Текст книги "Камчатские лоси. Длинными Камчатскими тропами"

И ставя эти жёлтые свечи, как всегда, вначале поминальные, а затем и за здравие те толстые восковые свечки ты видишь и ясно ты понимаешь, что их мерцающий огонь, соединяется в твоей душе с той бесконечностью всей нашей длинной жизни, говоря всем нам и лично тебе своим пламенем о реальной конечности самих нас, так как мы в своей жизни также каждый пламенно горим, как и та желтая свеча и они своим ярким пламенем желтым ясно говорят нам еще и о вечности всей той же нашей суетной земной жизни…

Александр Володин вероятно на седьмом десятке своей жизни начал понимать и осознавать, что наши такие одинокие жизни, сливаются, как узенькие ручейки и притоки могучей реки здесь на Земле, давая бесконечный и вечный бурный поток, который затем дает здесь те сто с небольшим тысяч камчатских рек, в которые ежегодно летом входит до миллиона тонн красной рыбы. Он теперь понимал, что и сами эти камчатские реки, и сама эта анадромная красная здешняя рыбка являются той настоящей камчатской и апукинской жизнью, которая давно, а то испокон веков существует, не зависимо от нас самих и от наших этих беглых мыслей, а может мелких и не таких важных для других наших повседневных переживаний.

Мы в своей жизни, как те пассажиры суперсовременного лайнера, пусть и американского Боинга 767—300, или этого поезда из ГДР, а ныне ФРГ, и мы из округлого иллюминатора или из квадратного окна купе вагона можем только ведь наблюдать, как наша и вокруг нас жизнь быстро течет, а изменить её ход, по-настоящему на неё повлиять ведь реально то мы сами и не можем. Только она, эта великая вокруг нас жизнь может всегда влиять на нас самих, хоть, таких охраняемых лиц, как Президент России и Премьер Министр или Президент США или вот таких, как и сам такой беззащитный Александр Володин уже никем не охраняемых особ, которые полностью свободны в своих действиях и который свободен в своём этом его земном перемещении и еще свободны взять вот это остро отточенное перо и легко, самозабвенно писать о всех своих земных впечатлениях от самой этой жизни и от встреч, и понятно, о естественной горечи частых его расставаний с родными и близкими.

Он теперь ясно понимает, что эта великая и вечная жизнь вне нас, все же каким-то образом влияет на нас самих, ставя всех нас в те жизненные обстоятельства, которые нам приходится с трудом и напряжением сил преодолевать, как бы, постоянно барахтаясь на их высоких и пенящихся волнах и мы, тогда уже не видим из-за множества брызг, что же творится в рядом расположенном буруне, не видим, как кипит там абсолютно другая жизнь, буквально там, рядом и только, находящееся вне времени творчество и само искусство, только литература, только современное художественное и документальное кино, позволяют нам слегка приоткрыть это окошечко и, как бы в телевизионном клубе путешественников сегодня и сейчас показать для других часть нашего жизненного пути, показать частичку всей нашей насыщенной земной жизни. Оно само искусство позволяет нам побывать одновременно и за один вечер, и в Африке, и в Китае, и в Индии, и в Японии, не отрываясь от домашнего комфорта, не вставая с комфортабельного и мягкого, облегающего все твоё тело кресла. И, уже не зависит, читаю и перечитываю ли я в сотый раз этот толстый роман Льва Толстого «Война и мир» или я смотрю увлекательное кино, рассматриваю ли я репродукцию картины Иванова А. А. 1857 года, которую он и писал-то почти двадцать лет «Явления Христа народу (Явление Мессии)» или стоя в Третьяковке я сопереживаю вместе с великим художником Ильей Репиным, не понимая как самой краской, самим минеральным пигментом можно было так ярко и живо выразить то напряжение самих «Бурлаков» и давно ушедших в небытие, и только вот оставившем нам неповторимые эти их нетленные со временем шедевры.

И, только затем, как тот одиночка и как отшельник путешественник Федор Конюхов, ты одеваешь свои вериги, а вернее охотничьи лыжи или берешь фоторужьицо и рыболовные снасти, и ты идешь в бескрайнюю тундру, идешь на открытую всем ветрам здешнюю природу или берешь это острое перо и ты понимаешь, что и ты являешься тем особым и еще может быть божественным творцом, и, пусть у тебя в руке безобидное фоторужье, а у меня еще и только это остро отточенное перо, это тоже твоя жизнь – такая же быстротечная, такая же по самому Времени и даже в Пространстве меняющая, такая же она никем не предсказуемая, часто ставящая нас над или вне тех обстоятельств и долгих переживаний, которыми так озабочены все другие люди здесь на земле. И, какие бы эмоции ты не то – злость или даже раздражение, ненависть или злорадство, любовь или страстная ревность в каждое такое мгновение в нашем хрупком организме, в нашем никем не познанном сознании идет постоянная борьба, того инстинктивного, того природного и даже того нашего животного, направленного только на постоянное сохраннее нашей жизни (сохранение нашего тепла, нашего гомеостазиса, нашего пространства), и всего того, созданного нашим воображением – человеческого, которое здесь и сейчас, и постоянно заставляет Инмалвила (Ивтагина) Ивната вырезать из такой твердой, здешней каменой березы только её единственный не передаваемый облик, который ему, как всегда, как и всем молодым людям, ночью часто снился, будоража и тревожа его воображение, который он может быть даже и обнимал как-то во сне. И это, тот её теперь какой-то туманный облик, он его держал в своем сознании на этой апукинской земле. Так как он её безмерно любил и постоянно не переставал любить. И, он бы никогда уже не мог ей изменить, он не мог бы её теперь предать, он не мог бы без неё покинуть эти ачайваямские, апукаваямские места. Он не мог бы покинуть и этот хлипкий, продуваемый охотничий домик, так как был ею привязан именно здесь, хоть давно уже знал и давно понимал он, что она давно где-то там, в далекой выси – у всех верхних их людей, которые назад её никогда уж и не отпустят сюда на землю и к нему…

Но осознать, но поверить, но представить, что уже никогда он сам её не увидит, что никогда он не услышит именно её это было свыше его земных сил!

– А, ему всего-то без малого 23 годка!

– У него ведь только начинается настоящий расцвет сил и у него, также, как у других вырабатывается внутри тот же вездесущий тестостерон, который иногда даже, если он и три дня, но который так его здесь держит и еще как греет, а еще так его зовет, что хочется только одного – придти с обхода своих по утру, расставленных капканов в свой домик и уж не раздеваясь, только, подбросив толстые поленья кедрача в печку, да покормив своих любимых собак, найти тот заветный черный кусочек мухомора, положить его в рот и тихо, погрузиться в удивительную сказочную грезу настоящей зимней здешней апукинской сказки, которой его научил дед Игнатий Таткали, чтобы затем быстро увидеть настоящих неведомо откуда к нему пришедших и юных танцующих девушек, и всех здешних девушек мухоморов, которые в сказочном здесь вихре вокруг него разгоряченные почти голые танцуют, а ты уже не можешь понять, кто из них она, так как их лица и их тела сливаются, создавая тот особый только их быстрый вихрь этого мухоморного танца, который ты видишь только здесь и сейчас, погружаясь в особый мелкий транс твоих дрожащих мышц то ли от всегдашнего нашего чувства страха смерти, а она вот-вот, то ли от неистраченной изнутри его еще юной страсти или и того, и другого вместе взятых.

И, тогда к Ивнату Инмалвилу (Ивтагину) приходят и юные полураздетые в коричневой кухлянке девушки, и сами здешние привлекательные таежные и тундряные красные мухоморы, и среди них, где-то там всегда она одна и единственная его любимая. Она приходит такой, какой он её всегда желал и его тело легко за него самого выполняло давно, заложенную в нём генетическую суть изнутри, за раз энергично выбрасывая все то, что он так берег и, что он так копил многие дни и недели только для неё одной, своей любимой. Изнутри себя здешним бурлящим вулканом выбрасывая все то, что человеком по-настоящему и движет на Земле… все то, что человека и мужчину всегда так облагораживает и еще заставляет его отважно биться в множестве турниров, заставляет его бежать на Олимпийских играх, чтобы быть первым и, чтобы завоевывать буквально все золотые медали, чтобы безмерно, радуясь Победе, уж никогда не терять своей Мулине и никогда не терять уверенности, что твоя жизненная программа, затем будет реализована вместе с, восхищающейся тобою твоей же любимой.

И, в такие вот моменты его жизни мы бы, естественно спросили себя, а нужна ли сейчас и сегодня Ивнату какая-либо моя помощь или помощь его друзей и товарищей здесь на его реке Апука?…

– Вероятно, да нужна! – сказал бы я.

– Вероятно, если бы, был кто-либо рядом, к примеру, его отец, а лучше дед, а то и прадед, что бы рядом был тот, кто видел жизнь и во многих других её проявлениях, кто мог бы ему показать здесь другую тропу, чтобы рядом с ним был тот другой, кто увел бы его с этой развилки жизни на которой он сегодня оказался по воле судьбы, по воле этого не подвластного нашей воле Земного или Космического Провидения, которое нас как те шахматные фигуры пытается расставить и во Времени, и в самом Пространстве…

– Но, где его этого третьего и еще здесь взять? -спросил бы внове я.

И, сто раз прав Генрих Боровой, будучи совсем не бедным, который неоднократно говорил, что я не дам денег просящему их, а дам удочку и наживлю крючок ему, да и научу лучше его самого рыбачить, чтобы он мог прокормить и себя, и еще других, тем уловом который, несомненно, у него будет…

Действительно, сделай его Ивната сейчас и здесь на реке Апука реке невероятно богатым, настоящим миллионером, русским здешним икорным нуворишем, это никак не принесет ему ни того вожделенного для многих из нас истинного счастья, о котором мы думаем или может быть часто мечтаем, не даст ему ни настоящего успеха, не выстрадай это он всё сам и здесь в полном одиночестве, в полном душевном том его таинстве, когда мысли помогают и жить, и преодолевать, и чтобы еще и осмысливать, что же ранее он сделал не так или не верно…

Мы естественно знаем, что не переболей он этой тяжелой для него болезнью, ведь не появится и крепкий, и устойчивый иммунитет к ней… А, уж раз переболев и выстрадав той болезнью, человек на глазах еще как преображается, человек становится другим, становиться существенно одухотвореннее, возвышеннее, прежде всего в своих глаза, а уж затем и в глазах родных, близких и всех, окружающих его односельчан и соплеменников, для которых он и живет, да и так страдает. Так и наш Ивнат, находясь здесь на реке Апука постепенно день за днем созревал для того великого своего предназначения, чтобы затем идти по этой Земле с гордо поднятой головой ясно видя, открывающийся ему простор вокруг себя, чтобы всегда творить осознанно, понимая, куда именно только одному ему дальше идти.

И замечено, что у одного эта его «болезнь» проходит за довольно короткое время, а другому отроку и даже всей жизни, отмеренной господом Богом нашим все видящим и все знающим еще до рождения нашего не хватит, чтобы разобраться в том единственном пути, куда же ему необходимо идти той тропой извилистой своей. И, тогда никакая наша дружеская помощь, никакие наши внешние товарищеские усилия, не способны указать ему путь праведный и, даже великая наша христианская от сердца моего идущая и всё объемлющая религия вот таких отшельников уж не спасает вовсе. Они сами добровольно падают в глубокую бездну, а то и бездонную не ведомую нам скалистую пропасть (а это и потеря семьи, и их то девиантное, и часто асоциальное поведение, и всегдашняя наркомания, и бытовой их алкоголизм, и настоящее половое и нравственное распутство, а еще может быть немотивированное насилие над другими соплеменниками или даже чье-то неосторожное убийство, к которому многие идут буквально с первого дня своего рождения) и не судьба их в этом виновата, а они сами творцы своего сегодня и даже завтра. Тогда они становятся безвольными только, увлекаемые самим этим тяжелым лавинным потоком этой их утраченной для всех других никчемной никем не оцененной жизни.

Истинное пробуждение Ивната Инмалвила (Ивтагина) к реальности через код Давинчи.

Ивната Инмалвила (Ивтагина) здесь на реке его одиночество нисколько не угнетало и не потому, что он здесь еще и творил. Но он также еще и на удивление своим сверстникам довольно много размышлял сам о жизни. Он размышлял о его месте и о его роли здесь. А еще здесь он много читал, беря книги и в библиотеке берегового, что на узенькой косе села Апука и часто ходил в родной свой покинутый им Ачайваям, именно только за книгами и ему не милы теперь даже друзья его, часто встречаемыми им, как всегда в их быстротечной жизни на подпитье. При этом, он был увлечен разными книгами. Их авторы из разных городов, даже из разных стран, да и из разных исторических эпох вели ту долгую и практически бесконечную некую просветительски нравственную беседу с ним, делясь с ним всеми своими взглядами и своим пониманием всей их и всей нашей жизни. И, довольно много, читая он, становился с каждым днем всё выше и как-то одухотворенное, увереннее в самом себе.

А вот времени здесь у него было полным-полно.

Если он не проверяет капканы, если еще нет нежданных гостей, если он не рубит или он не заготавливает дрова, что еще зимой и делать, когда ночи такие длинные. Что еще и делать ему здесь в его временном отшельничестве, если задумчиво не размышлять, если не читать и, вновь в одиночестве задумчиво не размышлять, сопоставляя и зачастую жестко споря с самим тем далеким отсюда автором, ставя героев вовсе в другие обстоятельства затем легко, выписывая в уме совсем другие окончания романов и прочитанных им множества повестей, как и любой опытный шахматист за мгновение, переводя эндшпиль в быстрый финиш.

Хоть зимние дни и короткие на полуострове Камчатка, но он, после того как темнело, чиркнув по старинке спичкой зажигал свою керосинку, заранее заливая в неё из канистры авиационный керосин и до часу ночи, а то, и до самого рассвета, покуда уже глаза не став такими красными от напруги сами не смыкаются и молодые руки не устанут от тяжести иной довольно толстой книги с затертой обложкой, повидавшей уже не одного читателя такого же, как и он заинтересованного читателя.

При этом, он легко бегал своими карими зоркими глазами по параллельным строкам, где, как правило, черными буквами были напечатаны мысли других людей, где было их внутреннее особое видение окружающего мира, зачастую отличное от того, что он видел и знал здесь или в самом селе Ачайваяме, или в селе Апуке. И, он всегда хотел познать тот их секрет, докопаться до самой глубинной истины, дойти до глубокого источника поступков того или иного, нравящегося ему героя. Он страстно хотел познать тайну всей той за строками этими абсолютно чужой для него жизни, он естественно хотел познать, как же сам автор и как писатель творит, как он в одном романе одновременно говорит от имени зрелого все в жизни видавшего и знающего мужчины и одновременно мужа, а на другой странице уже говорит от имени не познанной им загадочной и такой еще хрупкой женщин, а то и неискушенной нашей жизнью, ищущей своего возлюбленного девушки, какой была, и его невеста…

Новый и очередной автор, с которым он знакомился в одних обстоятельствах пишет от имени положительных, а вот в других обстоятельствах он пишет от имени отрицательных героев, все это как бы проживая со своими такими разными героями, пытаясь их или оправдать, или наоборот преувеличивая их хоть малые грехи и все прегрешения их земные. И, пусть бы роман написан был в соавторстве как у братьев Стругацких, тогда еще можно понять их мышление и их соревнование на страницах этих, читаемых им сейчас.

– А, когда автор один одинешенек?

Он хотел узнать, как же сам писатель всё это творит, откуда он черпает те интересные сюжеты и жизненные ситуации, в которые ставит самих героев, повествуя о жизни их, как он в одном романе показывает кровопролитные военные баталии и мы их как бы видим воочию, а в другой повести уже описывает страстные любовные похождения может быть не реального, а того, им придуманного его воображением героя, после чтения чего твои давно не стиранные брюки изнутри так сильно распирает, что не можешь уже удержать свою давно бушующую кипящую страсть, удержать свою негу и не можешь затем остановить свои ловкие и быстрые руки, мимо твоей воли, кружащиеся здесь в твоем балке, в твоём далеком и полном одиночестве, в твоём полном теперешнем познании и всего, и буквально вся в том числе и самого себя, всегдашнего нашего познания того внутреннего существа, которое давно прячется где-то глубоко и вовсе не видимо оно другим…

Читая и часто перечитывая эпизоды он хотел точно знать, как сам писатель, как творец всё это подмечает и, как же ему удается всё это свести воедино для того, чтобы Ивнат вот только, открыв первую станицу взахлеб, покуда не закроет последнюю страницу не отрывался от этого увлекательного чтива, а в другой книге буквально с первой страницы как бы интуитивно понимал, что и написано абсолютно не интересно, и авторский слог грубый, да и сюжетная линия абсолютно автором не выдержана, и твоё внимание нисколько это не захватывает, как в том предыдущем таком ранее волнительном романе, и это его внутреннее ощущение не зависело ни от самой фамилии автора, ни от толщины самого романа.

Да, часто и само его пристрастие было и часто зависело от того внутреннего настроя, который одно чтиво позволяло взахлеб до самого утра не откладывать книгу в сторону, а другую книгу буквально с первой страницы отложить так, как и написано не выразительно и сюжетная линия, как-то его внимание не завораживает…

Правда, довольно часто были и такие занудные, а вернее не интересные для него писатели, которые сами как бы выдавил из себя эти строки, лишь бы получился очередной печатный лист для их не малого гонорара, нисколько не утруждаясь самой сюжетной линией и её реалистичности к нашей жизни, что бы затем в полном напряжении держать читателя до самой последней страницы и до самой до последней строчки.

Вот многие в школе восхищались имя то, какое русское Федором Достоевским, а он начал было читать его «Идиота» и на десятой странице отложил в сторону, да так уже два месяца и не возвращался к нему. Вместе с тем, вот «Вия» Н. В. Гоголя, он читал дважды, и ему казалось, что тот передает те его здешние все одинокие ощущения, которые он сам часто здесь испытывает, особенно в пургу, когда по рубероиду его крыши такой грохот от комочков снега и ударов веток рядом стоящей ивы, когда такой вой ветра этого здешнего южного и тихоокеанского из очередного пришедшего откуда-то с экватора камчатского циклона, которые каждые три дня здесь на полуострове сменяют друг друга, но он не может так образно их выразить или описать, когда применяет свой сухой мухомор по давнему совету своего покойного деда. Он не может вспомнить, когда и, как затем к нему приходят в круговороте эти все теперь то его девушки мухоморы, которые его и страстно как-то по-особому тогда любят, и одновременно не вероятно нежно своими руками, не то волосами ласкают, и так еще по ночам его нежат легко, кружась вокруг него в такие моменты распластанного и отрешенного от всего земного, от всего того, что так ранее его тревожило и еще так его волновало. И этот его сказочный и в чем-то волшебный полет, это удивительное действо он как бы видел откуда-то изнутри, он как бы он ощущал его всеми своими фибрами, которые заставляли его тело в такие мгновения всё дрожать и извиваться в каком-то сказочном танце и одновременно неземном трансе, когда душа твоя давно уже находится вне тела юного твоего и только откуда-то свысока наблюдает за его плавными изгибами, наблюдает за той волной неосознанного внутреннего его мышечного спазма, которая через минуту или две вновь и вновь охватывает юное тело твое, и вылетая из тела душа твоя только под утро через какую-то чуть приоткрытую дверцу затем незаметно впорхнет вновь в твоё уставшее тело и дыхание его сразу же выровняется, и та внутренняя неостановимая пульсация у него куда-то уйдет, и затем усталость так его сморит, что и к обеду он уже не проснется и только призывной лай его преданных собак, возвращал его в такие моменты к здешней его апукинской вольной его жизни.

Теперь-то он душой своею понимал самого Николая Гоголя и искренне удивлялся, как тот глубоко проник в сущность самой потаенной души человека, как легко он подмечал такие мелкие нюансы его здешнего существа и всего земного его апукинского бытия.

И, на удивление своих не смышленых, по сравнению с ним сверстников, он теперь еще и свободно читал на английском языке, раз, только попытавшись лишь для себя освоить этот сложный для других его ровесников язык. А, слух-то был у него музыкальный и ему не стоило большого труда даже со слов школьной англичанки запомнить все те незнакомые ему слова, а уж затем и с магнитофона, с тех их первых энергетически подпитывавших его битловских песен, которыми был так увлечен буквально с десяти своих тех ачайваямских лет. Может это случилось, тогда в те далекие его 10 лет, когда у него установили туберкулез и быстро через Корф отправили в далекий отсюда санаторий, сначала в Сочи или, когда затем привезли из теплого Сочи, как и здесь на север в Санкт-Петербург, где в таком же противотуберкулезном санатории, где он лежал была преподаватель Оксана отчества он её не помнил в, которую он, как и все ребята, сразу же с первого взгляда влюбился, и старался добросовестно учить английский язык, чтобы ей понравиться и привлечь её внимание. Да и, наверное, у него где-то в крови была та индийская или может быть еще и та только его американская древняя кровушка, так как прадед не раз ведь бегал через Анадырьский пролив зимой на Аляску, еще в царские времена и привел себе совсем юную, а теперь-то его бабку Мулене Ивнатовну именно оттуда и поэтому, и его прабабка Ангелина Николаевна долго сама говорила по-английски, а может и по древнеиндийски, что было чуточку только удивительно для всех Ачайваямских жителей да и на удивление всем слух у него был от рождения какой-то особенный. С одной стороны от природы он у него музыкальный, а с другой стороны ему нравилось звучание самой английской речи, как будто бы он сам родился в той английской языковой среде, что удивляло затем всех его преподавателей, особенно математичку, Екатерину Ивановну, которая сама, обладая строго математическим складом ума, не могла понять, как это он не разбирается в её такой для неё простой алгебре и в тригонометрии, и одновременно хорошо рисует, прекрасно знает английский язык и еще так красиво вдохновенно по-особому гортанно вдохновенно поёт свои песни, которые еще сам и сочиняет. И самое интересное, что никто ведь его этому как бы специально и не учил, и дома не показывал, и даже в школе специально не наставлял его. Он буквально за два года, постоянно, через наушники, слушая свой портативный магнитофон, изучил английский язык и легко, да и затем бегло читал не сложные для него английские тексты.

Сейчас он читал, оставленную гостями путешественниками из Харьковского авиационного института, приехавшими в 2004 году летом в село, для восхождения на гору Ледяную, что в сорока километрах от Ачайваяма, он читал в оригинале Dan Brown «The Da Vinci code» изданной в 2003 в издательстве Stendard J. Greenburger Associatas and Andreew Hurnbeg.

Дэн Браун известный американский журналист и писатель и, потертая книга, видавшая не одни руки и геолога, и отшельника путешественника под интригующим названием «Код Да Винчи» была переведена затем более чем на 30 языков и, которая стала бестселлером прошлого десятилетия, изданным во всем мире тиражом более десяти миллионов. При его издании интересы, кроме автора, представляли и литературные агенты Stendard J. Greenburger Associatas and Andreew Hurnbeg и, теперь читающему Ивнату самому хотелось найти вот такого же, но не литературного, а его личного художественного агента, который бы в Москве и в других местах и даже в других странах представлял бы его художественные интересы и представлял бы все его творческие работы, а еще помогал бы ему и выставлял на выставках его деревянные, из каменной березы, скульптурные творения, которые он уже не желал просто так продавать здесь на местном ачайваямском рынке да еще по дешевке практически за обесцень. А которые хотелось ему, как настоящему творцу и как творческому художнику выставлять, на обозрение всех просвещенных и, многое понимающих его искусство просвещенных людей. Он желала выставлять свои труды для тех образованных людей, кто понимает, и кто по-особому ценит настоящую первозданную природную красоту и настоящую трудную долгую вдохновенную ручную работу человека с уникальным и особым здешним взглядом на окружающий здешний апукинский и также ачайваямский особый уединенный их мирок. А он явственно до трепета души своей ощущал и понимал, что под его резцом начинают выходить настоящие произведения искусства, настоящие творческие его шедевры, которым не нужны теперь ни крикливые самодовольные те московские критики, ни даже те сверхбогатые может быть и нисколько не разбирающиеся в настоящем искусстве меценаты, так как внутри себя он давно ощутил тот особый творческий неугасимый огонек, тот творческий неугасимый зуд, который часто, а вернее, всегда загорается в душе человека невероятно талантливого, загорается сам по себе в душе прирожденного и настоящего творца, не зависимо от того, где он живет, в центре ли Парижа на самом их знаменитом Монмартре, а то и в Манилах, или в том же Нью-Йорке на их 3-й авеню, даже в том овеянном мифами древнем Риме, богатом и чопорно-холёном взращенном на индийском золотишке и всем мировом богатстве Лондоне, или даже в нашей родной столице Москва, а может и в далёком отсюда китайском Пекине или даже уединенно здесь на реке Апуке, что не далеко от его родного села Ачайваям. Или может быть, как жил и творил до памятного всем холодного 6 декабря 1991 года его родственник Кирилл Васильевич Килпалин на своей знаменитой теперь всем Тополевке так же не далеко от родного его села Хаилино, созидая, волнуясь и творя, легко сгорая на том из кедрача костре, который вмиг и уж навеки соединил его в тот особый солнечный ясный день 6 декабря 1991 года с вечностью и соединив его с особой и безмерной космической сингулярностью, чтобы мы только его одного теперь вспоминали и радовались его бытию и его никем неповторимым красочным охристо-коричневым его всем творениям…

Ему теперь хотелось иметь самому такого вот в той далекой Москве человека, который смог бы по-настоящему двинуть его работы в знаменитые российские музеи и на настоящие выставки хоть в том же Манеже или в центральном выставочном зале, что у парка Горького. И он не раз и не два долго обдумывал этот свой замысел, как же его еще можно бы и побыстрее реализовать…

И, он смотрел, и он внимательно рассматривал каждую черточку на обложке четырехсот страничной книги, он смотрел на бессмертное произведение Леонарда да Винчи «Мадонна Литта», он всматривался в тот загадочный для многих её бессмертный облик с лёгкой загадочной улыбкой на устах, не с тебя ли или не с меня ли писана она та улыбка её?

И, естественно он ясно видел тот особый исторический облик почти пятисотлетней давности, который лично его даже в такой-то репродукции и с таким качеством полиграфии его завораживал, как и сам оригинал там, в Париже и сама не такая уж и большая картина, завораживала многих других, кто видел её в самом парижском Лувре и в том древнем сказочном авторском никем не повторенном оригинале, обрамленном коричневой чуть золоченой рамкой, которая сама по себе тоже шедевр. От его пытливого взора не скрылись расходящиеся в стороны такие глубокие трещины краски, которые нисколько не портили её сказочный образ, не старили её юные лета и не меняли общее впечатление от неё, а наоборот он насквозь и через все те даже мельчайшие трещинки и даже эти потрёпанные многими предшественниками страницы бумаги отчетливо видел, как и у его бабушки Мулине сами эти её морщины придавали её лицу ту неповторимую жизненную силу ей и даже особую здешнюю ачайваямскую их тысячелетнюю чукотскую особую возрастную мудрость, которая ему говорила, что прошли может быть сотни лет, прошли даже многие столетия, когда народ его пришел в эти сказочные края. А её такой родной зоркий и такой пристальный взгляд, как бы навсегда и на века теперь замер, не известно, как умело уловленный острым взором самого того далекого от него сейчас творца и художника. А сам облик, вероятно, такой желанной самим художником женщины, Ивната как настоящего мужчину и здесь завораживал, так как и ранее его завораживала она, его любимая, которая его чуть-чуть не дождалась, которая его, вероятно, всё-таки по-своему всё же по особому по-женски и любила, и сама безмерно от этого она страдая, и мучаясь от своего того предательства его так легко, так не обдуманно затем, не оценивая нисколько своего того действа на всю его оставшуюся жизнь предала его, затем не попрощавшись и покинула его здесь на Земле ачайваямской навсегда, оставив его одного в этом дедушкином балке и в этом его бобыльском домике, оставив его одного думать здесь и задумываться, мыслить и даже домысливать, что же ему нужно было еще предпринять, что же еще и сказать ей, чем удивить, чтобы только она жила и чтобы она только была…

И, которая сама этого не могла затем выдержать и перенести, видя его каждый день рядом и не смея больше перед ним повиниться, не смея именно тогда просить у него прощения за такое вот её невольное предательство его, за то полное не понимание его искренних тех юношеских его чувств и всех его страстных к ней желаний, да и всех его устремлений, не перенеся то своё предательство его тогда и так уж давно… Так как душа Ивната так за это время изболелась, так она его душенька еще и исстрадалась, превратившись здесь на этой быстрой реке в сгусток какой-то сверхпрочной сверх материи, как в той черной дыре, где и её чайная ложка той особой черной материи весит как целая их здешняя Ледяная гора, которую-то и взором его ведь не окинуть…

Да ведь ей и не требовалось ничего от него просить, а стоило только остановить свой беглый девичий взор на нём, чтобы он вмиг пред нею же распластался, чтобы он сам в том особом порыве трепетного не целованного юнца побежал за нею в тундру и на ту их высокую гору Ледяную, чтобы он так страстно обнял её за талию всю так трепещущую от страсти и от страстного наслаждения, и чтобы он к телу своему её любя прижал…