Текст книги "Психологическая игра. Основной миф"

Думаю, что после всего написанного мною, очевидно, что движение является основой игры как таковой, а все сложные игры, вроде ролевых, лишь ложатся на эту основу, усложняя ее в соответствии с уровнем развития общества. Так же очевидно должно быть и то, что психологи не хотят считать движение своим предметом, и даже не хотят видеть, что оно лежит в основе не только игр, но и основополагающих понятий всей прикладной части психологии, например, теории мотивации.

Но мотивация в психологическом смысле – весьма поверхностное явление. Движение же исходно и является самой сутью человека, что значит, являет собой его внутренний источник жизненной силы. Мысль о том, что душа является таким же самодвижущимся источником в человеке, как Бог недвижимым движителем во вселенной, стала основой психологии еще у Аристотеля, хотя берет корни в «Тимее» Платона.

И не надо думать, что современное естествознание действительно превзошло классическую философию, отменив ее теоретические находки. Естественники лишь лучше изучили природу, но за пониманием они до сих пор обращаются к Упанишадам или Аристотелю. Вернусь к Эйнштейну.

Вертгеймер долгие годы беседовал с ним, чтобы понять, как же работал ум Эйнштейна, чтобы создать теорию относительности, то есть, в сущности, иной образ мира, объясняющий те неувязки, которые порождало ньютоновское объяснение мира с помощью механической теории. В этом отношении Ньютон, Эйнштейн или Бор мало чем отличались от древнегреческих мыслителей. Они тоже пытались объяснить, как возможно то, что мы наблюдаем, и выявляли нестыковки в объяснениях предшественников.

Вот, к примеру, Аристотель в трактате «О душе» начинает исследование с критического обзора уже имеющихся теорий:

«Действительно, некоторые утверждают, что душа есть главным образом и прежде всего нечто движущее; но, полагая, что недвижущееся само не может приводить в движение другое, они причисляли душу к тому, что движется. Поэтому Демокрит утверждает, что душа есть некий огонь и тепло…» (Аристотель, О душе,2, 403b,25).

И так каждый последующий мыслитель добавлял что-то свое, вплоть до эфира. Поэтому, когда Аристотель сам объясняет движение души, он начинает объяснение, как это было заложено еще «Тимеем», от объяснения движения во Вселенной. А точнее, от Перводвигателя, который «неподвижен, однако сам является источником всякого изменения…» (Шуман, Аристотель//Всемирная энциклопедия: философия. Под ред. Грицанова, М.:2001)

Происходит это, очевидно, в виде борьбы противоположностей.

«Материя лежит в основе всех противоположностей, главные из которых образуют четыре элемента: огонь (теплое и сухое), воздух (теплое и влажное), вода (холодное и влажное), земля (холодное и сухое)…

Комбинация из четырех элементов, вызванных действием материальной причины, образует весь предметный мир. Эфир, пятый элемент, в отличие от всех других, является невозникшим, неуничтожимым и неизменяющимся. В нем нет ничего противоположного, поэтому он лишен материи.

Из эфира состоит крайняя сфера неподвижных звезд. Эта сфера совершает бесконечное, непрерывное и равномерное движение по кругу. Ее движение есть одно изменение, без возникновения и уничтожения… вследствие чего крайняя сфера есть чистое начало движения» (т. ж.).

Вот такая мудреная метафизическая попытка объяснения наблюдаемого в небесах и умозрении. Однако не думаю, что без нее многим удавалось понять Эйнштейна. Судите сами. Вертгеймер после нескольких лет близкого общения и исследования причин, вызывавших к жизни те объяснения, что создал гениальный физик, пишет:

«Ему казалось, что в природе нет «абсолютного движения». Центральным пунктом здесь стало противоречие между точкой зрения, согласно которой скорость света предполагает состояние «абсолютного покоя», и его возможностью в других физических процессах» (Вертгеймер, с.249).

А после этого мудреного захода, вдруг добавляет:

«Свет был для Эйнштейна чем-то очень фундаментальным. В период его учебы в гимназии эфир уже не считали чем-то механическим, но «просто средой», в которой происходят электромагнитные явления»» (т. ж.).

«Просто среду» Вертгеймер ставит в кавычки, показывая, что взял ее из текстов самого Эйнштейна. В общем, все это так же мудрено и непонятно, как сама теория относительности. Если не вспомнить Аристотеля и его эфир, который есть начало и источник всякого движения, то есть, в сущности, и есть абсолютное движение, в котором сомневался Эйнштейн.

Таким образом, битва Эйнштейна за новую физику, есть старая битва против Аристотеля. И задачу он перед собой ставит весьма сомнительную, но очень сходную с той, что ставил сам Аристотель. Как вы помните, Аристотель всю свою теорию строит, как попытку доказать, что философия Платона неверна: Платон мне друг, но истина дороже.

В начале семнадцатого века Декарт, а в начале двадцатого Эйнштейн, отвечают Аристотелю тем же. Борьба с лучшим в своем деле, безусловно, ставит планку, заставляющую подниматься над собой, хотя цель победить чемпиона уводит от истины. Поэтому теории Аристотеля, Декарта и Эйнштейна так непонятны и неочевидны…

Эйнштейн сомневался в существовании «абсолютного движения» не потому, что для этого были основания, а потому что чуял в себе силу превзойти Аристотеля. Конечно, он это всячески скрывал. И поэтому в пересказе его взглядов Вертгеймером странности просвечивают резче.

Итак, суть сомнения, приведшего к созданию теории относительности, в следующем:

«Если вы убегаете от мчащегося на вас тела, то ожидается, что оно ударит вас позже, чем в том случае, когда вы стоите неподвижно. Если вы бежите к нему, то оно столкнется с вами раньше» (там же. С.250).

Таково механическое понимание движения. И Эйнштейн «упорно пытался найти связь между скоростью света и фактами движения в механике» (т. ж.). Но к этому времени уже был проделан так называемый эксперимент Майкельсона по измерению скорости света. Описание эксперимента стоит привести целиком.

«Он сравнивал время прохождения света по двум трубкам в случае, когда трубки пересекаются под прямым углом и когда одна из них расположена по направлению движения Земли, а другая перпендикулярна этому направлению.

Поскольку первая трубка движется вместе с Землей в продольном направлении, распространяющийся по ней свет должен достичь удаляющегося конца трубки позже, чем свет в другой трубке достигнет ее конца…

Но не было найдено никакого различия. Эксперимент был повторен, и отрицательный результат четко подтвердился» (там же. С. 250–1).

Очевидно, что результат этого опыта противоречил всем классическим представлениям о физической механике движения. Для Эйнштейна найти объяснение этому стало вызовом, который можно было преодолеть, лишь найдя иной объяснительный принцип, а значит, создав иную картину мира. Эйнштейн шел через понятие времени, точнее, через связь времени и движения.

«Эйнштейну пришло в голову, что измерения времени предполагают одновременность событий. Что можно сказать об одновременности в случае такого движения? Прежде всего, что означает одновременность событий, которые происходят в разных местах?» (там же. С.253).

Когда читаешь этот вопрос в первый раз, он кажется пустяковым. Но когда начинаешь вдумываться, вопрос и то, что он открывает, потрясает. И приходит осознание, что мы вообще не понимаем, что такое время. Даже когда Эйнштейн с его гениальностью описывает, как он «ясно понимает, что такое одновременность», очевидно, что мы еще в глубокой первобытности!

«Он сказал себе: «Когда два события происходят в одном и том же месте, я ясно понимаю, что означает одновременность. Например, я вижу, как два мяча попали в одну и ту же цель в одно и то же время. Но… понимаю ли я, что такое одновременность, когда она относится к событиям, происходящим в разных местах?» (там же. С.253).

Понимаю ли я, что такое одновременность, когда события происходят в одном месте? Я лишь вижу, как мячи попадают в цель, но как это дает понимание одновременности? Но бог с ними, с мелочами. Что было главным для Эйнштейна?

Он предложил другой мысленный эксперимент. Допустим, две молнии одновременно ударили в рельсы. Как определить их одновременность? Ответ не прост, он примитивен:

«Если наблюдатель воспринимает обе молнии одновременно, то они произошли одновременно» (там же. С.255).

Соответственно, если наблюдателю показалось, что молний было две, то он и не будет сомневаться в их одновременности, хотя была лишь одна молния. Но примем это как условность эксперимента, допуская, что точность измерения механически выверена до фотона света или что еще может служить мерой. Важнее другое: а если молнии бьют в рельсы на удалении?

Тогда я могу измерить их одновременность, установив зеркала, которые передадут свет от вспышек вдоль рельсов, так что он будет воспринят на принимающем устройстве и опять же покажет мне одновременность молний. Тогда следующее усложнение: а что будет, если я при этом еду на платформе, где установлены эти зеркала, и, соответственно, удаляюсь от одной молнии вдоль по лучу света и приближаюсь к другой навстречу лучу?

И вот мы подходим к теории относительности:

«Если я хочу, чтобы одновременность событий, происходящих в удаленных друг от друга местах, имела какой-то смысл, то, сравнивая мои суждения с суждениями другого наблюдателя, я должен принять во внимание наше относительное движение» (т. ж.).

Иными словами:

«Временные и пространственные измерения имеют смысл только тогда, когда мы знаем, к какой системе отсчета относятся наши измерения. Мы должны изменить старую точку зрения: измерения временных и пространственных интервалов не независимы от условий движения системы относительно наблюдателя» (там же. С.257).

Все это привело Эйнштейна к вопросу о том, как найти мир, в котором «можно представить связь между пространственными и временными координатами в движущихся вдоль одной прямой системах отсчета, таким образом, чтобы скорость света стала константой» (там же. С.259).

И далее появляется в рассказе Вертгеймера та самая трещина, которую не удается заделать. С одной стороны Эйнштейн вынужден заявить, что скорость света может быть постоянной, и было бы странно это не признать после экспериментов Майкельсона. Эйнштейн начинает искать объяснения, позволяющие «обойти» результаты этого эксперимента. В этом он был не одинок.

К примеру, знаменитый голландский физик Лоренц «предположил, что вся использовавшаяся в опыте установка подвергается небольшому сокращению в направлении движения Земли» (там же. С.252). Попросту говоря, трубка, двигавшаяся вдоль вращения Земли, сократилась, в итоге свет достиг ее конца в то же время, что и свет в поперечной трубке, которая не сократилась. На это Эйнштейн ответил:

«Сокращение было не абсолютным явлением, а следствием относительности измерений. Оно определялось не «движением в себе, которое не имеет для нас никакого смысла, а только движением относительно выбранной системы отсчета» (там же. С.259).

Что может означать сия мудреная фраза? Вероятно, то же самое, что и исходно: ни движения в себе, ни абсолютного движения не существует. Есть только относительное движение. И то, что Эйнштейн исходил именно из такого понятия о движении, тут же подтверждается Вертгеймером:

«Последнее утверждение проливает новый свет на изменения в мышлении, которые уже наблюдались на ранних стадиях. «Под движением тела мы всегда понимаем изменение его положения относительно другого тела», системы отсчета, системы координат» (там же. С.259).

И что же тут нового в мышлении? Это и есть классическое, со времен Ньютона, механическое понимание движения, как перемещения. Но Эйнштейн понимал Ньютона не так, как я:

«Но разве не существует единственная система, относительно которой существует абсолютное движение тела, «единственное» пространство (ньютоновское пространство, пространство эфира), ящик, в котором происходят все движения?» (там же. С.260).

Ньютоновский «ящик с эфиром» – всего лишь прием, позволяющий абстрагироваться от лишних деталей и представить себе не движущиеся вещи, а идеи вещей в условном пространстве, где эфир – всего лишь среда, никак не воздействующая на движущийся «биллиардный шар».

Эфир Аристотеля – это совсем другой эфир, это первоэлемент, а не логический прием, причем, первоэлемент, обладающий действительными свойствами, одним из которых и является движение. И находится он, в сущности, за пределами нашего мира, как бы охватывая его:

Из эфира состоит крайняя сфера неподвижных звезд. Эта сфера совершает бесконечное, непрерывное и равномерное движение по кругу. Ее движение есть одно изменение, без возникновения и уничтожения… вследствие чего крайняя сфера есть чистое начало движения…

Так почему же, когда мы обнаруживаем с помощью эксперимента Майкельсона удивительнейшую вещь: скорость света остается постоянной, в каких бы системах отсчета и координат она ни измерялась, нам не задуматься о том, что движение не есть перемещение одних вещей относительно других?

Если это свойство эфира, порождающего все частные случаи движения, так почему бы не сделать усилие, чтобы увидеть мир таким, где никакая относительность не имеет значения?

Я уже показывал, что наши философы и психологи весьма по-разному понимают движение. Для психологов, если постараться вникнуть, собственно движение не существенно. Они говорят о нем скрытно в рамках теории мотивации, и тогда оказывается, что движение выманивается весьма внешним предметом влечения.

Когда же психологи говорят о движении открыто, это оказывается так мудрено, что проще сразу сдаться физиологии.

Так словарь Кондакова (2007) считает, что «движение – форма активности, посредством которой происходит воздействие живого существа на внешнюю среду, являющаяся результатом работы психофизиологического аппарата…».

Словарь Копорулиной (2003): «Движение – структурная единица деятельности. В движении проявляется физиологическая активность организма».

Словарь Зинченко и Мещерякова (1997): «Движение – комплекс психофизиологических функций, реализуемых двигательным аппаратом организма».

Более ранние словари много говорят о движениях глаз или о произвольном и непроизвольном движении, совершенно не вдаваясь в такие мелочи, как определение того, что произвольно или непроизвольно.

Философы гораздо интересней. Определение диамата я уже приводил из словаря Фролова. Как вы помните, оно связывает движение с материей. Дополню его определением из первого издания «Краткого философского словаря» (1939):

«Движение – одна из основных форм существования материи. «Материя без движения так же немыслима, как и движение без материи» (Энгельс). Существуют разные формы движения материи, например: механическое движение, теплота, свет, электричество, жизнь и, наконец, высшая форма – сознание. Все они находятся в единстве, во взаимосвязи и при известных условиях переходят друг в друга…».

Если вдуматься, это очень широкое определение, в рамках которого перемещение относительно других предметов теряется как сущая мелочь. Но так было не всегда.

Впервые статья о движении появляется в начале двадцатого века в Философском словаре Радлова. Радлов, очевидно, выводил философскую традицию понимания движения еще от Зенона с его апориями:

«Движение – есть форма изменения безусловно неделимая, чтобы его разделить, надо вставить в него моменты неподвижности, неподвижность же есть случайное и относительное состояние вещей».

По большому счету, это очень важное начало, которое нельзя упускать: движение есть нечто, что постоянно течет, постоянно есть, и его недопустимо разбивать на дискретные отрезки, соответствующие перемещениям одного предмета относительно другого. Движение вообще не перемещение, оно – постоянное изменение!

В сущности, это не только высказано в то время, когда Эйнштейн работает над теорией относительности, но и определенный ответ философии на его отрицание абсолютного движения. Перекличка однозначна, хотя и не очевидна. Эйнштейн вводит в свою систему координат наблюдателя, который и свидетельствует движение, Радлов – исследователя, который описывает засвидетельствованное:

«Так как для действия на вещь необходимо представлять себе ее неподвижной, то мы возводим это относительное состояние в абсолютное, а в движении видим то, что к нему прибавляется. Это законно на практике, но если мы эти представления переносим в область умозрения, тогда возникают неразрешимые проблемы вроде аргументов Зенона элеатского против движения, покоящихся на смешении делимого пространства с неделимым».

Что же получается? Когда Эйнштейн говорит о системе координат, он постоянно воюет с абсолютным движением, то есть с движением, которое существует само по себе, независимо от всех предметов, относительно которых его можно измерять и даже просто свидетельствовать. Но тем самым он впадает в ту же игру ума, что и Зенон, когда разбивал путь стрелы на отдельные точки, чтобы доказать, что в точке можно только стоять, и значит, движения нет.

Конечно, Эйнштейн делает это на совсем ином уровне и уж точно не с задачей отказать движению в существовании. Хотя… Хотя, если вдуматься, то отрицая абсолютное движение, то есть движение само по себе, не зависящее от свидетеля, видящего, как нечто меняет свое положение в пространстве, разве мы не отказываем движению в собственном существовании, подменяя его на перемещение?

Вспомним из Вертгеймера: «Под движением тела мы всегда понимаем изменение его положения относительно другого тела», системы отсчета, системы координат» (Вертгеймер,с.259).

На это Радлов, ссылаясь на Бергсона, отвечает:

«Движение не нуждается в неподвижных предметах, то есть движение не предполагает движущегося тела».

Движение – это свойство материи, поэтому оно может проявляться в самых разных видах, отнюдь не ограничивая себя перемещением. Об этом говорил еще Аристотель в трактате «О душе»:

«Так как имеется четыре вида движений: перемещение, превращение, убывание и возрастание…» (О душе, I,1,405a-10).

Это он сказал в начале первой книги, а во второй главе второй книги добавляет к этому еще один вид движения:

«Но о жизни говорится в разных значениях, и мы утверждаем, что нечто живет и тогда, когда у него наличествует хотя бы один из следующих признаков: ум, ощущение, движение и покой в пространстве, а также движение в смысле питания, упадка и роста» (О душе, II,2,413a-20).

Иными словами, Аристотель видел движение гораздо шире, чем его видит Эйнштейн или наши психологи, и все же именно он дал основания для психологического понимания движения как формы активности, посредством которой реализуется мотивация личности.

В третьей книге трактата он неожиданно вводит ограничения на доступное душе:

«Так как душа отличается главным образом двумя признаками: во-первых, пространственным движением; во-вторых, мышлением, способностью различения и ощущением…» (О душе, III,3,427a,15).

В данном случае точность рассуждения отказала Аристотелю, потому что единственно верным умозаключением из всех начальных предпосылок, которые он сам привел, было бы: душа обладает способностью вызывать Движение, из всех видов которого я ограничусь рассмотрением пространственного. И это было бы логично, поскольку нигде в трактате нет доказательства того, что душа не может вызывать остальные виды движения.

А это значит, что в ее природе заложена общая способность движения. Иными словами, душа способна вызывать абсолютное движение или движение как таковое. Все остальное – лишь выбор исследователя, искусственно вводимые им ограничения. Но единожды введенное ограничение начинает сужать весь предмет исследования.

И вот рождается узкое рассуждение, которое и порождает современную теорию психологической мотивации.

«Что же касается движения в пространстве, то следует рассмотреть, что движет животным при хождении» (т.ж. III,9, 432b-15).

Отбросив растительную способность и способность ощущения, Аристотель приходит к выводу:

«Движут, видимо, по крайней мере две способности – стремление и ум… ум и стремление – побуждают к пространственному движению» (т.ж. III,10,433a-10).

А отсюда один шаг до современных психологических взглядов:

«Итак, движущее одно – предмет стремления» (т.ж. III,10,433a-20).

Это безусловное сужение, даже сжатие понятия до такой степени, что оно должно взорваться, настолько утверждение возмутительно неверно. Начинали с души, а пришли к мотивации без души. Разум не выдерживает подобного насилия, если принуждать его задерживаться на подобной мысли. И он взрывается:

«Орган же, которым стремление движет, – это уже нечто телесное; поэтому для исследования его необходимо рассматривать действия, общие телу и душе. Теперь же лишь вкратце укажем, что движущее при помощи органа есть то, у чего начало совпадает с концом, как в сочленении» (т.ж. III,10,433b-20).

Комментаторы считают, что в данном случае Аристотель имел в виду работу сустава. Но сам он в том же абзаце показывает, что ему было важнее иное:

«Все движется через толчок или притяжением; поэтому необходимо, чтобы, как в круге, нечто оставалось в покое и чтобы отсюда начиналось движение» (т.ж. III,10,433b-25).

В сущности, на этом образе круга, в котором источником движения является покой, трактат о душе и завершается. Образ выглядит неброским и уж точно непонятным. Но именно так, похоже, и выглядит любой взрыв в самом начале. О каких кругах идет речь, и почему в круге должен быть покой?