Текст книги "Кресение"

Те мазыки, которые учили меня своей Хитрой науке, считали, что их предки были скоморохами. Мой собственный дед писал, что мой прапрадед звался Иван Скоморох, но участвовал в восстании Пугачева, а когда вернулся, сменил прозвище и записался под именем Иван Комаров. Так что я вполне допускаю, что какие-то вещи действительно были сохранены мазыками из скоморошьих времен.

И возможно, что гудошничанье как раз и было одним из таких скоморошьих знаний. Во всяком случае, оно, безусловно, связано с пением и искусством передачи воздействия при пении. Мне даже показывали «гусли-самогуды», точнее, балалайку-самогуды, потому что гуслей у стариков уже не было. Показывали как играть наигрыш сначала «на драку», а потом перевести его в плясовую так, чтобы ноги у зрителей сами заходили и заплясали.

К сожалению, я ни петь, ни играть не умею, но само состояние понял и передавал на семинарах, вызывая желание плясать. Оно связано и с гудошничаньем, и с душевным пением. И хоть это и не пение, а пляска, но она возможна только в том случае, если ты цепляешь струны души, и заставляешь их гудеть вместе с твоим наигрышем. И ведь пляшут люди, и остановиться не могут! Сказки ложь, да в них намек…

Что главное в гудошничаньи. Способность издавать звуки любой частью своего тела. Это почти не условность. В каком-то смысле ты действительно можешь издавать их всем телом. Но большую часть таких звуков будет не слышно. И вообще, сам звук все-таки рождается где-то в голосовых связках. Но не выпускается наружу, а пропускается сквозь тело. И ты сам чувствуешь, как он течет по телу вместе с твоими вниманием и усилием. И при этом, если ты прогудел насквозь свою руку и потом передал это гудение другому, он начинает чувствовать, как у него загудела рука.

Загудела – не значит зазвучала. Часто мы говорим: у меня ноги гудят от усталости, – подразумевая не звучание, а мелкую-мелкую дрожь. Вот нечто подобное и передается в тело другого человека.

Дрожь эта – как передающая основа. На нее можно наложить плясовую или песню. Дрожь заставляет тело двигаться, избавляясь от себя. Но если поверх гудения наложена музыка, тело избавляется от него в соответствии с музыкой. Так рождается плясовая или совместное пение.

В сущности, ты передаешь образ движения и звучания. И человек пропускает его сквозь свое тело, воплощая в жизнь. Ничего сверхъестественного.

Один из моих последних учителей, о котором я рассказываю под прозвищем Поханя, показывал мне, как прогуживать женщину-плясунью. Они с его женой – тетей Катей – решили показать мне, как плясали женские пляски, и он со смехом предложил ей тряхнуть стариной, прогудеть ее. Я даже не могу передать, что произошло с ее лицом, когда он это сказал. Она мгновенно изменилась и ушла в какую-то глубь, а глаза засветились… Видимо, это воспоминание было ей очень дорого.

А потом я понял почему. Поханя сидел на скамье, а она сначала стояла перед ним. Он брал каждый ее пальчик и словно бы дул в него какую-то народную песню. Не могу сейчас вспомнить, какую. По звучанию она была похожа на «По Дону гуляет», но незнакомая. И он вдувал эту мелодию ей в пальчики. Сначала на руках. Потом она села на скамейку рядом с ним, и он начал гудеть сквозь пальцы ее ног. Ноги она успела сполоснуть. Он просто пел про себя эту песню, а она подпевала ему, закрыв глаза…

А потом она начала двигаться… Я даже не могу сказать, что она плясала. Это было какое-то совсем иное действо, я только помню, что всего лишь глядел на нее, а меня не держали ноги, и в глазах все плыло…

Я пару раз повторял это на своих семинарах, и помню, что даже после моего прогуживания, причем, не полного – ноги я не гудел – воздействие от этого пляса было очень сильным. Единственное, что остается, когда он заканчивается, вопрос: как вообще возможны многие из тех движений, которые исполняет пляшущая женщина?!.

Впрочем, мне сейчас важнее подвести вас не к мысли о том, что в русской народной культуре было утеряно очень много чудесного, что позволяло видеть человека совсем иным. Гораздо важнее уже прозвучавшая мысль: гудошничанье всего лишь позволяет передать образ из одного сознания в другое с помощью тела, которое звучит. Звуча, оно воплощает образы в другие тела. И это совсем иной способ передачи образов по сравнению с теми, которые мы сейчас иностранно называем информационным обменом.

Это образы другого порядка. Впрочем, если одна мембрана в трубке телефона может передавать звук на другую мембрану и при этом сохранять образ, воплощенный в звуке, принципиально ничего невозможного в передаче образа от тела к телу с помощью гудошничанья нет. Только образы эти передаются более объемными – они не только звуковые, но и двигательные. Иными словами, этот способ передачи позволяет воплощать гораздо более глубокие образы, чем пока способна делать техника.

Но и это не столь важно. Важнее то, что если мы можем передать образ из одного тела в другое, то нам ничто не мешает и прочитать своим телом то, что скрыто в теле другого, и просто воплотить любые образы, которые хранятся в наших телах. И если эти образы являются помехами, то мы вполне можем выпустить их из себя, переведя в движения. Например, почесавшись, или вздрогнув…

Но о выпускании образов из себя чуть позже. Пока о песни имени, чтобы нас ничто не отвлекало от главного.

Мне рассказывали о таком упражнении из Любжи, то есть из народной Науки Любви: когда милые ссорятся, кто-то должен захотеть помириться первым. Но гордость не дает. Чаще всего, первой приходилось мириться женщине. Женская доля труднее – мужик мог уйти гулять, а баба обязана сидеть дома. Таков обычай.

Поэтому для того, чтобы вернуть любовь, женщины прибегали к помощи колдуний, которые варили им любовные снадобья, делали заговоры на их мужей и учили множеству хитростей. И вот одна старая повитуха говорила мне, что лучшим способом очаровать собственного мужа, когда он сердит на тебя, была песня имени. Если ты это умеешь, то никакая другая любжа не нужна. А делается все просто.

Ты все такая же гордая и ни за что не идешь ни на какие уступки, и мириться вовсе не собираешься. Просто ты возишься со своими домашними делами и напеваешь про себя его имя. Напеваешь негромко, но так, чтобы он его все-таки чуть-чуть слышал. И напеваешь, и напеваешь, и выводишь на разные лады: Петя… Петя… Петечка…

– Ну, с мужиками, – рассказывала она, – начинает твориться невообразимое. Сначала он прислушивается. Морщит брови, ворочает ушами, – никак поверить не может, что она поет его имя. Потом начинает пересаживаться поближе. Тут, конечно, надо отойти. Либо петь потише. Тогда он не выдерживает, и начинает сначала ходить рядом. Ты замолкаешь. Тогда он принимается покрикивать: Чего ты там сказала?! А ты ему с невинным видом: Ничего! Совсем ничего. И вообще, ты же, кажется, со мной не разговариваешь?.

Кончается это все тем, чем и должна кончаться любжа.

Песня имени, обращенная к человеку, то есть песня имени другого человека – это не просто слова. Это обращение души к другому духу. Вот что в ней важно. И не менее важно то, что она наглядно показывает, как духи, которыми, в сущности, являются люди, откликаются на нее. Имя личностно, но сам позыв откликнуться, повернуться и направить свое внимание в сторону имени – это свойство всех духов. Именно об этом говорит древняя мудрость, считавшая, что для победы над духом надо знать его имя…

Но как узнать имя духа?

Сначала о том, как узнать имя камня или дерева.

Человек, научившись играть со смыслами, забыл, что речь – это не только способ передавать смыслы в связанных словосочетаниях. Речь – это воплощение образов в звучания. А значит, это воплощение их в те или иные способы гудения телом.

Какие же образы мы так воплощаем? Кажется, что те, что хранятся в нашем сознании. И это верно. Но откуда они берутся в сознании? Из памяти? А в память как приходят? Конечно же, из восприятия. Об образах, живущих в нас до воплощения, мы пока говорить не будем, тем более, что и они однажды были восприняты через восприятие.

Итак, ты есть чистое сознание. Даже сейчас, когда ты осознаешь себя личностью с бесчисленным количеством слоев сознания, заполненных различнейшими образами, ты все равно обладаешь бесконечным запасом чистого сознания. Именно им ты и воспринимаешь. Сознание, связанное в образы – обрезанное их обрезами, то есть границами или рамками, – уже не способно воспринимать. Поэтому оно отходит от того места, где происходит восприятие.

А что делает чистое сознание при восприятии? Оно создает отпечаток того, на что направлено восприятие. Причем отпечаток полный, насколько это только доступно нашим органам чувств, и совершенно истинный. Почему же мы потом ошибаемся? Да потому что после этого мы этот отпечаток или слепок пытаемся понять, а понимаем мы его с помощью других образов, уже имеющихся в нашем сознании. И вот тут, когда из восприятия рождается понимание, мы вносим в него ошибки.

Почему это возможно – в другом месте, но для этого всегда есть причины, которые и являются, по сути, той самой нечистотой, от которой мы намерены очищаться. Не будь ее, мы были бы просветленными и видели бы мир таким, каков он в действительности нашего восприятия. То есть точно, хотя и не до последних глубин, поскольку наши органы восприятия ограничены в своих возможностях.

Итак, мы сталкиваемся с вещью или явлением, и наше сознание снимает с него слепок. Очень, очень важно понять: этот слепок предельно точен. И когда я гляжу на камень или дерево, я вижу его во всей красе и неповторимости. Но это длится лишь крошечное мгновение, пока в дело не вмешивается мой разум. А разуму нет дела до любования красотой. Его задача – обеспечить мое выживание. И он мгновенно перекрывает мои любования поиском ответов на самые главные для выживания вопросы: опасно – не опасно? Съедобно – не съедобно? Полезно – не полезно?

Как только эти вопросы включились, разум тут же начинает пересматривать все соответствия вновь воспринятому, хранящиеся в памяти. И если он узнает камень или дерево, то тут же определяет: не опасно, не съедобно, не полезно!

И всё! Они узнаны и ушли в память, так и не будучи рассмотрены…

Мир знаком и неведом, потому что под пленкой узнаваний скрывается бездна.

Мне давали упражнение. Меня отправляли в огород. Даже не в лес, хотя это лучше делать в лесу. И предлагали выбрать то, что привлечет внимание: дерево, камень, куст, цветок. Мне приглянулся камень, который жил возле забора, поэтому я сразу знал, что пойду к нему. Его надо было заметить издали, не глядеть прямым взором, затаить дыхание и подкрасться к нему с закрытыми глазами. Нащупать рукой и удобно сесть возле.

А потом вспомнить про то, что разум сейчас начнет узнавать его, и резко распахнуть глаза, чтобы поток восприятия хлынул в них. И тут же их снова захлопнуть. И тогда начнется борьба: разум будет пытаться узнавать, но с закрытыми глазами ты будешь видеть, как он этим съедает тот образ, что еще стоит у тебя перед глазами. Не мешай ему, просто наблюдай. А когда он все узнает, и образ начнет рассыпаться или слабнуть, осознай, что вещь уже узнана, и открывай глаза так, чтобы сразу видеть только ее.

Ты обманул разум. Он проделал всю свою работу выживания по отношению к тому образу, который стоял у тебя перед глазами, и именно на него накинул сетку узнавания! Вот фокус!

А то, к чему ты пришел, осталось неузнанным, хотя разум и считает, что узнал его. Да, он узнал, но узнавание не накинул.

Камень рос передо мной из травы, и это был самый необычайный камень в моей жизни. В том, какой он был, ощущалась такая ценность, что я болезненно ярко осознавал напутствие: и не позволяй разуму узнавать его. Просто сиди и смотри на свой камень или цветок какое-то время…

Потом я почувствовал, что разум опять пытается взять верх и узнать мой камень повторно.

Тогда я обманул его еще раз. Закрыл глаза, и пока он возился с камнем снаружи, рассматривал образ, который остался перед глазами. И, придерживая дыхание, сквозь него пытался глядеть на сам камень. Если разум удастся обмануть, говорили мне, ты увидишь глаз, который прорежется из светового пятна посреди образа. Это, что перед тобой, смотрит на тебя…

Камень действительно смотрел. Он смотрел не так, как смотрим мы, у него нет глаз. Но, похоже, все живое смотрит. Растения поворачиваются за солнцем, для этого надо видеть. Они начинают отталкивающе пахнуть, если их грубо задеть. И для этого им тоже надо видеть. Вот и на тебя они тоже смотрят, когда почувствовали, что ты смотришь в них. Как ни странно, но смотрят даже камни… не знаю, как это объяснить. Не могу представить себе, что у них есть сознание, разве что какое-то иное сознание смотрит за нами сквозь камни…

Как только ты увидишь глаз, говорили мне, или хотя бы нечто похожее на источник света перед собой, вспомни, что твое сознание уже сделало предельно точный слепок этого, что перед тобой. Это и есть образ. А разум узнал его. Но теперь образ и его узнавание для тебя раздельны. И ты можешь нащупать в себе образ того, что созерцаешь.

Начинай его гудеть, гуди его своему любимому, потому что он прекрасен. Гуди, как гудит гордая любящая женщина имя своего возлюбленного. Просто гуди и гуди, стараясь зазвучать всем телом. Я попробовал это сделать.

Я помнил: настоящее имя – это не те знаки, что дают друг другу и вещам люди. Настоящее имя – это полное описание вещи, существа или явления. Полное – до последнего атома, но выполненное в веществе сознания. Чтобы его произнести, надо использовать все силы души и тела.

И значит, чем больше возможностей тела ты задействуешь, чтобы передать то, что воспринял, созерцая, тем ближе ты будешь к тому, чтобы назвать встреченного тобою незнакомца его настоящим именем… И возможно, он тебя услышит.

Я гудел и гудел, пытаясь сам стать этим образом камня, который я спрятал от узнавания моего разума. Я пытался как-то меняться, что-то делал с собой, и в какой-то миг осознал, что стараюсь быть им. Это как игры с птицами или собаками, когда стараешься смотреть, слушать и вообще вести себя, как они. И они начинают тебя принимать.

И действительно, между нами пошло какое-то странное общение. Я не могу его описать. Но в какой-то миг оно дошло до пика единения, а потом один из нас утомился. Наверное, я, но уверенно сказать не могу, потому что я просто почувствовал: достаточно. Будто кто-то произнес это во мне. Я это принял и в следующее мгновение получил дар – камень что-то поменял во мне. Думаю, в благодарность за то, что я его рассмотрел и был бережен.

А может, природа полна учителями, которые не могут найти учеников…

Но об этом я говорить не хочу. Это очень личное. Если вам так удобнее, можете считать, что этого нет совсем.

Но зато есть лично испытанное ощущение, что ты действительно сумел создать какой-то совсем иной образ того, что созерцал. Мне попался камень, его я и гудел. И в миг, когда мое гудение начало соответствовать его образу в моем сознании, оно словно бы начало входить в сам камень, оно стало как бы соответствовать его веществу или сознанию, если нечто подобное есть у камней… В точности так же можно спеть и имя цветка или дерева, так что оно отзовется во всем их естестве. Я всего лишь постарался описать те ощущения, что я испытал. Они очень субъективные и очень ненаучные.

Но даже если все они самовнушенные, они позволяют мне передать то состояние, в котором ведутся и прогуживание, и душевная беседа. Чтобы суметь извлечь из души того, кому ты помогаешь сделать кресение, его боль, нужно научиться видеть эту боль, а для этого надо вводить себя в состояние предельной открытости. А также надо уметь давать имена тому, что ты видишь перед собой. И это вовсе не имена на латыни или английском. Они даже не на русском.

Чтобы человек сам захотел сплясать пляску имени своей боли, достаточно промычать или прогудеть ту боль, которая его мучает. Если другой услышит, что из тебя рвется тот же стон, что и из него, он поймет, что ты его понимаешь. А это возможно только в душевной беседе.

Как обучиться душевной беседе? Надо научиться слышать, как звучат те камни, что лежат на душе человека. Пока звучат камни, душевной беседы нет. Она возможна лишь тогда, когда звучит сама душа.

А как понять, что звучит? Мы все это умеем, вещь совсем простая. Мы умеем и слышать и говорить, как душевно, так и используя камни. Достаточно прислушаться к собственной речи.

Если описывать это просто, то душа говорит лишь то, что раскрывается в словах. В силу этого, душевная речь как бы не видна. Человек просто говорит, и в этом, как кажется, нет никакой душевности. А вот остальная речь полна значений. И даже когда ты говоришь явно душевно, узнаваемо душевно, в действительности это уже не душевная речь, потому что это речь значимая – значимо душевная.

Ощущение присутствия значения за какими-то словами есть присутствие особого значения. Это и есть признак «камня».

Камни на душе – это большие, сложные и в каком-то смысле тяжелые образы. То есть именно то, что воплощается сквозь наши тела звучанием или движением. Они не могут не звучать особенно. Они не могут не выделяться среди обычной речи.

А что такое обычная речь? Это какой-то вид движения. А движение в нас рождается душой. Что значит, что любая речь душевна, даже привычно душевна. А вот тяжелые образы от нее отличаются, потому что душа тяготится ими и как-то избегает.

Это значит, что на слух речь состоит из потока обычного звучания с вкраплениями отдельных слов и предложений, которые произносятся особо, например, «душевно».

Что значит «душевно» в этом случае? Это значит, что часть речи произносится с каким-то дополнительным намерением. Например, оказать воздействие или убедить в чем-то, к примеру, что-то сделать или в своем душевном отношении к человеку.

Но действительная душевность предполагает, как мне кажется, признание за другой душой и другим человеком равных прав, а значит, таких же, как я хочу для себя. Например, право на полную свободу и независимость. Останется ли другая душа свободной, если я внесу в нее убеждение в чем-то? Хотя бы в том, что я душевен и ко мне надо относиться «душевно», то есть особо?

Мы все постоянно и очень внимательно наблюдаем за чужой и собственной речью. И даже требуем: следи за речью. И следи за тем, что говоришь.

Это разные вещи. Следить за тем, что говоришь, – это следить за содержанием высказываний, следить за тем, соблюдаешь ли ты правила общественного поведения, выказываешь ли должное уважение, а значит, помнишь ли ты об устройстве мира и общества. С точки зрения задач воплощения, это проверка того, обрел ли ты способность сохранять в своем сознании большие образы без потерь, независимо от того, что тебя отвлекает.

Или же следить за тем, что говоришь, означает требование не выбалтывать лишнее, а значит, здесь проявляется задача обучить сознание не терять договоры, то есть образы действия, которые ты избрал хранить.

В общем, во всем этом слежении за тем, что говорим, мы обучаем свое сознание использовать образы, и так углубляться.

А вот при требовании следить за речью мы учимся осознавать, как говоришь, то есть как звучишь. И так обучаемся самопознанию, а через него и очищению. Потому что то, что звучит не в соответствии с задачей, надо убрать из своей речи. Пока – всего лишь за определенные барьеры сдержанности. Но это еще один вид очищения. Очищение сдержанностью – очень частное очищение. Это очищение не себя, а чего-то в себе – речи, поведения, нравственности. Но это упражнение, и это часть школы очищения. Его нельзя отбрасывать без внимания. Его надо понять и охватить, как начальные шаги к действительному очищению.

Воротами к нему для человека сдержанного являются искренность и способность к самокату, как это называлось у Мазыков. Но рассказать в самокате и научиться ему нельзя, не осознав своей сдержанности. А значит, нельзя без обретения той искусности в созерцании себя и самоосозновании, которую дает простое требование следить за речью.

Поэтому всем желающим научиться очищению сознания необходимо начать слышать все слова в речи, которые звучат иначе, чем остальные. За любым особым звучанием – нечто: вещь или существо. Они добавляют к обычной речи дополнительные смыслы. Смыслы эти – самые разные, но их все можно назвать общим словом. Слово это – имя.

Любые особые звучания – это двойные слова, состоящие из слова и добавленного к нему имени того душевного камня, который произносит это слово вместе с тобой. Но имя – это большая подсказка!