 1981. С. 397.


[Закрыть].

У Венедикта Ерофеева все сошлось наилучшим образом. И предки у него были достойные люди, и родители не совсем старые, и место, где он появился на свет, лучше не представить – за Северным полярным кругом. Людей там проживало немного, а те, что были, наполовину состояли из пораженных в правах лишенцев и членов семей репрессированных. Они-то познали на самих себе основной принцип строительства нового общества: «Лес рубят – щепки летят». Из общения с этими бедолагами он сделал умозаключение, которое позднее занес в один из своих блокнотов: «Любой донос хуже, чем тысяча плохо сделанных порнографических открыток. Любой дон-хуанов список лучше, чем самый проскрипционный»[286]286
  Ерофеев В. В. Из записных книжек // Ерофеев В. В. Собрание сочинений: В 2 т. Т. 1. С. 333.


[Закрыть]. У этих людей ему было чему поучиться.

Тем, кто еще не знаком с произведениями Венедикта Ерофеева, стоит начать с его шедевра – поэмы «Москва – Петушки». А через какое-то время, закончив чтение, имеет смысл обратиться к книге Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛаг. 1918–1956. Опыт художественного исследования». Тогда будет понятно, о чем и о ком повествуют поэма Венедикта Ерофеева и другие его произведения. Содержание творчества двух писателей отвечает на вопрос: как мы дошли до жизни такой? Ответ содержится в мысли Александра Исаевича, сформулированной с математической точностью в шестой главе второго тома его художественного исследования: «Коммунисты сумели создать такую систему, что прояви она великодушие – и мор, глад, запустение, разорение тотчас объяли бы всю страну»[287]287
  Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛаг: 1918–1956: Опыт художественного исследования: Т. 2. М., 1990 (Библиотека журнала «Новый мир»). С. 123.


[Закрыть].

Пророком оказался Александр Исаевич! Многие из нас увидели эту панораму гибнущей державы (в начальной стадии разрушительного процесса) незадолго перед августом 1991 года.

О советской власти у Венедикта Ерофеева есть запись в одном из блокнотов 1979 года: «законов всех она сильней»[288]288
  Личный архив В. Ерофеева. (Материалы предоставлены Г. А. Ерофеевой.)


[Закрыть].

Венедикту Ерофееву не было нужды полностью замыкаться в себе. Он не был разрушителем системы, а просто исключил ее из своего сознания как уже отсутствующую реальность, данную ему при рождении. С этого момента обслуживающие и защищающие эту систему люди не могли восприниматься им его врагами по причине их метафизического отсутствия. Они словно превратились в бесплотные тени, в облачные субстанции. Я думаю, что такая картина мира объясняет многое в психологии и поступках Венедикта Ерофеева.

Перейду опять к буддийским понятиям. Когда большинство его коллег по писательству еще пребывали в сансаре, в мире бесконечных телесных перерождений, он уже находился в своей нирване – вне пространства и времени, вне всех возможных форм сансарного существования[289]289
  Лысенко В. Г. Нирвана // Индийская философия: Энциклопедия / Отв. ред. М. Т. Степанянц. М., 2009. С. 570.


[Закрыть].

Другое дело, что сансара во всех своих планах и аспектах вызывала у него неподдельный интерес и была объектом его многолетних и пристальных наблюдений со стороны. Особенно тот временной аспект ее бытования, из которого еще не выветрился дух большевистского насилия. Тот иллюзорный, построенный на обмане мир, отвергнутый его духовными усилиями. Он был уже недосягаем в своем духовном убежище. Ведь Венедикт Ерофеев обладал живой душой – непременное условие успешного бегства.

Это был его духовный и физический исход из языческого, по существу, мира, постоянно требующего от людей все новых и новых жертвоприношений, не обязательно человеческих, и самоотречений. Теперь пришло время понять, какие необходимы условия для собственного освобождения, и облечь свой опыт в слова. Как самому возможно размагнититься от притяжения сансары. До этого шага навстречу нирване он должен был ужаснуться неприглядным и сатанинским видом сансары. Выполнить такую задачу было по силам только человеку, обладающему духовным даром и абсолютным музыкальным слухом. Ему предстояло почувствовать и услышать гармонию высших сфер. Отличную от какофонии земного миропорядка. Так появились поэма «Москва – Петушки» и пьеса «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора». Сюжеты этих двух разножанровых произведений самые обыкновенные. Вроде тех, о которых высказался Оноре де Бальзак[290]290
  1799–1850.


[Закрыть]: «Мне нравятся простые сюжеты, они указывают на большую творческую силу и всегда таят в себе неисчислимые богатства».

Сын Венедикта Ерофеева вспоминает пристрастие отца к систематизации всего и вся. Это желание, возможно, появилось в противовес той безалаберной жизни, которую тот вел. В Абрамцеве на даче Бориса Николаевича Делоне и у себя на балконе в квартире на Флотской Венедикт Ерофеев «каждое утро считал, сколько листочков появилось на каких-нибудь ипомеях». Или в записи от 27 июня 1980 года: «Самые шустрые из мальв уже с третьим листом. Все четыре вида астр высыпали, но бедовее всего красно-розовые»[291]291
  Ерофеев В. В., Кравченко И. Возвращение блудного отца // Story. 2011. № 4. Апрель// https://story.ru/znamenitostej/lichnoe-delo/vozvrashchenie-bludnogo-ottsa/.


[Закрыть].

Советская обыденная жизнь, мастерски воссозданная Венедиктом Ерофеевым его специфической манерой письма, основательно затрудняет зарубежному читателю адекватно понять подтекст его прозы, ее общечеловеческое и общехристианское содержание. К сожалению, таинственная глубина его легендарной поэмы «Москва – Петушки» в переводах частично исчезает.

Сергей Довлатов в аналитической программе «Алфавит инакомыслия» на радио «Свобода» объяснил, почему такое происходит: «…связано это, главным образом, даже не с языком, а с осознанием контекста – бытового, социального, лексического. Достаточно сказать, что в словесном потоке ерофеевского романа тысячи советских эмблем, скрытых цитат, нарицательных имен, уличных словечек, газетных штампов, партийных лозунгов, песенных рефренов…»[292]292
  «Алфавит инакомыслия». Венедикт Ерофеев // https://www.svoboda.org/a/28434575.html.


[Закрыть]

В общении с людьми Венедикт Ерофеев не шустрил. Стремление занять заметное положение в обществе в нем отсутствовало. Ни по характеру, ни по чувствам своим он не был способен на бесстыдные поступки. Мыслил и писал вольно. Разве что внутренне напрягался и сосредоточивался до капелек пота на лбу, когда прикасался пером или карандашом к бумаге. Ни на кого особенно из литературных авторитетов не залипал, хотя некоторых из них все-таки выделял из общей писательской массы. Он выбирал себе приятелей, исходя не из политических или идеологических пристрастий, а по случаю и настроению. У него при этом выборе существовали строгие критерии: они должны были соответствовать ему умом и порядочностью. А еще по мере возможности избегать в разговоре с ним словоблудия. То, что многие называли мыслью, для него было переливанием из пустого в порожнее. Делать редкие исключения Венедикт Ерофеев все же себе позволял. По разным этическим причинам и личным симпатиям он не отталкивал от себя некоторых из этих болтунов и сибаритов. Об одном из них, которого близко к себе приблизил, говорил по-гоголевски: «Душка он и есть душка!» Однако этого человека не отверг и опекал, как мог, до самой своей смерти.

Венедикт Ерофеев в большой компании был в центре ее внимания, а сам наблюдал собравшихся со стороны, лежа на диване. Редко с кем-то спорил. Его речь была немногословной. Когда компания оказывалась малоинтересной, самоустранялся. Часто вокруг него собирались воркующие женщины. Его сын вспоминает: «Частая сцена, которую я уже в молодости наблюдал: Венедикт Васильевич возлежит на диване, опершись на локоть – его любимая поза, – а возле него дамы суетятся: одна что-то рассказывает, другая наливает коньячок, третья гладит его по руке. Правда, когда в каком-то интервью его спросили, как он относится к женщинам, ответил: “Противоречиво”»[293]293
  Ерофеев В. В., Кравченко И. Указ. соч.


[Закрыть].

Эта картинка с натуры и относится ко времени его спокойной и безмятежной жизни. К пику известности писателя среди молодежной тусовки времен начала горбачевской перестройки. Незадолго до своего онкологического заболевания он был, как говорится, желанен во многих домах маститых ученых, писателей и художников и, естественно, вхож в любое общество интеллигентных и порядочных людей.

Венедикт Ерофеев не любил эмоций в отстаивании своей правоты, вроде крика до потери голоса или ударов кулаком по столу. Иначе говоря, он был не из тех людей, которые в своей повседневной жизни руководствуются правилом: «Давайте думать о хорошем и бить своих врагов по рожам!» Не обладал он также распространенной в писательской среде способностью рассуждать в духе идей своего собеседника. Такая манера разговора способствовала быстрому сближению и обрастанию приятелями и друзьями. Он же любил сидеть в одиночестве на природе и о чем-то размышлять, наблюдая, как от ветра подрагивает листва. Сердился, когда кто-то мешал ему находиться в подобном своеобразном затворничестве среди лесного шума.

Наталья Шмелькова вспоминает: «Неприхотливый, не придающий большого значения бытовым условиям, Ерофеев очень страдал от своей урбанизированности. Мечтал жить за городом: “Хоть в каком-нибудь самом маленьком домике на берегу хотя бы самой ничтожной речки”. А на природе он преображался, сам порою удивляясь, что может пилить и колоть дрова, перелезать через заборы, совершать дальние прогулки в лес за грибами. Грибы были особой его страстью, и он по-детски расстраивался, если не находил хотя бы одной чернушки. Ерофеев любил цветы и с большим вкусом составлял из них букеты. Мог подолгу наблюдать за сидящей на ветке птицей. Любил разводить огород, проверяя по утрам, появились ли новые ростки, топить печку, что проделывал по всем правилам»[294]294
  Шмелькова Н. А. Последние дни Венедикта Ерофеева. М., 2018. С. 49.


[Закрыть].

Он воспринимал такую жизнь серьезно и с радостью. Для него жизнь, как он устроил ее для себя, не была, как считала Анна Ахматова, только привычкой. Он купался в ней, как воробей в луже под музыку ветра. Жить в глубокой внутренней тишине, размышляя об этом Божьем даре, – вот что доставляло ему настоящее удовольствие.

Его сын вспоминает: «Никто так не любил жизнь, как Венедикт Васильевич. У него в дневнике есть что-то вроде такого: дожил ты, Ерофеев, до первых цветов. Это он лежал в онкоцентре и увидел из окна мать-и-мачеху на зеленом склоне»[295]295
  Ерофеев В. В., Кравченко И. Указ. соч.


[Закрыть].

Чувство родины у Венедикта Ерофеева оказалось бы ущербным, как у многих жителей мегаполисов, не возникни оно, словно дуб из желудя, из любви к тому месту, где он появился на свет, провел детство и юность, – к Кольскому полуострову. Он всю жизнь при всех своих мытарствах и перемещениях по России сохранял память о родном гнезде, хотя бы и разоренном. Сколько раз Венедикт Ерофеев возвращался на Кольский полуостров, откуда началось его узнавание мира, где возникла печаль от ощущения недолговечности жизни, от того, что всё в ней преходяще. Как бы то ни было, он не разочаровывался своими, пусть и короткими, поездками в места своего детства и юности. Ведь им двигали не только желание встретиться со знакомыми людьми и потребность снова оказаться лицом к лицу с природой этого края. Эти приезды давали ему намного больше. Они укрепляли в нем верность своему детству и юности. К нему возвращалось блаженное состояние духовной и телесной чистоты. Он словно выныривал откуда-то снизу, из болотной жижи, и видел над собой северное рассветное небо, а по сторонам каменистые сопки с низкорослыми березами в низинах и везде вокруг многообразие цветущих полевых трав.

Глава седьмая
Отсутствие плохого ввиду наличия еще худшего

Уже на первой странице поэмы «Москва – Петушки» возникает улица Каляевская, названная в память о казненном Иване Платоновиче Каляеве[296]296
  1877–1905.


[Закрыть], поэте, участнике Боевой организации эсеров, убийце московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, сына Царя-освободителя Александра II. Это был ненавязчивый намек Венедикта Ерофеева читателю, осведомленному в истории родной страны. Предупреждающим знаком автор давал ему понять, что путешествие его Венички в Петушки также ничем хорошим не закончится. Словом, убьют его ни за что ни про что. По одной только причине – он словно бы случайно оказался на пути четырех негодяев. Так и Сергей Александрович Романов, выехавший в карете из ворот Никольской башни Кремля 4 (7) февраля 1905 года, не знал, что будет убит бомбой, брошенной в него ополоумевшим от своих маниакальных идей террористом Иваном Каляевым.

Поразительно, что в нашей стране, посткоммунистической России, до сих пор «1107 улиц Дзержинского, 554 улицы Урицкого, который возглавлял ЧК в Петрограде, 131 улица Войкова, 284 улицы Розы Люксембург, 5900 Комсомольских улиц, 630 Революционных улиц… 149 улиц Халтурина, 460 улиц Володарского, 1100 улиц Свердлова, 12 87 °Cоветских улиц и бессчетное количество улиц Ленина»[297]297
  Есаулов И. А. Постсоветские мифологии: Структуры повседневности. М., 2015. С. 40.


[Закрыть]. Список этот можно продолжать до бесконечности. И. А. Есаулов пишет об этой топонимической ситуации: «Когда не только политически, но и культурно, на уровне “структур повседневности” человека окружает то, что призвано было уничтожить всю предыдущую его национальную историю…»[298]298
  Есаулов И. А. Постсоветские мифологии: Структуры повседневности. М., 2015. С. 39.


[Закрыть]

Об этом времени и о поколениях советских людей, им рожденных, сказал Владимир Семенович Высоцкий[299]299
  1938–1980.


[Закрыть] в песне «Так оно и есть». Лучше не написать. А уж пропеть убедительнее его никому не удается:

 
Но так оно и есть,
Словно встарь, словно встарь:
Если шел вразрез —
На фонарь, на фонарь,
Если воровал —
Значит, сел, значит, сел.
А если много знал —
Под расстрел, под расстрел!
Думал я – наконец не увижу я скоро
Лагерей, лагерей, —
Но попал в этот пыльный расплывчатый город
Без людей, без людей.
Бродят толпы людей, на людей непохожих,
Равнодушных, слепых, —
Я заглядывал в черные лица прохожих —
Ни своих, ни чужих[300]300
  Высоцкий В. С. Кони привередливые. СПб., 2013. С. 64–65.


[Закрыть].
 

Только по одному этому стихотворению Владимира Высоцкого понимаешь, насколько близко его осознание корневой сущности советского общества приближалось к взглядам Венедикта Ерофеева. Того и другого не прельщали призраки, рожденные оптимистичной большевистской идеологией. Они их пугали до дрожи в коленках. Как говорят в таких случаях, тот и другой относились к людям одной группы крови. Венедикт Ерофеев расшифровывал аббревиатуру ВЧК следующим образом: «Век человеческий короток»[301]301
  Ерофеев В. В. Из записных книжек // Ерофеев В. В. Собрание сочинений: В 2 т. М., 2007. Т. 2. С. 343.


[Закрыть].

Да и как иначе он мог относиться к власти, которая с первых шагов своего существования обращалась к согражданам с такими вот заявлениями от имени этой карательной организации:

«Ко всем гражданам Советской России:

Рабочие! Посмотрите на этих людей! Кто собрался вас предать и продать? Тут и офицеры, и генералы, “бароны и инженеры”, “благородные” педагоги со шпионским клеймом на лбу и захудалые правые меньшевики – все смешалось в отвратительную кучу разбойников, шпионов, предателей, продажных слуг английского банка»[302]302
  Берлин В. «Ликвидация заговоров… даже несуществовавших!» Портрет Дзержинского в записных книжках Венедикта Ерофеева // Новая газета. 2008. № 80. 27 октября. С. 15.


[Закрыть]. Вот накрутили, так накрутили! Мало не покажется.

Эта выписка также содержится в одном из блокнотов Венедикта Ерофеева. Ясно, что воззвание адресовалось широким массам населения.

Были Венедиктом Ерофеевым отысканы и совсем поразительные материалы. Ведь он собирал досье не только из высказываний Владимира Ильича Ленина и его жены Надежды Константиновны Крупской, но и Феликса Эдмундовича Дзержинского: «Для поднятия боевого духа и дисциплины в войсках необходима ликвидация ЧКой заговоров, пусть даже несуществовавших»[303]303
  Берлин В. «Ликвидация заговоров… даже несуществовавших!» Портрет Дзержинского в записных книжках Венедикта Ерофеева // Новая газета. 2008. № 80. 27 октября. С. 15.


[Закрыть].

Максим Кантор сказал о духовной близости творческого наследия двух гениев второй половины XX века в своем эссе: «Высоцкий и Ерофеев – вот вам чистый, без примесей “экзистенциализм”, обнаженная русская судьба (тут бы употребить слово “дистиллированный”, но оно не сочетается с именами Ерофеева и Высоцкого)»[304]304
  Кантор М. К. Каждый пишет, что он слышит // https://www.litmir.me/br/?b=175915&p=3.


[Закрыть].

Приведу еще одно рассуждение о «великой лжи революции» философа Игоря Чубайса: «О массовых репрессиях, тотальной цензуре, о запрете после 1917 года свободных выборов написано немало. Добавлю, что уровень эксплуатации трудящихся был в СССР несопоставимо выше аналогичного показателя в странах Запада и в исторической России. Значит, “социализм в СССР” – это чистой воды мистификация. В 1991 году Советский Союз распался»[305]305
  Чубайс И. Великая ложь революции. Что произошло в 1917-м между Февралем и Октябрем // Московский комсомолец. 2019. 9 октября. С. 3.


[Закрыть].

Время детства Венедикта Ерофеева невозможно назвать благоприятным и беззаботным. Евгений Шталь, дотошный и глубокий исследователь жизни и окружения писателя, пишет, что его поколение – «это дети репрессированных в сталинские времена». Процитирую некоторые факты из последней книги Евгения Шталя: «Работая над справочником “Литературные Хибины”, включающим 1270 персональных справок о людях, писавших о Хибинах, обнаружил, что более двухсот авторов, включенных в справочник, были репрессированы сами или их родители, родственники. Масштабы содеянного поражают»[306]306
  Шталь Е. Н. Венедикт Ерофеев: Писатель и его окружение. М., 2019. С. 13.


[Закрыть].

Венедикт Ерофеев отметил летом 1981 года в своем блокноте: «На нашей памяти много было “безмерно плохого”. А вот “безмерно хорошего” – ничего»[307]307
  Личный архив В. Ерофеева. (Материалы предоставлены Г. А. Ерофеевой.)


[Закрыть]. А за полгода до этого, 4 февраля 1980 года, он записал: «Отсутствие плохого ввиду наличия еще худшего»[308]308
  Личный архив В. Ерофеева. (Материалы предоставлены Г. А. Ерофеевой.)


[Закрыть]. Под «безмерно плохим» он имел в виду конформизм, лицемерие, желание не высовываться, быть как все. А главное – быть кем-то ведомым, то есть полное отсутствие свободы выбора. Людям моего поколения чуть ли не с первых их шагов по земле внушалась мысль, что они опекаемы и защищаемы властью. Большинству из них при отсутствии патернализма жизнь показалась бы кошмаром. До сих пор с умилением в голосе они вспоминают то время, когда они сами или их родители были послушными детьми при заботливой, но строгой и требовательной няньке.

В конце 1980-х годов Венедикт Ерофеев вряд ли бы выразился о жизни в СССР столь пессимистично. Ведь именно тогда, в конце горбачевской перестройки, началась робкая и непоследовательная дебольшевизация нашего общества.

Не скрою, что за советом, как наилучшим образом воплотить свое намерение воссоздать образ живого человека, я обратился к высокочтимому мною Оскару Уайльду, английскому писателю. И вот что я прочел в его предисловии к роману «Портрет Дориана Грея»: «Критик – тот, кто способен в новой форме или новыми средствами передать свое впечатление от прекрасного. Высшая, как и низшая, форма критики – это своего рода автобиография»[309]309
  Уайльд О. Я всего лишь гений… Роман, повести, пьесы / Пер., прим., предисл. В. Чухно. М., 2000. С. 15.


[Закрыть].

Точно сказано. Вспоминается русская пословица, несколько сужающая смысл определения Оскаром Уайльдом критической деятельности, но, непосредственно, относящаяся к некоторым интерпретаторам творчества автора поэмы «Москва – Петушки» и трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора»: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива».

Оскар Уайльд некоторое время не входил в число уважаемых Венедиктом Ерофеевым авторов. Как говорят, у всякого свой вкус: кто любит дыню, а кто арбуз. Он сказал об этом же по-своему в поэме «Москва – Петушки»: «Ведь у каждого свой вкус – один любит распускать сопли, другой утирать, третий размазывать»[310]310
  «Я живу в эпоху всеобщей невменяемости». Москва – Петушки // Ерофеев В. В. Мой очень жизненный путь. М., 2008. С. 211.


[Закрыть].

Сопоставляя Ницше и Уайльда, Венедикт Ерофеев дал последнему в своих «Записных книжках 1961 года» уничижительную характеристику: «Страдалец и подвижник Ницше – и где-то в ногах у него маленький и нагленький салонный пророк, портящий кровь викторианским буржуа»[311]311
  Ерофеев В. В. Записные книжки 1960-х годов: [Первая публикация полного текста]. М., 2005. С. 29.


[Закрыть].

С такой характеристикой я не могу согласиться, хотя признаю, что это высказывание какое-то время соответствовало взглядам Венедикта Ерофеева и не являлось его очередным розыгрышем. Любил он вводить своих собеседников в ступор саркастическим замечанием в адрес общепризнанных авторитетов.

Может быть, резкая неприязнь автора поэмы «Москва – Петушки» к Оскару Уайльду объясняется особо уважительным отношением к этому английскому писателю Вячеслава Менжинского по прозвищу «Вяча – божья коровка» – преемника Феликса Дзержинского. Изображение Оскара Уайльда находилось в спальне председателя ОГПУ вместе с портретом Фридриха Энгельса – не мог он простить Англии судебного процесса над своим кумиром и заточения его в тюрьму. Этот родовитый шляхтич, окончивший юридический факультет Санкт-Петербургского университета, автор эротического произведения «Роман Демидова» и откровенный циник, отличался изысканной вежливостью и воспитанностью, которые сочетались в нем с полнейшей бесчувственностью к людям и садистскими наклонностями. Он отправлял людей на расстрел с такой легкостью, словно прихлопывал ладонью надоедливых комаров.

Венедикт Ерофеев знал об особой приязни Вячеслава Менжинского к Оскару Уайльду, как и о его роли в жестком навязывании нашему народу коллективизации и в укреплении власти Сталина. И эта нелюбовь Венедикта Ерофеева к одному человеку перешла на другого. К тому же главный чекист Страны Советов постоянно напоминал ему о своем былом существовании.

В Москве на улице имени Менжинского до сих пор живет Нина Васильевна Фролова, сестра Венедикта Ерофеева. По ее воспоминаниям, брат, приходя к ней в гости во второй половине 1980-х годов, всякий раз негодовал, почему эта улица до сих пор не переименована. Особое внимание к топонимике московских улиц у Венедикта Ерофеева не случайно. Писатель сознавал, какое огромное моральное или аморальное значение имеют для людей названия улиц и площадей. А главное, что они характеризуют время и власть, в которое и при которой появились.

Что касается Оскара Уайльда, понимаю, что мои аргументы, объясняющие неприязнь к нему Венедикта Ерофеева, не особенно убедительны, хотя и не совсем беспочвенны. Осмелюсь в качестве защиты репутации английского писателя предложить мнение выдающегося аргентинского прозаика и поэта Хорхе Луиса Борхеса[312]312
  1899–1986.


[Закрыть]. Его высказывание куда весомее моего: «Трудно представить себе мир без уайльдовских фраз».

Со временем Венедикт Ерофеев к нему резко потеплел и даже изменил отношение в лучшую сторону, о чем говорят его июльские записи 1972 года: «По свидетельству Андре Жида (1869–1951), Ев[ангелие] волновало и мучило язычника Уайльда; “Оскар хвалит русских за ‘жалость’ их литературы”. И он сам по выходе из Редингской тюрьмы – “в тюрьму я вошел с каменным сердцем, думая только о наслаждении, теперь же мое сердце окончательно надломалось…”. И дальше: “…в мое сердце вступила жалость, и я понял теперь, что жалость есть самая великая, самая прекрасная вещь из всех существующих на свете”»[313]313
  Ерофеев В. В. Записные книжки: Кн. 2. М., 2007. С. 5.


[Закрыть].

При всей его любви к розыгрышам и мистификациям Венедикт Ерофеев был закрытым и осторожным человеком. Обладая живым умом и острой наблюдательностью, он из прочитанных книг и собственного жизненного опыта вынес важное правило – полагаться исключительно на самого себя и никому не доверять, даже братьям и сестрам.

На эти особенности его характера обращает внимание Елена Игнатова, поэт и прозаик. Как я уже писал, она в то время жила в Ленинграде, но иногда гостила в Москве. Среди прозаических произведений у нее есть эссе «Ерофеев», которое в своей книге «Обернувшись» Елена Игнатова обозначила повестью. В нем воссоздан психологический образ писателя. Елена Игнатова запомнила Венедикта Васильевича как человека достаточно закрытого и осторожного, державшегося особняком в незнакомой компании: «Меньше всего Венедикт был склонен к открытости, к исповедальным разговорам о своей жизни, он насмешливо и грубо оборонялся от попыток вызвать его на откровенность, выяснить мировоззрение и прочее. Так же он по большей части избегал этических суждений и оценок, особенно в том, что касалось его окружения, но не от чрезмерного добродушия (он был человеком достаточно жестким и обидчивым), а, пожалуй, от нежелания ставить свою жизнь в зависимость от принятых норм, пусть самых почтенных. Сам Венедикт имел четкие нравственные представления, но о других судил снисходительно и иногда с удовольствием рассказывал о коленцах, которые выкидывали его приятели»[314]314
  Игнатова Е. Обернувшись. СПб., 2009. С. 10.


[Закрыть].

Однако притворство, одно из всевозможных средств самозащиты, было ему чуждо и противно. Венедикт Ерофеев избрал для себя единственно приемлемый для него образ существования в обществе: по мере возможности помалкивать, не выскакивать из собственных штанов для получения чего-то желаемого, на земные блага особо не рассчитывать, время проводить не в праздности, деньги на жизнь зарабатывать физическим трудом, добиваться умственного и духовного совершенства с помощью чтения книг и бесед с думающими людьми. И особенное удовольствие ему доставляло общение на равных с крупными учеными, с друзьями выдающегося математика, члена-корреспондента АН СССР Бориса Николаевича Делоне.