Текст книги "Психологическая игра. Основной миф"

Делая исторический очерк развития игр в различных обществах, Эльконин, а можно обобщенно сказать – советская психология, приходит к выводу, что «у детей, живущих в обществе, стоящем на относительно низкой ступени развития, ролевых игр нет» (Эльконин, с. 47).

Это утверждение подтверждается этнографическим материалом. Правда, проведена этнографическая часть исследования не этнографом, а потому обладает лишь приблизительной доказательностью. Эльконин сам осознавал, что не может делать абсолютных выводов и потому высказывался достаточно осторожно. Это правильно, потому что окончательное утверждение возможно лишь после полноценного и целенаправленного этнологического исследования.

И все же мы вполне можем утверждать: в общем и целом выводы психологов соответствуют этнографической действительности. И если и есть редкие свидетельства существования детских ролевых игр в примитивных обществах, в целом это подтверждает лишь то, что в природе человека такая возможность существует всегда. Но на деле дети тех народов, у которых существовало простое устройство общества, а главной задачей было выживание в мире-природе, играют в иные игры, чем дети развитых обществ.

Игры детей простых народов можно называть предметными или играми с предметами. Однако и здесь все далеко не однозначно. Только на поверхностный взгляд то, что исследователь застает в руках детей в таком обществе, может считаться игрушкой, а то, что делает с таким предметом ребенок, – игрой.

«У народов Крайнего Севера нож является необходимым орудием оленевода, охотника, рыболова. Обращению с ножом начинают учить уже с самого раннего детства. Н.Г.Богораз-Тан пишет: «Детство у чукчей проходит очень счастливо. Детей ни в чем не стесняют и не запугивают. Маленьким мальчикам, как только они начинают цепко хватать вещи, дают нож, и с этого времени они с ним не расстаются. Я видел одного мальчика, старавшегося резать ножом по дереву; нож был немногим меньше его самого».

«Так же как и взрослый охотник, – пишет А.Н.Рейнсон-Правдин, – каждый мальчик имеет пояс, к которому на цепочке или на ремешке прикреплен нож; не игрушечный, а самый настоящий, иногда даже весьма внушительных размеров. Случайный порез лишь быстрее научит ребенка правильно обращаться с самым необходимым в жизни оружием…

Таким же обязательным орудием является для мальчика и топор…

При таких условиях, понятно, что в игрушках обских детей очень трудно найти нож или топор – игрушки, выстроганные из дощечки, какие мы часто находим у детей многих народов другой культуры…» (там же. С. 49–50).

Это важнейшее этнографическое наблюдение позволяет Эльконину прийти к психологическому выводу:

«Доступные для ребенка примитивные орудия и формы труда дают ему возможность развития ранней самостоятельности, порождаемой требованиями общества, непосредственным участием в труде взрослых членов общества» (там же. С. 48).

Иными словами, там, где выживание составляет всю жизнь человека, а способы выживания крайне просты, игры у детей не развиваются, дети сразу учатся главному и нисколько не страдают ни от отсутствия игр, ни от того, что очень рано становятся взрослыми и самостоятельными. Скорее наоборот. Как показали исследования психологов советской поры:

«Ребенок стремится также и к особым личностным контактам со взрослым, добивается его внимания и одобрения. Дети ищут оценки взрослым их успехов в выполнении игровых и предметных действий и отказываются от ласки незнакомого взрослого, которая никак не связана с их деятельностью.

Если же взрослый выражает свое положительное отношение к ребенку по ходу дела, то его оценка вызывает у ребенка интенсивные радостные переживания» (там же. С. 157).

Ребенок хочет стать взрослым. Возможно, точнее было бы сказать, что он хочет стать полноценным и выйти от зависимости, в которой застает себя в детстве. Каждая душа приходит в этот мир ради своих задач, в которых другие не помощники. Даже если мы любим человека, все же его душа – потемки, в том смысле, что только он знает, что ему в действительности нужно.

Поэтому дети не играют там, где от этого нет пользы. И даже если сама способность к игре доразумна, разум все же жестко определяет не только наши подходы, но и саму потребность в играх. Там, где для решения наших главных задач игрушки не нужны, они и не возникают. Хотя при этом те же дети, которые с детства предпочитали либо взрослые орудия, либо не столько игрушки, сколько уменьшенные копии взрослых орудий, с удовольствием играют в игры взрослых.

«Требования, которые ставит перед детьми общество в отношении овладения употреблением необходимейших орудий труда и тесно связанными с этим способностями, необходимыми будущему охотнику, скотоводу, рыболову или земледельцу, приводят к целой системе упражнений. Именно на этой основе создается почва для различного рода соревнований.

В содержании этих соревнований между взрослыми и детьми нет никакой принципиальной разницы. На тождественность игр взрослых и детей, имея в виду именно соревнования или спортивные подвижные игры с правилами, указывает целый ряд авторов. Так, например, Н.Н.Харузин говорит:

«Дети играют те же игры, как и взрослые» (1890). Г.Старцев, описывая быт самоедов, приводит примеры таких общих и одинаковых игр:

«Любимая игра – это перегонки. Взрослые женщины и мужчины становятся в ряд и должны бежать расстояние часто более ½ километра до условленного места. Кто первый прибежит, тот считается выигравшим, и о нем говорят как о хорошем бегуне. Детям он особенно служит любимой темой в разговоре, и они сами, подражая взрослым, устраивают такие же бега» (там же. С. 55).

Точно так же играют с помощью лука или аркана. Это значит, что сами охота и способность играть все время присутствуют в природе детей любых обществ. Игры отсутствуют не у них, а у обществ.

Человеческая же природа наша с одинаковой охотой входит как в игры, так и в освоение орудий труда. Похоже, тому, что порождает в нас игривость, безразлично, через что проявляться. И это выражается в высказываниях, вроде: делать играючи или работать, поигрывая инструментом, – топором, ножом, любым другим.

«Нож и топор, лук и стрелы, аркан, удочки, иголки, скребки и тому подобные орудия являются орудиями, овладение которыми необходимо для того, чтобы ребенок мог принять участие в труде взрослых. Дети, конечно, не могут самостоятельно открыть способы употребления этих орудий труда, и взрослые научают их этому, показывают способы действий с ними, указывают на характер упражнений, контролируют и оценивают успехи детей в овладении этими необходимейшими орудиями» (там же. С. 54).

Это звучит очевидностью. Для примитивных обществ. С высоты своего общественного развития мы легко понимаем, как устроена простая жизнь. Но понимаем ли мы то, что скрыто за простотой? И если мы так умны, почему мы не так хорошо живем?

Я подозреваю, что сказанное исследователем относится ко всем обществам. И современный ребенок, целый день занятый детскими играми, купленными лишь затем, чтобы он не мешал родителям, точно также упражняется в овладении орудиями, необходимейшими для того, чтобы он мог принять участие в труде взрослых. В нашем с вами труде!

Вот только мы не понимаем, что это за труд, для которого надо играть именно в эти игры, и как те игрушки, что мы покупаем сейчас в магазинах, творят наше общество, меняя разум человечества.

Как не понимаем и то, как и когда появляются в нашей жизни настоящие игры.

Мне как представителю культурно-исторического направления психологии очень важно, что Эльконин увязывает развитие игры с историческими этапами развития общества. В этом отношении марксистская методология остается верной и научной, даже если в целом объяснение не найдено из-за идеологического заказа.

В любом случае, очевидно, что у детей существуют возрастные, а у обществ – исторические особенности. И они закономерны, что значит, порождаются природой человека или общества. Однако всегда возможен перегиб. Так излишне горячее желание объяснить человека «снаружи», то есть от требований общества, как все тот же биологический автомат, отвечающий реакциями на внешние стимулы, приводит к натяжкам.

К примеру, объясняя наблюдения за первогодками, Эльконин говорит о том, как дети хватают предметы, называя это «манипуляциями»:

«Возникновение и развитие этих манипулятивных действий у детей принципиально отличается от сенсомоторной активности молодых животных прежде всего тем, что в предоставляемых взрослыми ребенку предметах-игрушках уже запрограммированы те сенсорно-двигательные операции, которые должны на них формироваться…» (Эльконин, с. 156).

Очень умно, но не более чем домысел. Кто из родителей, давая в руки ребенку погремушку или пластмассовый молоточек, не перекладывал его так, чтобы ребенок брался за ручку? Причем, по многу раз. Это с очевидностью показывает: ребенок долго не видит никаких запрограммированных в игрушке операций. Так что, развитие этих действий, безусловно, совершается под воздействием общества, а вот возникновение надо изучать особо.

Таким образом, «предметная деятельность, в которой происходит овладение общественно выработанными действиями с предметами, и «исследование», в котором ребенок ищет новое в предметах» (там же. С. 157), – это следующий этап в развитии сознания ребенка. И это не вопрос, как не вопрос и то, что ребенок, как и животное, вполне способен играть до появления в его жизни предметов. Так сказать, игривость присуща нашей природе.

Вопрос в том: когда зарождаются игры с предметами?

«Доступные для ребенка примитивные орудия и формы труда дают ему возможность развития ранней самостоятельности, порождаемой требованиями общества, непосредственным участием в труде взрослых членов общества» (там же. С. 48).

В данном утверждении опять присутствует некоторое навязывание марксистского подхода. Развитие ранней самостоятельности, оказывается, порождается требованиями общества, а не выживания. Тогда непонятно, почему эти дети, по приведенным самим же Элькониным этнографическим свидетельствам, уже с трех-четырех лет добывают себе пищу, с шести лет строят себе жилища и уходят жить самостоятельно, а с 10-12 считаются полноправными членами племени?

Безусловно, выживать обществом легче. Но не слишком ли надуманным будет сказать, что обществом легче вводить общественное разделение труда? Общество рождается не затем, чтобы доказывать, что учение Маркса всесильно, поскольку оно верно, а затем, чтобы легче было выжить.

И не участвуют эти дети в труде взрослых, если читать все те же источники. Они учатся у взрослых, трудясь вместе с ними, а затем бегут делать то же самое самостоятельно. И они объединяются со взрослыми, когда дело слишком тяжело. В общем, как в настоящей жизни у любого из нас.

«В условиях первобытного общества, с его относительно примитивными средствами и формами труда, даже маленькие дети, начиная с трех-четырех лет, могли принимать участие в несложных формах бытового труда, в собирательстве съедобных растений, кореньев, личинок, улиток и т. п., в примитивной рыбной ловле простыми корзинами или даже руками, в охоте на мелких зверей и птиц, в примитивных формах земледелия» (т. ж.).

Психологи, похоже, рождаются не на грядке с капустой, а в коробке с рафинированным сахаром! А в условиях самого продвинутого общества, ведомого к победе коммунизма передовым отрядом педагогов и психологов, дети, начиная с первого года жизни, не тянут в рот все какашки, которые попадаются им на земле? И им надо давать разрешение, чтобы они могли принять участие в общественно-полезном сборе улиток или разорении грядок?

Дети просто заняты выживанием, и в том обществе им в этом никто не мешал, поскольку на земле не валялись окурки и использованные шприцы. Но чтобы добывать достаточно, приходилось подглядывать за старшими и умелыми. А те это приветствовали и поощряли, как полагается родителям и сородичам.

Впрочем, не важно, исходя из каких установок, исследователь изучает действительность. Лишь бы выводы были верными:

«На этой ступени развития и при таком положении ребенка в обществе не было никакой необходимости в воспроизведении труда и отношений между взрослыми в особых условиях, не было необходимости в ролевой игре» (т. ж.).

Имеется в виду, что не было никакой необходимости играть в те дела, которые ребенок и так уже делал. И это естественно и для современных детей: игры в рыбалку с магнитным крючком становятся неинтересны, как только появляется возможность просто ходить на рыбалку. Как неинтересно играть деревянным ножом или топором, если у тебя уже есть настоящие.

Похоже, именно здесь пролегал тот рубеж, на котором, по мнению советской психологии, и зарождалась собственно игровая деятельность.

«Важно отметить, что среди описанных нет игр, изображающих трудовую жизнь взрослых, а преобладают игры, в которых воспроизводятся те стороны быта и отношений между взрослыми, которые недоступны для непосредственного участия детей или являются для них запретными» (там же. С. 60).

Эльконина постоянно утягивает к разговору о ролевых играх, поскольку именно они отражают устройство общества, но то же самое с очевидностью относится и к играм предметным.

«На поздних стадиях первобытнообщинного строя происходило дальнейшее развитие производительных сил, усложнение орудий труда и тесно связанное с этим дальнейшее разделение труда. Усложнение орудий труда и связанных с ним производственных отношений должно было сказаться на положении детей в обществе.

Дети постепенно как бы вытеснялись из сложных и наиболее ответственных областей деятельности взрослых» (т. ж.).

Сам марксизм придумал для подобных измышлений название: вульгарный материализм. Желание быть правовернее пророка вынуждало психологов навязывать материалу очевидные глупости: для того, чтобы их вытеснять, дети уже должны находиться в той деятельности. А их не только не вытесняли, их хотели там, ждали и всячески помогали!

Но для овладения современными видами труда, обеспечивающего выживание в современном лесу, нужно овладеть гораздо большим количеством гораздо более сложных орудий. Вот дети и учатся дольше, дожидаясь, когда подрастут и их тела, и их разум.

«Вместе с тем усложнение орудий труда приводило к тому, что дети не могли овладевать ими путем упражнений с уменьшенными их формами. Орудие труда при его уменьшении теряло свои основные функции, сохраняя лишь внешнее сходство с орудиями труда.

Так, например, если уменьшенный лук не терял своей основной функции – из него можно было выпустить стрелу и попасть в предмет, то уменьшенное ружье становилось лишь изображением ружья, из него нельзя было стрелять, а можно было лишь изображать стрельбу» (т. ж.).

При всех излишествах идеологической обработки, которую обязаны были вести советские психологи, это удивительно важное наблюдение!

«При переходе к плужному земледелию маленький плуг, сколько бы он ни был похож на настоящий всеми своими деталями, терял основные функции плуга: в него нельзя запрячь быка и им нельзя пахать.

Возможно, что именно на этой стадии развития общества возникает игрушка в собственном смысле слова, как предмет, лишь изображающий орудия труда и предметы обихода из жизни взрослых.

В этнографической литературе есть очень много указаний на характер ролевых игр в этот период» (там же. С. 60–1).

Родившись, ребенок полностью зависит от своей матери, – как у людей, так и у животных. Но как только он начинает ходить, пусть на четвереньках, он делает все, что может, чтобы научиться выживать на этой земле воплощения. И тянет в рот все, что находит на ней. И если в дело не вмешаются люди, он будет играть с предметами, как волк или обезьяна, в зависимости от того, в каком окружении себя обнаружит.

Он будет играть с предметами, как с пищей, которая не дается.

Но он обнаруживает себя среди существ, которые используют простейшие орудия, чтобы копать, резать или стрелять. И так наступает второе состояние обучения выживанию: детеныш осваивает предметы, которые помогают добывать пищу, которая не дается. Или помогают добыть более сложную добычу – тепло, сухость и удобства.

Но удобства развиваются, и однажды ребенок обнаруживает, что люди, к которым он пришел, живутобществом и создали очень сложные орудия. Или очень опасные. Тем же ружьем можно пользоваться лишь тогда, когда тело сможет выдерживать его отдачу.

И он ждет, но одновременно осваивает, как пользоваться тем же самым в представлениях. И там же в представлениях он осваивает и усложнившиеся общественные отношения, на которые пока еще не имеет права.

Так через игры с предметами и отношениями рождаются игры с образами. И именно они так сильно удлиняют детство современных детей.

Безусловно, я не охватил всю научную психологию игры. Множество исследователей вели свои изыскания и публиковали их в научной периодике. Но почему-то остались безвестными. У меня даже есть предположение, почему. Думаю, потому, что их исследования имели целью только публикацию…

Никто не замахивался на вопрос: зачем все это? Никто не пытался вывести из накопившегося опыта фундаментальную теорию научной психологии. Более того, все доступные мне исследования идут от исходной гипотезы к постановке экспериментов, и никто не пытался пойти обратным путем: накопить опыт, а потом обобщить его и попытаться высказать предположения о том, почему играют именно так.

Исходная гипотеза, особенно марксистская, заставляла подгонять под себя и постановку опытов и результаты. В итоге теория прикладной работы с игрой в психологии так и не сложилась.

Тем не менее, собранный материал и даже многие теоретические построения психологов являются бесценными. К сожалению, в лице советской психологии, они свели все игры к ролевым. И это тем более опасно, что именно ролевые игры и являются основным орудием прикладного игротехника. Когда в шестидесятые годы прошлого века в России родился методологический кружок Щедровицкого, успех этой школы объяснялся именно использованием ролевых игр.

Однако методология Щедровицкого, имея сумасшедший успех, так и не превратилась в научную теорию. Скорее, это еще один пример создания практической психологии – чрезвычайно успешной, но не ставшей наукой, несмотря на то, что клиенты готовы платить огромные деньги за такую помощь.

Конечно, чтобы использовать ролевые игры, достаточно лишь умения разумно ставить задачи и моделировать условия, в которых они могут быть решены. С практической точки зрения этого достаточно. Но не с теоретической. А без хорошей теории науки не бывает.

Чтобы создать действительную теорию психологической игры необходимо не только понимать, что люди хотят играть, и что игра желанна, но надо еще знать, почему это желание так действенно. А оно действенно настолько, что рождается подозрение о том, что мы дикари, которые используют микроскоп, чтобы колоть орехи и ракушки.

Возможно, понимание действенности желания играть нужно не затем, чтобы моделировать жизненные ситуации, а затем, чтобы понять саму человеческую природу. Если это верно, то вся теория игры в психологии, ведущая к практическим знаниям, смотрит не в ту сторону.

Не игру надо понимать, чтобы лучше строить игры, а игры строить, чтобы понять предмет нашей науки!

В любом случае, мне недостаточно тех теоретических зарисовок, которыми столь богата современная наука об игре. Я хочу посмотреть, что еще заметил народ и отложил в сокровищнице русского языка. Не сомневаюсь, что в свалке по имени словари русского языка скрывается еще множество жемчужин.

Раздел третий. Игра как движение

В первом разделе я попытался понять, что понималось под словом игра тем народом, который это слово создал. Я начал с этимологических и толковых словарей, тем самым раскрывая понятие игры в том его общедоступном значении, которое можно получить, всего лишь открыв соответствующий справочник. Во втором разделе я усилил свое понимание научной картиной психологии игры.

Очевидно, что психология, стремясь к научности, избрала двигаться к эмпирическому, в опытах и наблюдениях накопленному материалу. Ее исходная теоретическая слабость преодолевалась именно так, но в итоге трещины между фундаментальной теорией и прикладной работой лишь обострились. В трудах Эльконина это бросается в глаза, когда он, говоря об игре, постоянно оговаривается, сводя все свои построения лишь игре ролевой.

Игры ролевые важны для психолога, который числился в государственном устройстве по педагогическому ведомству, но мало что дают для понимания исходной природы игры, а значит, для установления связи ее природы с природой основного предмета психологии – человеческой души.

Поэтому в этом небольшом разделе я делаю отступление от собственно игры и попытаюсь дать короткий очерк взглядов на движение, которое, если верить исходным понятиям, считалось основой игры еще в индоевропейские времена.

Не думаю, что мне удастся найти ответы или решения, но уровень сложности задачи я показать сумею. А с ним – и путь, которым все равно однажды придется пройти психологии, если она хочет создать фундаментальную теорию, позволяющую психологу вести прикладную работу.