Текст книги "Кресение"

Природа дала человеку способность очищать собственное сознание. Без этого мы бы просто не выжили. Способность эта столь естественна, что нам не надо выдумывать ничего особенного – достаточно просто приглядеться к тому, что есть. Я даже не уверен, нужно ли что-то улучшать, раз человечество живет, не задумываясь об очищении…

Впрочем, есть немало людей, которые ощущают, что не умеют пользоваться этой своей способностью в той мере, в какой это нужно для их жизни. Это бывает в двух случаях: либо нечто перекрыло часть способности к очищению в сознании человека, либо он хочет жить иначе, хочет вырваться из плена той жизненной ловушки, в которую попал. К примеру, он хочет жить жизнью души…

Вот тогда надо освоить очищение как искусство, для чего придется понять, как устроена и действует эта способность.

Вспомните сказку про сиротку, у которой умерла мама. Что, предполагалось, должна была делать девочка со своей куклой?

«На, куколка, покушай, моего горя послушай, – говорит девочка, уединившись так, что ее слов никто не может слышать. – Живу я в доме у батюшки, не вижу себе никакой радости. Злая мачеха гонит меня с белого света. Научи ты меня, как мне быть и жить и что делать».

Если вы вглядитесь в эти строки, то поймете, что она исповедует свое горе личному идолу. Это наследие язычества, дожившее в сказке до двадцатого века. Это значит, что подобные приемы использовались русским народом тысячелетиями.

Я вполне готов отбросить всё, что относится к вопросу вероисповедания и ограничиться только психологической составляющей этого действа. Если это ограничение не выхолостит его, конечно. Но даже при таком подходе видно, что освобождение от горя, вызванного присутствием неизбывного зла в жизни, состояло из двух частей: умения изготовить себе искусственное пространство сознания, способное принимать в себя это горе, и искусства говорить очистительно. Вот суть исповеди.

Нет лучше способа изучить себя, как в бою или работе. Поэтому очищение оказывается лучшим средством самопознания. А непосредственное изучение открытых человечеством приемов очищения – лучшим способом освоить собственную способность к очищению.

Поэтому следующий раздел я посвящу следующему искусству, прямо вытекающему из умения говорить и звучать. Искусству исповеди, которое поставило своей задачей нахождение имен и причин.

Конечно, я буду говорить о том, как исповедь понимали мазыки.

Слой третий. Исповедь у мазыков

Исповедь мазыков, как и исповедь стригольников, имела много схожего с исповедью христианской. Но отличия были не менее существенны. Кстати, у мазыкской исповеди было сходство и с исповедью стригольников. И в чем-то оно было большим, чем с исповедью церковной.

Со стригольниками мазыков сближало понимание того, что исповедоваться можно не только попу и даже не только человеку вообще. Это значит, что они видели мир не так, как видит современный человек, склонный во всем усматривать тексты, состоящие из слов, и считающий себя единственной ценностью этой Вселенной, поскольку он творит эти слова, и тексты умеет читать только он.

С христианством же их сближало понимание того, как должна вестись беседа, чтобы стать исповедью. По существу, для них исповедь означала некий способ искать причины помех, содержащихся в сознании. Правда, христиане видят их грехами, а мазыки, скорее, болезнями. Но и те и другие считали эти помехи нарушениями некоего исходно совершенного божественного замысла. Так что сходство тут велико.

Исповедь, как она преимущественно исполняется сейчас в христианском быту, очень сильно отличается от того, как она задумывалась ранним христианством. Отцы церкви требовали обязательного покаяния и раскаяния при исповедании, действительность же по большей части такова, как рассказывала моя мама.

Когда ей было четыре года, это значит, в начале тридцатых, ее бабушка впервые повела ее на исповедь, где велела ей каяться в грехах. Любознательный ребенок спросил, как же ему каяться и что такое грехи? На это бабушка попросту ответила: Ты голову себе не забивай. Батюшка будет тебя спрашивать, а ты на все отвечай: Грешна, батюшка, грешна, батюшка…

Обряд исповедания, превращенный в обязательное общение со священником в конце каждой недели, конечно же, далеко не отвечает тем требованиям к исповеди, которые предъявляли к ней сами ревностные христиане. Тем более не мог он отвечать требованиям тех, кто считал, что церковь сама погрязла в грехах, каковыми были, к примеру, стригольники. Мазыки тоже относились к исповеди очень ревностно, считая, что исповедоваться без действительного очищения бессмысленно, и лучше потратить время на хлеб насущный или на игры…

Мазыки, возможно, вслед за стригольниками или старообрядцами, считали допустимым каяться земле, огню и воде, это точно. Точно так же они не считали покаяние священнику обязательным и вполне допускали исповедь перед любым другим человеком, который этому обучен. Было ли у них покаяние каким-то предметам, я не знаю, но про то, как очищались, пуская нечистоту на воду, мне рассказывали, и чуть позже я приведу этот рассказ.

Кроме того, они считали возможным вложить дух в вещь, соответственно, и исповедоваться через икону Богу, если веруешь. Вообще-то они по преимуществу были православными, которые хранили какие-то древние знания. Никто из них не нападал на официальную церковь и не пытался строить каких-то своих учений. Просто они считали, что владеют очищением сознания лучше, чем попы, и помалкивали об этом…

Что же было главным, на их взгляд, в исповеди? Исповедь – это исследование себя, ведущееся не по вопроснику о возможных грехах, а как выговаривание того, что томит душу. В сущности, это вообще не покаяние, хотя такое тоже возможно, а исцеление больной души.

Главное при исповедании – это углубленное самосозерцание, не позволяющее утерять искренность. По большому счету, исповедь – это самопознание, и ведется перед собственной душой. Другой вовсе не нужен для исповеди. Но он полезен, если умеет быть зеркалом – зерцалом, как они называли. То есть умеет всего лишь показывать тебе неточности и несоответствия в том, как ты звучишь. Точнее, несоответствия между тем, как звучит твое описание себя, и самим этим описанием.

Как только ты зазвучал со значением, описание перестало быть простым, а значит, как говорили они, стало сложным, то есть сложенным из нескольких слоев, и в силу этого с ложью, с вложенной ложью. Ложное описание самого себя – это и есть искажение Истины, а с ней и искажение Исты человека в тебе.

Грехи – это мелко по сравнению с исправлением искажений исходного совершенства, которое тебе доступно. Если ты искренне хочешь сличить то, что звучит в твоей душе как твой исходный образ, с тем, что ты есть в действительности, это совершенство можно достичь или вернуть. Каким-то образом наша душа всегда знает, как звучит ТОТ образ, что был задуман. Вероятно, она приносит его из прошлой жизни, хотя, быть может, этот идеал вырабатывается вполне психологически по мере накопления бытовых взаимодействий с миром. По большому счету, это не важно.

Главное то, что если научиться тонко прислушиваться к собственной душе, то всегда можно услышать, как она говорит про сказанное тобою: ложь или истина!

Твоя задача при кресении и исповеди – внимательно вглядываться в самого себя, позволяя увиденному звучать в словах. И при этом ни на миг не терять ощущение связи с собственной душой, которая каждый миг следит за тем, не допустил ли ты кривизны.

Следит она за этим потому, что любое искривление ощущается ею как неестественное давление, которое для души непереносимо. И если это понятно, то очевидным становится и то, что ощущения от собственной лжи в действительности чувствуются как неуют в собственной душе. Хотя, может быть, этот неуют на пограничье души и тела, поскольку он есть давление на поверхность души, которая все-таки обычно находится внутри тела.

Если принять и это рассуждение, то получается, что слышать, как звучит сказанное тобою на исповеди, – это то же самое, что видеть собственную душу, видеть ее тело, которое искажается от лжи и расправляется от искренности. Мы действительно видим ее внутренним взором, но это так привычно, что мы не верим себе, что это именно душа…

Но оставлю это, поскольку не собираюсь ничего доказывать. Мне гораздо важнее некоторые очевидные вещи. А именно то, что исповедь оказывается искусством не просто рассказывать, то есть озвучивать то, что созерцаешь в себе, а в гораздо большей мере искусством, услышав или увидев несоответствие сказанного тобою истине, остановиться, удержать себя на этом, и начать исследовать именно это место.

Исследование это, если говорить по-мазыкски, заключается в прогуживании сомнительного места на все лады, что должно повести к произнесению имени искривления или душевного камня. Если же говорить об этом на обычном языке, то исповедь – это сличение ложного звучания с тем, что ты считаешь Истой или Идеалом самого себя, и вытекающий из этого поиск причин, заставивших тебя отступить от истины и покривить душой.

Какую бы исповедь мы ни рассматривали – церковную, еретическую-стригольничью, народную-мазыкскую или ту, что случается иногда у каждого из нас в мгновенья душевной открытости, или даже ту, истеричную, какой болел интеллигентский театр советской поры, – мы узнаем исповедь только в том случае, если это будет не просто говорение о чем-то внутреннем. Исповедь должна вывернуть тебя наизнанку и вывалить на обозрение нечто скрытое, что ты предпочел бы скрывать, но решил отдать на суд общественного мнения.

Общественное мнение тут может быть весьма условным. Даже при исповеди священнику обещается тайна исповеди, поскольку исповедуемся мы как раз в том, что делает нас уязвимыми перед обществом. Тем более тайна исповеди будет соблюдена, если ты исповедуешься иконе или стихии. Как кажется, тебя никто не услышит.

Но в действительности, нам и не нужно настоящее общество, чтобы открываться общественному мнению. Оно живет внутри нас, мазыки называли его Глаз или Глас Соседа. Глаз этот одновременно и голос, который выскажет тебе все, что могли бы сказать настоящие соседи, узнай они про тебя то, что ты скрываешь. Поэтому исповедь всегда ведется как признание.

Признание чего или в чем?

В сущности, признание – это всегда признание вины или признание в грехе. Но если мы приглядимся к вине и греху психологически, то окажется, что эти понятия можно разделить на два уровня: действительные преступления и прегрешения, и преступления условные.

Если ты украл у соседа курицу, это преступление. Почему? Потому что люди договорились, что у всех нас есть права, в том числе и право собственности на некоторые вещи, какое-то количество земли и какие-то существа. Это гражданское или обычное право. Отобрать то, что принадлежит другому – преступление, оно наказуемо, поэтому его предпочитают скрывать, чтобы избежать наказания. Поскольку церковь тоже осуждает воровство или насилие, называя их грехами, то хищение курицы одновременно и вина и грех.

Но в чем суть этих понятий для моей души?

Ведь в действительности курица принадлежит мне не больше, чем раб является собственностью рабовладельца. Тем более, земля. Множество поколений «хозяев» земли уйдут в нее же и все будут делить и делить этот кусочек безмерного плодоносящего кладбища…

Право собственности при внимательном рассмотрении оказывается совсем другим правом. Это право причинять боль. Раб – свободное существо, свободный дух, но, попав в рабовладельческое общество, он оказывается слабее, чем люди, которые заставляют его работать на себя. Иногда к этой работе принуждают голодом, но опять же за рабовладельцем в отношении раба есть только сила, а не право. Право нужно ему лишь в отношении своих сограждан.

Право – это то, что позволяет мне применять силу в собственном обществе так, чтобы мои соседи не напали на меня. На деле право – это всего лишь договор о том, что мне дозволено делать без чувства вины, а значит, так, чтобы Глас Соседа во мне не просыпался…

Получается, что вина появляется не тогда, когда я ворую курицу, но тогда, когда я нарушаю некое равновесие, с трудом выверенное обществом внутри себя. И нарушение, которое я совершаю, – это не нарушение прав соседа, их уменьшение или ущемление, и не нарушение собственных прав – их превышение. Моя вина в том, что своими действиями я позволю соседу применить ко мне силу в том мире, где правит договор!

Очевидно, мы однажды договорились перестать быть зверями и стать людьми разумными. Не зря христианство так преследовало все плотские, а в действительности, звериные проявления в человеке эти два тысячелетия. Оно всего лишь выразило и сделало правящим то, что заложено в самой нашей разумной природе. Если мы решили идти по пути разума, мы должны убрать насилие из своей жизни и попытаться выстроить разумное общество, в котором обо всем можно договориться.

И виноват в нарушении Великого договора не тот, кто применил Силу, а тот, кто его на это вынудил!

Сила – не более, чем топор. В умелых руках он полезен, в искусных – он орудие, которым в мире умножается красота. Если сосед применил силу для твоего наказания, не нарушив дозволенную обществом меру, он прав, и Глас соседа и его Совесть молчат в его душе, очевидно, считая, что не было ни вины, ни греха в том, что он наказал тебя насилием. Точно так же, наша совесть не считает нашим грехом то, что рядом с нами мучаются тысячи людей в тюрьмах – они же несут справедливые наказания за свои преступления!

Преступления чего или против чего? Против наших прав и собственности, за которые мы должны были бы их наказать сами, но предпочли передать это право Государству, тем самым, избежав греха.

Преступления – это заступы, это действия за чертой. Чертой же является граница, за которой у соседа нет больше возможности сжиматься и сдерживать свое желание выпустить силу. Преступая эту черту, мы вызываем на себя громы и молнии, которые срываются уже неуправляемо, потому что нет больше сил терпеть нашу наглость. А с ней, похоже, и боль от постоянных вторжений, которую испытывает душа. Вынужденная сжиматься в обществе душа наша, которой по природе ее предназначено постоянно расширяться, – это очевидно, если вспомнить то, как она постоянно множит и множит бесконечные образы…

Но до этого силы терпеть были? А были ли они? Как могут быть силы терпеть постоянно нарастающее давление образов? Люди либо должны срываться, выпуская давление, либо же перенаправлять давление, и тогда оно необходимо нам, чтобы продавливать те пространства, куда можно сбрасывать все пребывающие объемы образного сознания.

Думаю, что такие условия жизни, в которых мы оказались, не случайность. Мы помещены в условия – замыслом или естественным ходом развития, – в которых мы вынуждены ограничивать себя в таком естественном росте вширь, как это было в древности, и искать возможности для расширения «вверх». Верх тут, конечно, условный. Я не знаю, что это за «верх», но определенно, он разумен. Это вообще место пребывания Разума. Ведь мы же сами, когда попадаем на грань драки или большой ссоры, призываем себя и друг друга: давайте будем разумны! Давайте разберемся!

Что значит: разумно разобраться? Это значит, найти причины ссоры и устранить их, тем самым сделав возможной дальнейшую совместную жизнь. В исповеди нет ничего другого. Вся исповедь строится как попытка разумно разобраться в том, что не дает тебе спокойно жить дальше. На протяжении всей исповеди ты разумно ищешь, что же было причиной того чувства вины или греховности, которые ты носишь в себе.

И в основе их, в самых корнях ты всегда находишь лишь одно преступление – ты преступил Черту. Какую?

На поверхностном уровне – черту закона. И тогда это преступление против Государства. Чуть глубже ты нарушил черту права – и тогда это преступление против Общества. Еще глубже ты нарушил черту совести – и тогда это преступление против Человека.

Но есть еще один уровень. Там ты совершаешь преступление против своей души. Черта, которую ты там преступаешь – это Иста, – Божественный образ Человека, записанный прямо на тело твоей души линиями Истот – простейших образов, из которых слагается твой Образ.

По сути, ты всегда имеешь выбор при исповедании: остановиться на том уровне собственной глубины, который тебе достаточен для достижения целей этой жизни. Скажем, для того, чтобы ощущать себя равным среди равных, таким же, как все, и в силу этого жить с чистой совестью, потому что ты ни в чем не виноват – чист перед людьми. Или же пойти глубже – туда, где только еще начиналось творения тебя. Тогда твоя исповедь и твое очищение совпадают с тем, что делает колдун, шаман или первобытный жрец, исцеляющий больного возвращением его к Началам, к Истокам мира.

Это может показаться недостижимым, но в действительности у нас все есть для подобной глубины очищения. Самое главное – у нас есть душа, которая помнит всё и хранит не только твои ощущения от начала творения, но и сам исходный Образ тебя, задуманный Творцом. Поэтому твое очищение всегда может превратиться в проговаривание мифа о творении тебя с Начала Начал.

На деле же окажется, что исповедуясь, ты всего лишь пытаешься пропеть свое Истинное имя полностью и без искажений. Это непросто, ты постоянно запинаешься о неточности, исправляешь их, и делаешь новые попытки. Но если ты искренен и упорен, исповедь однажды позволит тебе назвать самого себя…

Если говорить на этом языке, то любое наше преступление – это нарушение Божественного замысла, искажение или искривление Первообраза. Может быть, и так. Но в любом случае, даже если ты насквозь естественник, ты всегда чувствуешь, что нарушение есть, стоит только задать себе вопрос об этом и пристально вглядеться или внимательно вслушаться в то, что отзовется в душе. Душа всегда знает, когда искажена или искривлена. Ей это не по нраву, она требует естественности и блаженства.

Поэтому для того, чтобы исповедь получилась, достаточно научиться чувствовать неуют в душе и просто идти к тому, кто или что тебе помогает, и искать причину неуюта, каждый раз, когда появляются хотя бы тончайшие намеки на него, посылаемые душой.

Ощущения эти – всего лишь чувство, которым мы обладаем, но которое надо развивать. Кстати, развивается оно все тем же очищением. А вот вся остальная работа во время исповеди – простой и разумный способ искать причины. Ничего больше. Просто глядишь в неуют и постоянно задаешься вопросом: в чем причина? И если ответ не приходит сразу, начинаешь его стонать и гудеть, пока не прозвучит имя.

Если ты настойчив, имя обязательно звучит, раньше или позже. Надо всего лишь быть искренним с собой. Предполагаю, что этот выбор – и есть то самое продавливание своего сознания в сторону Разума. И он либо божественен, либо естественен, но в любом случае – предопределен как путь, которым мы развиваемся. Вот только кому-то на него требуются тысячелетия и множество жизней, а некоторые могут пройти быстрее.

Ясно, что без искренности невозможна ни настоящая исповедь, ни очищение или самопознание. Но что такое искренность? Вот предмет, на котором сломается не один искатель себя. Быть искренним очень больно. За искренность бьют.

Древний человек, как и ребенок, искренен по простоте душевной, как говорится. Простота – это отсутствие сложности, то есть отсутствие слоев, из которых ты сложен и которые и дают ложь там, где у человека простого звучала бы истина. Древний человек, как и ребенок, прост не от большого ума. Но «большой ум» – это опять же все те же обильные слои образов, заполняющие сознание.

У древнего человека и ребенка нет лишних слоев, в силу этого нет глубины, но нет и лжи, они вываливают то, что умный предпочитает держать «на уме», то есть скрывать. Им, как мне кажется, просто негде скрывать то, что есть в их сознании, и нет того, за чем можно это прятать. Их искренность действительно не от большого ума и не достижение – у них просто недержание сознания.

Древнему проще убить тебя, чем соврать. Чтобы соврать, еще надо придумать что-то, что ты примешь вместо действительности.

В этом последнем рассуждении есть подсказка: лживость и неискренность приобретаются нами как способность, обеспечивающая выживание в обществе. Иногда кажется, что речь идет только о лучшем выживании – кто умеет обманывать других, живет лучше. Но если вдуматься в то, что за обман могут и убить, становится ясно, что лживость – это орудие выживания в самом крайнем смысле. Иными словами, причина лживости – не выгода, а самый настоящий и жуткий страх за жизнь. Достаточно вспомнить годы репрессий, и сомнений в том, зачем надо уметь врать, не станет.

Что же, в таком случае, искренность?

Можно ли назвать искренность способностью? Это не звучит. Язык легче принимает выражения, вроде: я наработал способность быть искренним, чем: способность искренности. Похоже, искренность – это даже не способность, это состояние, в котором можно пребывать. Что это за состояние?

Мазыки связывали его с огненностью души и считали, что это то состояние, в котором ты находишься своим осознаванием прямо там, где душа воплощает образы в тель, а воплощаемый образ исторгает из тели искры, заставляя ее топиться. Искренность – это присутствие искрения в каждом твоем звучании.

Языковеды никогда не связывали искренний с искрением. Это разные слова, мазыки тут попались на сходство звучания. Их объяснение – лишь прием, позволяющий легче понимать не слово, а действие, которое надо совершить, чтобы обрести это состояние. Этимологические словари связывают понятие «искренний» то с понятием «родственный», то с понятием «край». «Ис-кр». «Кр» – это и есть, по их мнению, этот край, который стал основой искренности. Но что это за край?

Даже если мазыки и не правы в своих языковых играх, край этот все же никем, кроме них, не описан. Этот край – граница между сознанием и телью, место, где образ воплощается в тело, заставляя его звучать.

Что происходит в этот миг?

Если ты воплощаешь образ без задержек, таким, каков он есть, он звучит определенным, узнаваемым звучанием, которое мы распознаем как искреннее. Но если ты начинаешь прямо по ходу воплощения образа придерживать его или заменять на сходный, звучание меняется, и любой человек, владеющий языком, на котором идет разговор, чувствует: ты не искренен, ты лжешь…

Те, кому приходится лгать часто, вырабатывают особый способ говорить. Они говорят любые вещи так, будто врут. Даже самые простые, вроде замечаний: сейчас на дворе день, или: я читаю книгу. Все эти высказывания звучат у них так, будто они читают сценические реплики. В итоге мы привыкаем, что именно так у этого человека звучит истина, и когда он действительно врет, не можем заметить разницу с теми высказываниями, которые были истинны просто по очевидности.

Это значит, что при желании мы все можем обмануть друг друга. Правда, про таких привычных лгунов искренние люди частенько говорят: не верю ни одному его слову! Даже когда он говорит очевидные или бесспорные вещи, я все равно ему не верю!

А люди умудренные жизнью поучают в ответ: так нельзя! Надо быть терпимей к людям!

Зачем надо быть терпимей к людям? Чтобы они тоже были терпимей к тому, как врешь ты, и однажды простили тебя, когда ты захочешь их обмануть. Житейская мудрость – не более чем договор о взаимной пощаде. Она, безусловно, права, и договор этот необходим, раз человечество его создало. Но это в быту.

Мы же ведем речь о самопознании через очищение. И об исповеди. Рассчитывать, что ты сможешь обмануть Творца, бессмысленно даже не потому, что он знает каждый твой помысел, как убеждала церковь. Это не имеет значения, потому что ты идешь на исповедь сам, и идешь ради достижения определенного состояния, которое достигается только исповедью. Если ты обманешь себя и не достигнешь этого состояния, это была не исповедь, и тебе проще было не мучить себя.

Исповедь должна быть искренней, без этого она будет недейственна. Исповедь – это орудие очищения, которое работает не тогда, когда ты получаешь прощение за грехи – совершенные или несовершенные, – а тогда, когда ты испытываешь потребность в этом отпущении грехов.

Если тебе нужно освобождение от внутренней муки, рождаемой сознаванием себя греховным или виноватым, значит, вопрос не в том, чтобы какой-то бородатый дядька сказал тебе: отпускаю! А в том, чтобы отпущение и освобождение действительно приходили. И мановением руки далеко не безгрешного попика это состояние не достигается. А если оно достигается лично у тебя, значит, это самовнушение, которое облегчает тебе жизнь, то есть самообман.

В действительности очищение исповедью приходит только тогда, когда ты действительно убираешь из своего сознания причины, заставляющие тебя совершать то, что ты сам считаешь преступлениями определенного рода. Просто рассказывание проступков дает лишь временное облегчение. Но если сами проступки снова повторяются, значит, простого рассказывания недостаточно. Надо искать корни.

Корни эти – в искривлении Образа себя. Точнее, в несоответствии того Образа себя, что ты строишь в жизни, с тем Первообразом, Истой человека, что знает твоя душа. Точнее, что она несет.

Последнее очевидно, потому что душа начинает испытывать неуют каждый раз, когда ты пытаешься пройти «не по душе». Это значит, что сама она и есть этот Первообраз. И итогом нашего развития в качестве телесных существ, имеющих души, является рождение Человека-Души. Человека, который телесен, но в каждом своем действии таков, что узнается как Душа, Душа-человек.

Душа несет в себе Образ и требует его воплощать. Не в тело, хотя речь и звучит о плоти, поскольку воплощение – это во плоть помещение. Но с помощью плоти. Творение образов с помощью плоти – это тоже их воплощение. Поэтому движение – это воплощение образов, и звучание – это воплощение образов. Задача души – воплотить себя в человеке, но не как в теле, а как в том, что проливается в мир с помощью тела – в движениях и звучаниях. Мы можем назвать это действиями, а можем и поведением.

В чем разница?

Она очевидна даже на первый взгляд. Слово «действие» простое. Слово «поведение» сложное. Оно содержит в себе две части: «по» и «ведение». Поведение, как считали мазыки, это ведение себя по… По чему? По образцам. По правилам. По закону. По некой черте, прочерченной обществом для хороших мальчиков и девочек.

Действие всегда разумно. Действуя, ты исходишь только из простейших образов разума – из тех самых Истот, из которых слагается твоя человеческая Иста. Поэтому ты должен думать, ведь простейшие образы не ведут к твоей цели, их еще надо складывать в образ пути.

Поведение бездумно, ведь оно разворачивается по готовому образцу достижения цели. При поведении не нужно думать о том, куда идешь – достаточно выбрать образец достижения этого «куда». Оно лишь требует внимания к тому, как. Имеет значение лишь то, чтобы не оступаться. Ведя себя, ты разделяешь себя с собой, и одной частью себя, ведешь другую, включающую в себя тело и личность, по сложному рисунку требований к человеку, созданному обществом.

Но разговор о поведении – это слишком большой разговор, который я буду поднимать, когда дойду до рассказа о нашем мышлении.

Пока же достаточно понять, что и в исповеди мы можем действовать, а можем вести себя.

Действуя, мы просто воплощаем те образы, которые есть в нашем сознании, и между нами и ими нет больше ничего. Можно сказать, что ты и есть этот образ. Но тогда мы несем полную ответственность за то, что из нас вырвалось. И если образ этот ущемляет других, они могут нас невзлюбить за это. А ведь ребенок действительно постоянно ущемляет других в своих действиях. Если он видит игрушку, которая ему понравилась, он просто тянет к ней руку и говорит: хочу! И ему нет дела до того, что она принадлежит другому.

Если мы вспомним первобытных людей даже совсем недалекого исторического прошлого, описанного в «Илиаде», «Одисее», Былинах, Сагах, сказочном эпосе многих народов, то обнаружим там множество примеров безнравственного поведения. Люди даже в средневековье совершенно не в состоянии сдерживаться, когда им чего-то хочется. Они просто протягивают руку и берут это. А тех, кто не дает, убивают…

Дети не убивают, у них на это нет сил. Но они берут лопатку для песка и бьют ею…

Наша нравственность говорит нам: это нехорошо! Нельзя желать ближнему того, чего не желаешь себе!

А я и не говорю, что это хорошо. Я всего лишь пытаюсь показать, что такое естественная искренность, еще не имеющая дополнительных слоев сознания, которые говорят нам: это нехорошо, тебя осудят за это, – когда мы пытаемся исповедоваться.

Исповедь – это не современно, и это даже не изобретение человека. Исповедь – это всегда, это способность нашего сознания освобождаться от болезненных содержаний. А искренность – это состояние, в котором ты можешь позволить себе говорить то, что идет, не ловя себя за язык и не сдерживаясь. Просто воплощая всегда только тот образ, который начал воплощаться, и никогда не позволяя себе подменять его на более выгодный для тебя.

Сдержанность и позволение – это два полюса, между которыми бьется любой человек в душевной беседе, на исповеди и при самопознании. Их обязательно надо изучить, иначе мы никогда не овладеем мастерством очищения.