Текст книги "Психологическая игра. Основной миф"

Шеститомный «Словарь Академии Российской» был первым детищем созданной в 1783 году Российской Академии. Игра была включена в нем с состав статьи «Играю» и занимала три страницы. Не буду разбивать ее на отдельные понятия, просто выберу все признанные во второй половине восемнадцатого века значения.

«Играю. 1.Значит, тешуся, веселюся. Играть прилично одним малым детям.

2. во что или чем. Забавляюся, время препровождаю, избрав какой-нибудь род забавы. Малые дети играют всем, что им в руки попадет.

3. На чем. На мусикийском орудии…. Играть на гуслях.

4. что. В отношении к какому-нибудь лицедейственному сочинению, или к лицу, действующему в оном, значит, представляю. Играли комедию. Он играет слугу…

5. Говоря о самых орудиях… означает тоже что: издает звук. …скрыпка испорчена, дурно играет, не играет.

Говорится также стихотворчески в отношении к волнению на реке или на море. Играют валы, волны.

Делать что играючи. То есть без затруднения, без напряжения сил. Говорится также: счастье. Судьба играет людьми. – В лице играет румянец…

Игра, игры. 1) Играние во что.

2) Резвость. Вы игрою своею всякому вскружите голову.

3) Забава. В сем смысле говорится вообще о всем том, что делается для одного увеселения, препровождения времени. Святошные игры.

4) Говорится о таких упражнениях, в которых для играния приняты какие-нибудь правила.

5) Иногда означает самые карты, игроку доставшиеся. К нему пришла хорошая игра».

Шестое и седьмое значения пропускаю, как устаревшие, восьмое – снова игра на музыкальных инструментах. И последнее, девятое значение, – греческие и римские игры, вроде Олимпийских, Немейских, в честь Юпитера или над могилою Ахилла и тому подобные.

Игра природы, игра слов.

Если вглядеться, то большая часть значений, приписываемых нашими словарями понятию игры, была уже известна в восемнадцатом столетии. И что бросается в глаза, в это время игра гораздо больше воспринимается как лекарство от скуки, чем как движение. Это определенно связано с тем, что Словарь отражал содержание сознания правящего, так сказать, светского сообщества. И в этом смысле он, определенно, не совсем русский словарь.

Говоря даже на русском языке, русский аристократ того времени мыслит несколько иностранно, как это прилично, к примеру, баварскому двору или Версалю. И играет он именно в такие игры, которые приличны.

Поэтому «Словарь Академии Российской», безусловно, отражает не русское, а приличное или приличествующее понятие игры. Иначе говоря, в данном случае мы имеем ту игру, которую впитала и одобрила культура правящего сообщества России. Что понимает под игрой настоящий русский язык того и более раннего времени, смотреть надо в других словарях.

Тем не менее, исконное понятие игры все же временами прорывается сквозь культуру, хотя и выглядит на ее фоне непонятно. К примеру, самое первое значение слова играю: тешуся, веселюся. Играть прилично одним малым детям.

С приличиями той эпохи все понятно, но что такое тешиться? Это далеко не простое и не очевидное слово. Как поется в одной старой русской песне: с малым дитем утешается. Утешаются в горе или от горя. Условно говоря, унимают чем-то слезы и боль. Подходит ли это для определения игры? При этом утехи и потехи явно одного корня.

Этимология пребывает в легкой растерянности перед этим словом. Большинство наших этимологических словарей его просто не знает. Те, что поминают, могут, как словарь Крылова, ограничиваться почти бессмысленным:

«Потеха. Это существительное образовано от глагола потешити (тъшити), к которому восходит современный глагол тешить».

И не привести глагола «тешить».

Другие, как словарь Шанского, Иванова, Шанской, глагол «тешить» знают, но от этого не легче:

«Тешить. Общеславянское. Образовано с помощью суф. – ити от основы, в перегласованном виде выступающей в тихий…».

Тихий же он и есть тихий:

«Тихий. Общеславянское, имеющее соответствия в балтийских языках. Этимологически связано с тешить. Первоначальное значение – «прямой, простой, одинаковый», далее – «послушный, покорный, тихий»».

Ну и как это можно соотнести с тем, что, играя, я тешуся, веселюся? Тут уж, скорее, подойдет неугомонный и непослушный.

Понять, как «тихий» мог связаться в данном случае с игрой можно лишь из более глубокого исследования. К счастью, П.Я.Черных проделал такое. Он тоже не дает объяснений, зато приводит достаточно языковых примеров, чтобы можно было рассмотреть возможный путь развития понятия.

«Тешить, тешу – «забавлять», «развлекать», «доставлять удовольствие», «утешать»… Сюда же утеха, потеха…

Древнерусское (XI в.) тешити – «ободрять», «успокаивать», «утешать»… утеха – «утешение», «радость», «утоление». (с XV в.) потеха – «забава», «игры»…

Старшее значение могло быть «успокаивать», «удовлетворять», «утешать»».

Благодаря этому описанию отчетливо возникает образ плачущего ребенка, которого родитель успокаивает, утишает, то есть делает тихим, забавляя, чем может. В том числе и игрушками. Так утеха становится потехой, игрушкой и игрой.

И важнее всего в этом то, что утешить в горе можно не просто успокаивая и утоляя печаль, но и даря радость. Следовательно, игрушка и игра должны содержать в себе это качество – приносить радость.

Но тогда мы непроизвольно встаем перед вопросом, что такое радость? И не в общем, а в том смысле, в каком утешение может ее нести, а потеха содержать в себе. Что такое радость в психологическом смысле? Ведь это не вещь, которую можно передать, и не дух даже, который может перелиться из одного в другого. Радость надо разбудить в человеке, а точнее, в его душе.

Что должна содержать в себе утеха, чтобы будить радость в душах? На что она должна воздействовать в душе другого, чтобы размыкать дверцы, за которыми скрывается радость?

И очевидно, что мы нашли еще одно качество игры – она содержит в себе утеху, как орган радости.

Не все толковые словари являются словарями живого языка. Есть и такие, которые пытаются воссоздать языковую картину определенной эпохи. В данном случае я воспользуюсь лишь двумя. Первый из них «Словарь древнерусского языка» И.Срезневского.

В отношении игры Срезневский значений не выделяет, просто приводит примеры словоупотребления из сочинений, начиная с XI века. Большей частью это выдержки из книг церковного содержания, поэтому игры однозначно осуждаются как приверженность дьяволу, хотя сквозь это просматривается еще насущная в то время для православия борьба с язычеством.

Игры ставятся в один ряд с пьянством и «ляганием». Очевидно, – дерганьем ногами, то есть плясками. Вряд ли это могло относиться к рукопашным ристаниям, поскольку русская культура боя не предполагал ударов ногами – они относились к нижнему миру, а потому удар ногой унижал, то есть опускал в нижний мир. Даже если такие удары могли применяться в бою с чужаком, на игрищах они были недопустимы.

Другой пример из XI века приводит более полный ряд родственных понятий:

«Диавола мудрованья, иже есть… пьянства, игры, скреня, юродословье, смех».

Скрень – это шутка, скреневанье – шутка, кощунство. Кощунами в старину называли нечто, вроде былин или песен, исполнявшихся волхвами. Но в данном случае подразумевается, скорее, пустословие. То есть пустое проведение времени за шуточками и праздной болтовней.

Кроме того та эпоха знала «пировные игры», очевидно, увеселения театрального вида, проводившиеся для гостей во время пиров скоморохами. И «игры позорование», что означает игры-зрелища. Сюда относили и песни, и гусли, и лики, то есть игры в личинах, и все различные игры, искореняя наследие дохристианской культуры и весь прежний образ жизни русского народа.

Поэтому, когда в церковных книгах встречается упоминание «бесовских игр», надо понимать, что речь идет не вообще об играх, а именно о том, что было врагом правящему культу: «Трубами, и скомрахи, и иными играми влечет к себе» (XIV в.)».

Но существовали и другие способы понимать игру, причем, судя по редким примерам, достаточно глубокие и иносказательные:

«Скырть река злу игру сыгра гражаном. Ипатьевская летопись». Или оттуда же: «Створи игру пред градом».

Игра пред градом могла быть как празднеством, так и военными действиями. Точнее, неким игровым действием под стенами осажденного города, призванным оскорбить и поддразнить горожан.

Еще один пример переносного использования понятия «игра»:

«Ударив его за ланиту на игру». Иначе – ударив по щеке в шутку, слегка.

Вполне естественно, что в быту человеку Древней Руси были известны и детские играния, и детские игралища, то есть игровые площадки.

В статье «Играти, играю» Срезневский выделяет семь значений слова играть.

«– забавляться.

– прыгать, скакать. Море распростерто, и к брегом играя (XIV в.)… Агнцы играют на зелени нив.

– быть в движении. Играста младенца в ней.

– шутить. А душою не можеве играти (шутить совестью, нарушать клятву)… Старец рече, играя.

– насмехаться. Каждый на брат свои играет.

– играть на музыкальных инструментах».

Безусловно, к этому надо добавить изображение роли, поскольку ранее были помянуты скоморохи и лицедейные игры.

Упомянутая игра младенца в утробе матери – широко распространенный в средневековье образ, обозначающий движение плода. Светлана Толстая подметила, что «то же может обозначаться глаголом скакати» (Толстая, с. 104).

Все это означает, что к одиннадцатому веку основными значениями слова играть было: забавляться, двигаться скакать, шутить, а также играть на музыкальных инструментах и представлять в лицах.

Это частично совпадает с мнением «Старославянского словаря» под редакцией Цейтлина, Вечерки, Благовой:

«Игрь – игра, развлечение, шутка. Впадая в блуды… в плясания – в игры злы.

Играти. 1. развлекаться, играть, бавить ся. На позорище мирнои. 2. прыгать от радости skakat radosti».

Игра в древности – либо развлечение, забава, либо позор, то есть зрелище, либо движения, скаканья от радости.

Радость определенно не случайна, и ее придется рассматривать качеством или свойством игры как таковой. При том, что мы столь же плохо понимаем, что такое радость, сколь хорошо умеем ее чувствовать, с радостью все же все относительно явно. Гораздо сложней понять, почему в древности игра все время сопоставляется с шуткой.

И я могу высказать лишь одно предположение: шутка означает некую двойственность, игра – это не взаправду, это в шутку, это не в самом деле. При этом игра, безусловно, взаправду, даже если русская поговорка и говорит: то не игра, что взаправду пошла. Игра увлекает, захватывает, но ты всегда знаешь, что лишь изображаешь то, что изображаешь.

Поэтому шутка тесно смыкается с позором. Играя во что-то, ты становишься кем-то, кто этим живет. Но при этом у тебя усиливается осознавание себя изображающим это в игровом мире. Это игра для себя. Но отсюда лишь один шаг до игры для других, сценической игры. Игра как шутка прямо переходит в театральную игру. Тут все просто.

Сложнее понять саму эту двойственность играющего: как нам удается так глубоко входить в жизнь тех персонажей, которыми мы становимся в играх? И тут без психологии, как науки о душе, ничего понять не удастся.

Что же касается несущих радость движений, то возникает искушение подойти к ним биологически. Однако, боюсь, и это окажется тупиком, как случилось со всеми психологами, которые пытались биологизировать игру. Жизненный порыв Бергсона не является биологическим состоянием, хоть и проявляется сквозь тела. Это жизненная сила, которая отмеряется каждому своей мерой, и которой в детстве больше, чем в старости.

Откуда в нас втекает эта сила? И почему она заставляет нас скакать и прыгать, как ягнят на лугу, что уже само по себе становится желаннейшей из игр?

В общем и целом этимология слова «игра», ведущая к индоевропейскому корню, означавшему движение, оказывается верна, но не дает полной картины. Похоже, понятие игры уже исходно состояло из нескольких важнейших составляющих, отражающих природу того, что играет в человеке.

Во-первых, эта природа, безусловно, связана с движением и наслаждением от движения.

Во-вторых, в силу способности воплощения человеческих душ в новые тела, вхождение в игровой образ оказывается во время игры порой почти столь же захватывающим, как и вхождение в тело. Поэтому, играя, люди перевоплощаются, как говорят про хороших актеров, не подразумевая действительной смены плоти.

В-третьих, игра, в отличие от быта и битвы за выживание, не ограничивает человека мерой достаточности, позволяя достигать мастерства, уносящего за пределы этого мира в мир богов. В этом игра подобна шаманскому бубну, который зовут конем или челном, потому что он уносит шамана в иные миры. Именно потому русский язык не знал для музыки иного названия, кроме игры.

Все первобытные музыкальные инструменты были столь просты, что могли воздействовать на ту основу человеческого сознания, которая удерживает наши души в телах. Воздействовать, делая скрепы души, привязывающие нас к плоти, слабее, и тем самым высвобождая души для внетелесного опыта.

Если вдуматься, то перевоплощения играющих детей сродни шаманскому трансу или глубокой медитации. И если кто-то хочет овладеть медитацией, ему надо не бороться с собственной природой, преодолевая ее, чтобы научиться чему-то новому, а вспомнить себя, вернуться к собственным истокам. Там, в детстве, мы владели тем, что хотим освоить искусственно, ломая и подчиняя сопротивляющийся разум.

А разум так устроен, что ему невозможно осваивать заново то, чем он уже владеет. Именно об этом говорит Будда и просветленные, когда утверждают: просветление уже с тобой, надо всего лишь повернуться к нему лицом, а не бежать за выдуманными способностями.

И последнее: игра вызывает радость. Не как чувство. Чувство, то есть способность чувствовать радость, всегда с нами, и как орган восприятия, безусловно, принадлежит не физическому телу. Скорее, это орган тела сокровенного, которое в старину звали скенью. Но сама способность чувствовать, то есть чувство радости не есть радость.

Чтобы это чувство заработало, чтобы с его помощью я почувствовал радость, необходимо, чтобы радость была. И тут встает вопрос, что это такое? Вероятней всего, что радость – это некое состояние, но состояние чего или какого тела? Если даже чувствовать его может только скрытое, далеко не поверхностное тело, то какова же глубина того, что меняет свое состояние на радость?

Эти составляющие игры вытекают не из ее собственной природы, а из природы того, кто играет, ибо нет никакой игры самой по себе без играющего. Игра – это лишь имя для того, что мы распознаем как проявления игры. Но ни солнечные зайчики, ни волны, ни блики на гранях бриллианта в действительности не играют. Как не играют и тела детей или котят.

Играют души. Игра – это состояние души. Или духа. Хотя мы вполне можем представить себе и игру Ума. Но такие различия мне пока недоступны. Поэтому как психолог я пока ограничиваюсь душой. И с уверенностью утверждаю: в зависимости от того, какую задачу решает душа в данный миг, меняется и игра. Игра всегда соответствует главным задачам души.

Но прежде, чем перейти к разговору о душе и ее задачам, необходимо завершить языковое исследование, добрав значения и поняв те слова, которыми называют спутников игры, вроде радости или движения, а также разобравшись с теми выражениями, которые не получили объяснений в толковых словарях и остались примерами живой речи.

Однако именно эта работа по своей сути является чистым исследованием, которое не сделать без подготовки и соответствующего снаряжения. Снаряжением таким должна снабдить наука. Поэтому я сделаю небольшое отступление ради краткого обзора того, что думали об игре ученые, в первую очередь, конечно, психологи.

Раздел второй. Научные игры

Пытаясь понять, что такое игра, я проделал естественный для человека современной культуры путь: я обратился к толковым словарям, чтобы получить самое общее представление о том, что понимается под этим словом. Вполне естественно, что и любой другой современный человек начинает так же. Это общее понятие позволяет перейти к более глубокому пониманию предмета. Именно на этом, втором шаге и начинается собственно наука.

Не думаю, что было бы правильно отбросить тот опыт и понимание, что накопила наука в отношении понятия игры. Поэтому, прежде чем углубляться в собственное исследование, я хочу дать пусть самый краткий очерк научных представлений и находок. А заодно обогатиться исследовательским инструментарием современной науки.

Игра привлекала слишком многих, поэтому я исходно предполагаю, что не смогу дать полную картину, и поэтому вижу свою задачу культурно-исторически – как очерк следующего, но далеко не самого глубокого слоя понятия «игра». Научные исследования тоже не абсолютны, в них есть и поверхностное, и откровенные ошибки, а есть и глубокие прозрения. Эти прозрения заслуживают особого разговора, поскольку вскрывают более глубокий слой сознания.

Таким образом, в этом разделе – о том, что можно считать начальными научными представлениями об игре.

Игра не так уж давно стала предметом научного интереса. Если брать философию, то начали о ней говорить в первой половине девятнадцатого века в Германии. Но первым нашим философским словарем, который поминает игру, был «Философский словарь» Эрнеста Радлова, выходивший отдельными выпусками в 1902-3 годах. Ни у Галича, ни у Гогоцкого, ни у Владимира Соловьева в их словарях или словарных статьях, издававшихся в девятнадцатом веке, игры еще нет. У Радлова же игра определяется как деятельность:

«Игра есть деятельность (противоположная работе), предпринятая ради сопряженного с нею наслаждения и независимая от какой-либо вне ее находящейся цели.

Источник наслаждения игрою лежит в подвижности ума и тела и в фантазии человека. Деятельность, не утомляющая, приятно заполняющая время, развивающая свободную энергию души и тела, всегда нравится. На связь игры с искусством впервые указали Шиллер, а за ним Г.Спенсер и К.Гроос.

Граница между игрой и работой не может быть строго проведена, ибо и работа может стать игрой, когда она производится легко и с наслаждением, а с другой стороны, игра может сделаться работой (например, шахматные турниры)».

Непроизвольно вспоминается древняя мудрость: избери дело по душе, и ты не будешь работать ни одного дня. Хочу сделать предварительное замечание: хоть Радлов и ссылается на Шиллера, но в своем понимании он гораздо больше опирается на Спенсера и Вундта.

Что же касается работы, то в этом он следует Гроосу, который исходит из ее понимания Кантом.

Определение Радлова, при всей его невнятности, что естественно для первого определения, на удивление ценно и по сути своей философично. В сущности, это определение от обратного, апофатическое определение, как говорится: игра – не работа. Точнее: игра – это то, что противоположно работе.

Вполне естественно, такое определение может работать лишь в том случае, если будет определена деятельность, именуемая работой. И как это ни странно, Радлов это определение дает!

«Работа есть деятельность, сопряженная с усилием и направленная на осуществление какой-либо объективной цели; работа противоположна игре и отдыху: игра лишена полезной цели. Количество физической работы в мире есть величина постоянная, под психической работой разумеют усилие, направленное на преодоление внутренних препятствий, например, мотивов, определяющих волю».

Это, конечно, тоже весьма смутное определение. Однако наши философы, похоже, считали понятие работы либо слишком сложным, либо принадлежащим другой науке (физике?), потому что после Радлова оно в философских словарях не встречается. А вместо него, начиная со второго издания «Краткого философского словаря» (1940) в качестве философского появляется понятие «труд».

Вопрос этот, считать ли труд философским понятием, очевидно, был спорным, потому что вместе с марксистской идеологией уходит и это понятие, вероятно, ставшее в наше время чисто экономическим.

В марксизме труд понимался как «процесс, совершающийся между человеком и природой, процесс, в котором человек своей собственной деятельностью обусловливает, регулирует и контролирует обмен веществ между собой и природой». По крайней мере, так его видел Маркс.

После 91-го года лишь ФЭС под редакцией Губского помещает статью «Труд», где заявлен совсем иной подход:

«Труд – как этическое явление есть то же самое, что и участие, затрата, применение: индивид находит себе применение, затрачивает силу, отдает свою энергию. Труд требует выполнения работы и «усердия». Он не только наталкивается на сопротивление вещи, но и отвоевывает себе требуемый результат, выживает из себя все. Стремление человека направлено к тому, чтобы встать над трудом, овладеть процессом труда».

И далее что-то еще более непонятное о том, как в труде познать себя в спонтанности примененной энергии…

Похоже, необходимость выделить из понятия «труд» то, что может быть включено в предмет философии, заставляла философов заигрываться до зауми. Но при этом между всеми этими определениями «работы» и «труда» есть что-то общее. По крайней мере, философы пытаются связать их с целеположной деятельностью, тем самым утверждая, что игра не имеет цели. По крайней мере, внешней.

Затем они всюду навязывают, что в труде приходится прилагать усилие для преодоления то ли внешнего, то ли внутреннего сопротивления, тем самым утверждая, что в игре усилие не требуется.

Ну и, в-третьих, они подводят к мысли, что труд нужен для жизнеобеспечения. Прямо это не звучит, но предполагается и легко домысливается любым здравомыслящим человеком. А вот игра о таких вещах не заботится, она самоценна и самоцельна, так сказать, иначе говоря, скрывает свою цель внутри себя.

Это то, что вытекает из философских попыток понять игру через труд. Так или иначе, это будет звучать в определениях всех последующих философских словарей.

«Современный философский словарь» под редакцией Кемерова (1996):

«Игра – форма человеческих действий или взаимодействий, в которой человек выходит за рамки своих обычных функций или утилитарного употребления предметов. Цель игры – не вне ее, а в поддержании ее собственного процесса, присущих ей интересов, правил взаимодействия…

Игру принято противопоставлять: а) серьезному поведению и б) утилитарному действию с предметом или взаимодействию с другими людьми».

Что можно извлечь из этого кладезя философской мысли по сути: игра есть форма. Человек имеет функции. Игра шире функций, поскольку выходит за их рамки, а ее цель при этом в этом самом широком пространстве, которое за рамками серьезного поведения и утилитарных действий.

Иными словами, цель игры внутри, но это нутро снаружи и вокруг всего. Играя, ты замыкаешься в узком пространстве игры, распахнутом во вне, так сказать, наедине с собой и всем миром…

ФЭС под редакцией Губского:

«Игра – непродуктивная деятельность, которая осуществляется не ради практических целей, а служит для развлечения и забавы, доставляя радость сама по себе. Игра отличается как от труда, так и от чисто инстинктивных действий. Она относится к определенной стадии развития высших существ: млекопитающих и человека».

Эта вот «определенная стадия развития высших существ» невольно навевает воспоминания о старых спорах о том, обладает ли червь или лягушка душой. Иными словами, кого физиолог может безбоязненно резать, не чувствуя себя душегубом. Соответственно, становится оправданным и вопрос: задвигая игру в крошечное пространство забав и развлечений, философ просто помогает человечеству избавиться от последних воспоминаний о душе?

Даже определение игры как деятельности, в действительности, есть не только самообман, но и столь же неоправданное сужение предмета. Игра может быть забавой, игра может быть названа деятельностью, но не потому, что она деятельность в научном смысле. А попросту, по-бытовому: потому что в игре мы что-то делаем!

Философы этого даже не замечают, но во всех определениях игры как деятельности они непроизвольно скатываются с научного уровня в бытовизм. Сколько ни называй горшок керамическим изделием, но если ты не поймешь, что такое горшок по сути, другие имена будут лишь запутывать.

Так вот, игру можно назвать хоть горшком, лишь бы в печь не ставили. Иначе: лишь бы сами не поверили, что это так и есть. Игра – это не что-то внешнее, что делают наши тела, и даже не что-то внутреннее, что делает наш разум. Это нечто, что мы делаем и с помощью тел, и с помощью ума. Нечто, что являет себя сквозь их деятельность.

Таким образом, научно корректным было бы определение: игра – это то, что доступно нам в деятельности и сквозь деятельность. Но деятельность есть лишь внешнее выражение игры. Его внутренним выражением, вероятно, можно считать определенное состояние, которое принято называть игривостью. И когда ты игрив, совершенно не важно, во что прольется твоя игривость. Но во что бы она ни пролилась, это и будет игрой – деятельность она или шутка, или даже всего лишь взгляд, жест, скрытая улыбка…

Тем не менее, деятельностное понимание игры закрепилось в нашей философии и звучит в тех или иных вариациях во всех последующих философских словарях, включая «Новую философскую энциклопедию» (2001):

«Игра – одна из главных и древнейших форм эстетической деятельности, то есть неутилитарной, совершаемой ради нее самой и доставляющей, как правило, ее участникам и зрителям эстетическоенаслаждение, удовольствие, радость».

Крошечная помарка: как правило, – достаточна, чтобы отменить все предыдущее определение. Если встречаются исключения, значит, определение в целом неверно. Оно – определение лишь частного случая, лишь одного из проявлений или одной из сторон явления. Игра не форма, игра не деятельность, и игра не то, что доставляет наслаждение красотой.

При этом игра являет себя в действиях и доставляет радость и наслаждение. К тому же игра, очень вероятно, даже не совершается ради цели, находящейся в ней самой. Мы просто этого не знаем и не вправе утверждать, пока не узнаем и не убедимся.

А все, что мы знаем, что есть «утилитарная деятельность», то есть та самая жизнь, которой мы и живем обычно, вне игры. А игра просто выходит за ее рамки, она – что-то иное, вот и все, что мы можем утверждать уверенно. Иными словами, все, сказанное философами, можно свести к простому: мы не знаем, что такое игра, потому что она приходит из другого мира, а точнее, из-за границ того мира, который нам известен и понятен.

Игру надо бы определять саму по себе, а мы пытаемся сказать, чем она не является в нашем мире. Да всем она не является!