Текст книги "Кресение"

Итак, нечистота может жить на теле, может жить в теле, и может жить в сознании. Тело представляет из себя некий объем вещественного пространства, кажущийся плотным на первый взгляд, но в действительности являющийся вполне проницаемым как для веществ, так и для существ. И множество разных существ живет в человеческом теле, являясь для него нечистотой.

Сознание тоже является объемом пространства, обладающего иной вещественностью. Оно относительно больше телесного пространства и тоже проницаемо для нечистот и паразитов. Но паразиты тела сами телесны.

А паразиты сознания – духовны. В действительности, они тоже обладают телами, только иной вещественности, близкой к вещественности сознания во всех его разновидностях.

Вот так видит это народ, если исходить из этнографии очищения.

При этом мы можем воздействовать на тело, прямо надавливая на составляющие его органы, к примеру, руками. Что мы при этом достигаем? Телесные органы развиваются, чтобы обслуживать наше жизнеобеспечение, жизнеобеспечение тела. Значит, воздействуя на них, мы воздействуем и на то, как протекает жизнеобеспечение тела. Оно либо ухудшается, либо улучшается от этого. Иногда мы можем это видеть сразу, как при правке вывихов или позвоночника, к примеру. Иногда улучшения не очевидны. Например, при запоре кишечника от разминания сразу может быть и хуже, но если через какое-то время приходит облегчение, значит, наши действия все же способствовали улучшению жизнеобеспечения.

А можно ли нечто подобное рассмотреть в сознании? Есть ли в нем органы и можно ли на них воздействовать?

Если считать, что сознание – это электрическая активность мозга, то на сознание вообще воздействовать нельзя. Надо воздействовать на мозг.

Но если сознание – это тонкоматериальная среда, в которой хранится память, которую мы накапливаем за жизнь, то память эта определенно должна иметь отношение к жизнеобеспечению. И следовательно, любые приспособления для улучшения ее использования можно считать органами жизнеобеспечения.

Существует ли у нашей памяти хоть какое-то устройство? Безусловно. Уже одно существование «метода свободных ассоциаций» в психоанализе и сходных с ним психотерапевтических школах показывает, что воспоминания как-то связываются между собой в сознании, и связываются по сходству черт. Значит, между воспоминаниями есть связи и нечто должно их осуществлять. Вспоминая, как мы обучаемся в школе или университете, мы вынуждены однозначно признать, что мы умеем пользоваться этой способностью сознания создавать связи между воспоминаниями, и выкладываем свою память в соответствии с определенными образами, закрепляя этими связями.

В итоге мы не только вытягиваем нужные нам знания в той последовательности, в которой они давались в учебном курсе, но и начинаем видеть мир через определенный образ, который лежит в основе этой последовательности. Это бесспорный знак того, что сознание хранит образы не наваленными беспорядочной кучей, а постоянно раскладывает их в соответствии с Образом мира. Образ же мира строится «по образу и подобию» мира, в котором нам предстоит выживать. Что очень естественно и оправданно.

И мы все знаем, что не думали о его создании, Образ мира рождается у каждого человека, и рождается непроизвольно и обязательно. Это означает, что сознание как бы изначально готово к наличию такого органа, но вызревает он постепенно, как постепенно развиваются из мышц младенца мускулы атлета.

При этом Образ мира может меняться у нас, и если мы сначала собираем его непроизвольно, то можем перейти на то, чтобы осознанно видеть мир религиозно или естественнонаучно. И это означает, что внутри Образа мира могут существовать приспособления, позволяющие нам видеть мир тем или иным способом. Они называются мировоззрениями.

Мировоззрение имеет в рамках общего хранения знаний или памяти о мире возможность создать свое орудие отношения к миру, для чего выбирается одна большая цель, которая становится, условно говоря, некой вершиной, с которой ты и смотришь теперь на мир. А ради достижения этой цели и вершины ты отбираешь из бесчисленного объема имеющихся образов только те, которые тебе полезны для движения. И создаешь из них орудия достижения своей цели.

Так рождается орган-мировоззрение, и органы-орудия достижения целей.

В итоге этого все сознание оказывается разбито на связки образов, в сущности, органы, увязанные в единое тело мировоззрения. Правда, при этом мировоззрения меняют друг друга. Иногда по нашей воле, иногда по мере нашего взросления. И старые тела-мировоззрения остаются внутри нашего сознания, точнее, внутри общего Образа мира. Мы даже можем их снова использовать, если захотим.

Да и Образы мира растут, как бы слой за слоем, вызревая как древесные слои. Сознание, исходно чистое или пустое, заполняется по мере жизни этими слоями образов. Мазыки называли их лопотью. Лопоть – это одежда.

И слои сознания, нарастающие по мере жизни, похожи на капусту, про которую народная загадка говорит: тысяча одежек и все без застежек. Вот так и видится наше сознание состоящим из тысяч одежек.

Но что из себя представляет капустный лист, если к нему приглядеться? Первое впечатление, что это большая плоскость растительного вещества. Но при разглядывании ты понимаешь, что в ней есть прожилки, то есть устройство. А если задумываешься, то понимаешь, что лист капусты – это веточка, на которой растут листочки. Только эти листочки срослись в плоскость.

Но если капустный лист – это веточка, то у нее должен быть ствол и должен быть корень, которым она крепится к своему источнику. А к чему крепится ветка? К стволу, называющемуся кочерыжка. Из нее все и растет.

Вот, примерно, так и рассматривали мазыки сознание по отношению к душе. Все органы сознания растут из души, и имеют в ней места прикрепления. При этом душа, чтобы иметь возможность управлять телом и передавать ему движение, имеет такие же ветви, вросшие и в него. Места входа души в тело называются Стогны. Они явно связаны с мозгом – спинным и головным – и суть их в передаче воздействия органам, непосредственно управляющим телом.

Именно потребность передачи воздействия на грубо-материальное, вещественное тело и рождает необходимость в нескольких тонкоматериальных средах и нескольких душах. Душа, собственного говоря, одна. Когда ты выходишь из тела, ты един, и ты все тот же. Но, воплощаясь в тело, ты воплощаешься, чтобы жить в нем. А это возможно лишь в том случае, если ты обретешь способность им управлять, для чего необходимо уметь передавать воздействие на его органы.

Как это сделать?

Нейрофизиология показала это с предельной точностью: с помощью нервной системы, которая вполне может рассматриваться как био-электрическая сеть, способная вызывать мышечные сокращения. Это описано хорошо. Только без учета души. Эта биомашина работает сама, ради самой себя, и по своему собственному произволу.

Это выглядит убедительно. Но я выходил из тела, и не после травмы, а усилием и намеренно. И находясь вне его, вися над ним, я ощущал себя все тем же, при этом у меня оставались все способности думать, удивляться, то есть испытывать чувства, и воспринимать мир. Хотя восприятие было иным.

Поэтому для меня физиология есть частная научная дисциплина, описывающая как я управляю своим телом. И поскольку я точно знаю, что нахожусь внутри него в теле, которое духовно, то я ищу, как же я могу передавать воздействие на свое собственное вещественное тело. Именно для того, чтобы понять и познать это, мы в Академии самопознания и исследуем Накат – то есть воздействие без касания на другого человека. При воздействии на другого становится очевидно, что нечто сходное должно происходить и с собственным телом.

Смешно. Большое видится на расстоянии. Чтобы понять Россию, надо уехать в Америку, чтобы понять, как я управляю своим телом, мне надо отодвинуться от себя, и посмотреть на это через чужое тело…

Как бы там ни было, мы управляем своим телом, передавая воздействие на него через несколько сред, «вещественность» которых возрастает по мере их приближения к плоти. Последняя среда должна быть достаточно родственна тому, что вызывает в теле ощущения. Возможно, она близка по своей природе электричеству или магнетизму, поскольку в нервах и мозге определенно происходят какие-то электрические разряды.

Но предпоследняя уже должна быть чем-то иным, но способным воздействовать на последнее тело. И многие умеют вызывать движение стрелки магнитного компаса, поднося к нему руки. Так же многие умеют «примагничивать» к себе металлические предметы. Для меня это говорит не о способности воздействовать на эти вещи, а о способности входить в то собственное тело, в ту среду, которая передает именно этот вид воздействий.

Естественно, я это говорю из своего мировоззрения, которое во всем видит сторону или возможность самопознания, хотя можно было бы видеть и сторону или возможность раскрытия особых способностей.

Итак, что для меня важно: душа способна воздействовать на вещество тела, вызывая в нем определенные состояния и тем вынуждая на необходимые для нее действия. Без этого тело было бы неуправляемым, и жизнь в нем невозможна.

Как душа вызывает нужные ей телесные действия? Передавая телу образ определенного действия. Образ же этот определенно хранится в сознании, и если применять механическую метафору, то есть говорить о себе на условном языке современных научных технологий, то является программой, которая может быть исполнена телом. Его только нужно ввести в «приемное устройство», и мозг по нему запустит в исполнение сложную последовательность электрических разрядов, приводящих в движение мышцы.

С этим трудно поспорить даже нейрофизиологу, потому что и они исходят из того, что для исполнения мышечного движения необходим образ действия. Вопрос только в том, откуда он берется? Впрочем, и это не вопрос. Физиологи тоже согласятся, что берется он из сознания или подсознания. Мы расходимся только в том, как понимать сознание. Я считаю его внешним по отношению к телу хранилищем образов. Точнее, и внутренним и внешним. А также считаю образы своего рода «вещами», которые могут быть взяты из сознания и рассмотрены или применены.

А физиолог считает образы чем-то совершенно идеальным, не имеющим иного воплощения, кроме электрической активности, или же, дико наоборот, чем-то совершенно вещественным, воплощенным в ткани мозга или молекулы межклеточной жидкости.

Спорить бессмысленно, я и не спорю, я всего лишь пытаюсь восстановить то, как видел работу сознания народ, в частности, мазыки. Они же образы видели, и могли к ним прикасаться. Причем, не условно, а в прямом смысле – просто протягивать руку и трогать образы сознания. Это делали со мной, и я неоднократно показывал на занятиях Академии самопознания, как можно стереть из восприятия образ, или приостановить его движение.

Это упражнение необходимо используется, когда объясняется устройство разума, использующего образы для решения задач выживания. Нами заснято немало работ, когда человеку показывается какая-то простая и обычная вещь, вроде карандаша, и задается вопрос: что это? И в миг, когда он готов дать ответ, у его лба, в определенно месте, ставится ладонь, не позволяющая образу с именем «карандаш» войти в осознавание. И человек сидит в замешательстве и шевелит пальцами…

Это смешно. Смешно и ему, и всем окружающим. Люди рассказывают, и я могу сказать по своим воспоминаниям, что это смешно потому, что ты при этом прекрасно знаешь, что перед тобой. Ты это все время знаешь, ты это всегда знаешь, но ты не можешь вытащить из памяти имя. Нет, хуже того, ты даже видишь имя, но не можешь заставить его зазвучать! Поэтому ты шевелишь пальцами…

Что значит, не могу заставить зазвучать имя?

Вот теперь вернемся к изначальному вопросу о том, почему очищение идет через говорение? Почему речь очищает?

Как можно заставить имя зазвучать? На первый взгляд, никак. Ведь заставить зазвучать надо тело. Надо взять имя, как некую музыкальную пластинку, вставить ее в воспроизводящее устройство, и с ее помощью заставить зазвучать это устройство. То есть тело. И это очевидно, звучать будет какая-нибудь мембрана, как это происходит в музыкальных приборах.

Но ведь и пластинка при этом будет делать нечто, что исторгает звуки из тела. Образ тоже будет себя испускать в него. Имя будет себя источать в тело, и будет проливаться сквозь тело в пространство мира. Так образ станет звуком.

И так образ исчерпает себя, воплотившись в иной мир.

После этого его можно заставить звучать, лишь достав из памяти заново.

Но если это проделать слишком много раз, то он истощается настолько, что привычное слово вдруг теряет смысл. Думаю, почти все пробовали эту детскую игру, лично меня ей учила еще бабушка: ты берешь простое и понятное слово и начинаешь его повторять, повторять, повторять…

И вдруг перестаешь понимать, что оно значит. В слове больше нет смысла, оно стерлось для тебя совсем…

Вот так речь освобождает сознание от содержаний, которые ощущаются тяжестью. Она выпускает из образов тот смысл, который делает их чем-то отличным от естественного состояния сознания. И тем возвращает душе ее естественность.

У Даля есть определения речи и слова. Они сильно отличаются, и я вовсе не уверен, что они верны. Но они помогают мне показать отличия в понимании того, что такое речь, у мазыков от понимания ее современными людьми. Именно это отличие показывает, почему речь может очищать, а мы этого не понимаем.

Даль определяет речь не так, как это сделали бы современные языковеды. На мой взгляд, он вообще дает определение речи тогда, когда определяет «слово». Но это не важно. Важно, что он выделяет в понятии «речь» два значения:

«Речь – слово, изреченье, выраженье. // Речь, что-либо выраженное словами, устно или на письме…

//Разговор, беседа; смысл говоримого».

Речь – это либо разговор, либо смысл говоримого, как это видно в выражениях, вроде: О чем у вас речь идет? Какую речь на него сказываете? В чем обвиняете?

Суть этого моего замечания будет понятней в сравнении с тем, как Даль определяет «слово».

«Слово – исключительная способность человека выражать гласно мысли и чувства свои; дар говорить, сообщаться разумно сочетаемыми звуками, словесная речь…

// Сочетанье звуков, составляющее одно целое, которое, по себе, означает предмет или понятие».

Под именем «речь» в нас скрываются две способности: способность сочетать звуки, для чего их надо уметь вызывать, и способность передавать смысл.

Человек так увлекся последним, что совсем перестал обращать внимания на то, как он извлекает из себя звуки, сочетающиеся в речь. С тех пор, как он стал исходить из того, что в начале его существования было Слово, и увидел в этом свое отличие от животных – Человеку слово дано, скотам немота – он обрел способность говорить, но ослеп.

Разве животные немы? Только в ослеплении от зазнайства можно было так видеть животных. Я уж не говорю о том, что они издают множество звуков, которые человек просто не в силах повторить. Но они еще и издают осмысленные звуки, они переговариваются ими и управляют друг другом.

В этом они ничем не отличаются от человека. И зазнайство наше очень напоминает зазнайство американцев, которые считают, что в мире есть только американские ценности, а ценности остальных народов просто не могут рассмотреть, так они для них мелки…

Из-за этого искусственного самоослепления из жизни современного человека ушло много чудесного. Во всяком случае, для него перестал существовать «птичий язык» русских сказок, то есть язык, на котором говорили волшебники, понимающие природу.

Но давайте приглядимся к тому, как мы говорим. Разве способность сочетать звуки в слова исчерпывает все наше общение?

Вспомните, сколько вы в действительности мычите при общении! Сколько свистите, вздыхаете, кашляете. И все это глубочайшим образом значимо для выживания и наполнено смыслами.

Я напомню простенький анекдот, который вы наверняка слышали. Тем лучше, расскажите его «с выражениями», которые он утеряет из-за передачи на письме.

Динозавр динозаврихе:

– у-У!

Она ему:

– Э`э.

Он ей:

– у-у-У!

Она ему:

– Э`э.

Он ей:

– Вымрем, дура!

На занятиях Академии самопознания мы даем иногда упражнения на общение без слов. У мазыков такие языки назывались Маяками. Маяки могут быть разными, например, в виде пальцовок и условных знаков, которыми общаются воры. Но могут быть и «птичьим языком». К примеру, на нем очень удобно общаться любовникам. Анекдот не случайно затрагивает именно эту тему.

Попробуйте, и вы с удивлением почувствуете, что это общение удивительно приятно. Я же подскажу на что обратить внимание: оно приятно особым образом, оно телесно приятно.

Это потому, что эти образы хранятся не в сознании, а в Паре, и откликается на них жива, то есть та душа, которая отвечает за жизнь тела. Но это моя душа. И я испытываю наслаждение оттого, что ей хорошо.

А хорошо ей тогда, когда я не мучаю ее своими заумными сложностями, когда я могу пожить просто. Некоторые из наших исследователей рассказывали мне, что во время сложных самопогружений вылетали из тела и оказывались своим сознанием в животных. Кто в птицах, кто-то в коте.

В своем собственном коте.

Что поразило: там все очень громко слышно, и там удивительный покой… Это великий соблазн, воплотиться котом, – жизнь проста и понятна, будто ты великий восточный мудрец…

Мы презираем животных только потому, что мы – цивилизация, а значит, сумасшествие, которое стремится к собственной гибели, чтобы излечить от себя Землю… Но заслуживают ли они презрения? И чего заслуживаем мы?

Прежде чем изучать очищение речью и словом, надо понять, как мы извлекаем из себя слова. Делаем мы это только одним способом: пропуская сквозь тело образы. И выходят они всегда в виде движения, обычного телесного движения. Либо двигаются голосовые связки, язык и мышцы лица, либо двигаются руки, либо все тело. В зависимости от того, что ты избрал органом испускания образов, ты либо говоришь и поешь, либо пишешь, либо двигаешься в пляске, труде или бою…

Но для души все это едино, когда она освобождается от своего груза. Она так же рада, когда ты закончил труд и тем освободил ее от заботы о хлебе насущном, как и когда ты наконец-то написал письмо своей маме…

Если душа возвращает свою естественность, выпуская ее через тело, она поет. И тогда рождаются звуки, которые могут сочетаться в слова…

А могут и не сочетаться.

Поэтому у мазыков очищению словом предшествовало очищение песней. Для этого существовало Душевное пение, и начиналось оно с Песни души или Песни имени.

Существуют разнообразные упражнения, позволяющие обучиться духовному и душевному пению. Но прежде надо сказать, что такое – душевное пение.

Для русских вообще было свойственно оценивать пение как душевное или не душевное. Душевно поют, – это лучшая оценка, какую можно услышать от действительно русского человека. Интеллигент склонен оценивать пение в соответствии с требованиями музыкальной грамоты, привитой ему академической школой пения, доставшейся нам в наследие от эпохи классицизма. То есть как раз от той поры, когда уверовавший в свой рациональный гений герой просвещения вознамерился поверить алгеброй гармонию…

Но даже интеллигент на Руси иногда забывает о своем биологическом предназначении нести западный прогресс в дремучую Россию, и из глубин его русской души вырывается: душевно поют…

Народ вообще поет душевно. Но объяснить, что это такое, не может. И исследователи народного пения, фольклористы, сказать, из чего слагается ощущение душевности при пении, тоже не в состоянии. К тому же, они очень сильно болеют недостатком музыкального образования, как говорится, комплексуют из-за этого, и потому очень стараются говорить о народном пении консерваторски. И все доказывают, что они тоже могут считаться равными среди равных в среде академических певцов. В общем, решают все ту же задачу как догнать и перегнать их прогресс…

Поэтому задача изучения нашего пения слегка отходит на второй план.

Во время своих поездок по офенским местам, я познакомился с тем, как пели мазыки. К сожалению, петь я не умел и сначала вообще не смотрел на их пение как на предмет изучения: не дано, так и нечего соваться! Но постепенно я понял, что даже меня пробирает желание петь вместе с ними. Я несколько раз неуклюже попробовал подпевать, и вдруг заметил, что, как только я перестаю думать о том, что не умею петь, песня сама начинает петься как бы сквозь меня…

Иными словами, если я переставал осознавать себя как отдельную личность, их пение захватывало и начинало звучать во мне, будто тело пело само. И будто оно сильно истосковалось по чему-то подобному.

И когда один из стариков после такого удачного нашего совместного звучания сказал: Душевно спелось, – я вдруг пронзительно осознал, что пела моя душа…

Вот тогда я впервые понял, что они не случайно называли это пение душевным, они действительно подразумевали, что поют души!

Вот эту мысль надо принять как исходную: если мы хотим спеть душевно, надо петь душой. Это первое и безусловное правило, которое невозможно принять ни одному фольклористу, если он естественник и не чувствует своей души, веря в то, что есть только тело. Тело при этом звучит, звучит, как хорошая скрипка, и даже наслаждается этим, будто его ласкают, но поет душа!

Если на это удается выйти, то все остальное уже просто.

А остальным являются несколько простейших правил, хотя вернее было бы назвать их понятиями.

Например: душа поет не что-то «душевно-слащавое» и не «гуманистические марши зеленого движения», она поет то, что поется. А поется то, что болит. И это значит, что душа может петь кабацкие песни, или воинские марши, или жестокие романсы, и это все будет душевно. И когда пьяная блатная братва сует в кабаке пачки денег опустившемуся ресторанному певцу с пропитым голосом и плохим слухом, – они благодарят его не за то, что он пел, а за то, что он пел душевно!

Душевно – это не красиво, и не про несчастную любовь. Душевно – это так, чтобы душа отозвалась.

Второе правило: душевное пение – это не только пение. Это очищение. Бабушки, когда они еще не стали фольклорными звездами и поют для себя, запросто могут исполнять только ту часть песни, которая ложится им на душу. А про концовку могут просто сказать: Та плохой конец, чего его петь?! – И не уговоришь.

Точно так же они постоянно прерываются во время пения и что-то рассказывают или обсуждают. Все это страшно расстраивает собирателей, потому что им нужно записать песню целиком и без разрывов, чтобы она была записана так, как полагается.

Кем полагается, почему и для чего полагается?

Предполагаю, что это дурное наследие той поры собирательства, когда были записаны основные собрания песен еще в середине девятнадцатого века. Этнограф тогда собирал песни, а не пытался понять свой народ. Поэтому он отсекал все лишнее. Потом пришла естественнонаучная революция, которая еще больше усилила эту тягу ученых-собирателей к стерилизации народной культуры. В итоге у нас имеются огромные собрания народных песен, но все это – лишь тексты. А советская фольклористика не заметила, какой ущерб нанесла своему делу, потому что с середины двадцатого века с наслаждением играла в модные по сю пору игры текстовых анализов.

Большего вреда русскому народоведению, чем увлечение наших ученых структурным анализом по Леви-Строссу и ему подобным, не нанесли даже откровенные враги России. Они анализировали и структурировали тексты, а душа народа забывала те песни, через которые себя выражала. И когда сейчас приезжаешь к когда-то знатным певуньям, они с трудом вспоминают «Летят утки и три гуся…» Все остальное – советская эстрада…

Способность русского человека петь песню, то пропевая ее, то сказывая, это важнейшая часть душевного очищения. Не возбраняется при этом и пропустить рюмочку, чтобы расслабить тело и забыться в пении… Хотя мазыки обходились без этого.

И последнее. Надо уметь заставить свое тело звучать именами.

Что такое имя? Кажется, это слово, которым прозывают человека, животное, иногда – вещь…

А есть ли имя у камня или дерева? Откуда же ему взяться, если человек ему этого имени не давал. Да, верно. Но вот было время, когда Бог создал своего первого человека и поручил ему дать имена всему, что было создано. И Адам давал имена. И назвал камень камнем. Как он это узнал? И не можем ли мы повторить это деяние?

Это всего лишь допущение, но мне объясняли, что такое Песня имени, примерно такими словами. Человеку дана способность видеть вещи и существа и извлекать из небытия их имена. Не придумывать, а действительно извлекать. Для этого надо научиться звучать ими. Как этого достичь?

Для этого существовало искусство, уходящее корнями еще в скоморошью древность. Называлось оно гудошничанье. Скоморохов так и называли – гудошники. Наверное, потому, что они играли на гудках – древних русских скрипочках. Так объясняют исследователи. Но мне говорили, что гудеть – это свойство не гудка, а скомороха. И именно оно позволяет извлекать имена.