Текст книги "Психологическая игра. Основной миф"

Итак, из четырех видов движения – перемещения, превращения, убывания и возрастания – Аристотеля в связи с душой более всего занимает именно пространственное перемещение. Приму сразу: перемещение в пространстве – либо лишь одно из проявлений Движения, либо вообще не движение, а лишь способ говорить о том, что меняет свое место в пространстве, по аналогии с тем, что движется.

Естественно, я не предлагаю физикам менять свои взгляды. Они привыкли все, что перемещается, называть движущимся, к тому же в их вселенной ничего, кроме механических взаимодействий и не существует. Я говорю как психолог.

И как психолог я вынужден не соглашаться с Аристотелем, когда он сужает понятие движения до перемещения тел, не обладающих собственным движением. Но при этом я не могу не сохранить ту часть понятия о движении, которое сопряжено с изменением положения в пространстве. Такое разделение давно должно было бы быть принято, если мы хотим быть точны в своих рассуждениях.

Третья глава первой книги трактата «О душе» вся посвящена рассмотрению движения. Начинается она с введения понятия о собственном движении и именно вопросом о том, сама ли по себе движется душа. Соответственно:

«Если душа движется не привходящим образом, то движение должно быть ей присуще по природе, а если движение, то и место: ведь все названные движения происходят в каком-то месте» (О душе, I,3,406a-15).

Привходящим образом движется, к примеру, белое, в белом пароходе, оно движется только потому, что движется пароход. Отсюда делается вывод, что если все движется вместе с телами («именно потому, что движется тело»), которым присуще, то «они не занимают места, у души же оно должно быть, если только душа от природы причастна движению» (т.ж.-20).

Вывод для меня не совсем последовательный, поскольку ожидалось, что если все движется вместе с телами, то и у души должно быть тело, которое занимает место. Но Аристотель был озабочен тем, чтобы опровергнуть Платона и его понятие о душе и доказать, что душа есть энтелехия физического тела и без него существовать не может. А два тела в одном пространстве находиться одновременно не могут. За это он был изначально прощен всеми психофизиологами мира.

Тем не менее, увязав душу с местом, занимаемым телом, Аристотель делает следующий шаг рассуждения, который позволит еще глубже их связать:

«Далее, если движение присуще душе от природы, то она могла бы быть приведена в движение и посторонней силой, а если бы и посторонней силой, то и от природы» (т.ж.-20).

Это очевидность: животное или человек могут идти сами, но их может тащить и другой. Что в это время происходит с душой? С точки зрения собственного движения она неподвижна, но движется привнесенным движением.

Для меня даже не важно, что именно хотел здесь сказать Аристотель, но сказал он важную с точки зрения психологической методологии вещь: если душа в теле, и тело может двигаться только движениями души, то мы получаем возможность наблюдать душу непосредственно – ведь никакого собственного движения у тел нет. И поэтому, когда мы видим, как двигаются тела, мы видим, как движется душа. Под оболочкой плоти, конечно.

«Кроме того, так как совершенно очевидно, что душа движет тело, то естественно предположить, что она вызывает те же движения, какими и сама движется. А если так, то правильно сказать и обратное: что каким движением движется тело, таким движется и сама душа.

Тело же движется в пространстве. Таким образом, и душа должна двигаться в соответствии с телом, перемещаясь или вся в целом, или отдельными своими частями.

Если это возможно, то было бы также возможно, чтобы душа, выйдя из тела, снова вернулась в него. Из этого следовало бы, что живые существа, умерев, могли бы ожить» (т.ж.406a-30 – 406b-5).

Я могу с уверенностью утверждать, что Аристотель не достиг этого желанного состояния, когда выходишь из тела, и все сомнения отпадают. Поэтому он воевал с Платоном как человек веры, яростный и слепой.

И допускаю: что именно эта его неистовая вера вкупе с бешеным самомнением и не выпускали его душу из телесных скреп. Впрочем, он мог и не пытаться, а пока не сделал попытки, выйти удается только больным. И тогда твой случайный выход из тела – проявление болезни, что не стоит поощрять.

Впрочем, даже тем, кто, в общем-то, знает, как надо выходить, очень часто это не удается, потому что их усилия недостаточны. Или недостаточна внутренняя готовность. Что называется, еще не созрел. Однажды это надо осознать и принять. Но принять со взятком: то, что не готов, очевидно, но почему и что делать?

Почему люди бывают не готовы к выходам из тела, это вопрос личной жизни и предыдущего опыта. Но вот определить это можно по очень простому признаку: если выход нужен ради самого выхода, как знак исключительности, значит, душа еще не вызрела для того, чтобы решать какие-то задачи без тела.

Воплощение – слишком дорогой способ учебы, чтобы тратить его зря. Особенно, удачное воплощение, в котором тебе удалось вырастить хорошее тело. Поэтому любому здоровому человеку свойственно ощущатьнаслаждение от любого мгновения жизни. И это самое правильное, потому что это наслаждение испытывает душа, знающая, насколько кратки мгновения, отведенные на этот земной опыт.

Можно сломать эту естественную защиту души и принудить ее к выходам. Но проще понять, зачем ты здесь, и дорасти до таких вопросов, которые звучат одинаково, что в теле, что вне его. Вот тогда выходы станут естественными…

До сих пор я рассматривал то, что Аристотель говорил о движении относительно души, что привело его к понятию «пространственного движения». Однако исследовать движение он начал гораздо раньше, если считать, что исходными для него были книги о природе, то есть «Физика».

Третья книга «Физики» прямо начинается с постановки задачи:

«Так как природа есть начало движения и изменения, а предмет нашего исследования – природа, то нельзя оставлять невыясненным, что такое движение: ведь незнание движения необходимо влечет за собой незнание природы» (Физика,III,1,200b-10).

Однако интересующее меня исследование переходит у Аристотеля в четвертую книгу, посвященную иному, но не менее важному предмету – месту (topos). Именно в связи с понятием места и возникает определение пространственного движения как перемещения:

«…из всех видов движения самым обыкновенным и в собственном смысле движением будет движение в отношении места, которое мы называем перемещением» (т.ж. IV,1,208a-25).

Русский язык в данном случае очень точно передает мысль Аристотеля, поскольку перемещение – это смена мест, а переместиться – это сменить место. Аристотель очень много занимается определением самого понятия места. Я не могу в этой книге подробно рассматривать его соображения, поскольку не только место, но даже и перемещение не интересуют меня. Мне важно как раз обратное: показать, что движение игры есть нечто большее, чем перемещение, даже если играющие и бегают.

Тем не менее, необходимо указать, что Аристотель исходно связывает место с пространством, повторяя в этом отношении мысли Платона, высказанные в «Тимее», где «место и пространство он объявил тождественным». Аристотель не может на этом остановиться и углубляет определение до понятия условного «сосуда», в котором граница вместилища совпадает с внешними поверхностями вмещенного предмета.

Важнее то, что Аристотель жестко увязывает понятие места с движением:

«…место не стали бы исследовать, если бы не было некоторого вида движения, [а именно] движения относительно места.

Мы считаем, что и небо находится в [каком-то] месте главным образом потому, что оно всегда в движении. Это движение частью перемещение, частью же увеличение и уменьшение, так как в случае увеличения и уменьшения происходит изменение [места] и, что раньше было здесь, перешло в меньшее или большее [место]» (т.ж.211a-10-15).

Так строгая логика рассуждения ловит в ловушку собственного создателя: начав разговор от движения, он незаметно для себя начинает считать главным признаком движения место, и так место становится более сущностным, чем движение, теперь оно определяет, что такое движение.

Однако тело может поменять место вовсе не по причине движения. Его могут туда поместить. Сам Аристотель будет неоднократно использовать образ корабля, везущего вещи, и будет говорить о разнице в их движении. При этом ему не хватит широты видения мира, чтобы понять, что на земле нет вещи, которая не была бы не движима общим движением земли. А это значит, что надо либо полностью исключить из использования понятие покоя, либо определять покой как нечто относительное, то есть относительно чего-то, что находится рядом.

Так вещь на корабле не движется относительно корабля, в отличие от матросов. И получается, что действительным движением является лишь собственная способность двигаться. Все остальное – лишь перемещение, то есть изменение положения в пространстве относительно каких-то иных предметов или системы координат.

Таким образом, «это движение» не может быть «частью перемещением». Но движение может и даже должно вызывать перемещение. И если это так, то стоит еще раз вернуться к началу и задаться вопросом: так что же такое собственно движение?

И самый простой ответ, который ни в коей мере не будет окончательным, будет: движение – это то, что заставляет детей и щенков резвиться и скакать, наслаждаясь и не задумываясь, перемещаются ли они при этом.

А вот когда тот же зверь охотится, а взрослый человек делает дела, для них существеннее становится перемещение, потому что оно так или иначе определяет наши взаимодействия с вещами, как и знание устройства мира, потому что перемещаться среди вещей нельзя, не зная их порядка.

Однако если точно следовать за рассуждением Аристотеля, то место – это как бы сосуд, а точнее, поверхность, объемлющая тело, что делает его свойством пространства. Это неверное определение, потому что мы вполне можем говорить о месте числа в числовом ряду, к примеру, четверки в ряду 123 567. Иными словами, место оказывается способом говорить или описывать среду, в которую помещаем вещь, существо или даже понятие.

Способ говорить, да еще о том, что окружает тело, в сущности, определяет его границы относительно других тел в среде его бытования, не может быть характеристикой движения, поскольку это описание не тела, а пространства или среды, в котором оно пребывает. Что это за место мест, эта среда, которую способно описывать вызванное движением перемещение?

«…нет ничего, что было бы вне Вселенной, и поэтому все находится в Небе, ибо справедливо, что Небо [и есть] Вселенная. Место же [Вселенной] не небесный свод, а его крайняя, касающаяся подвижного тела покоящаяся граница, поэтому земля помещается в воде, вода – в воздухе, воздух – в эфире, эфир – в Небе, а Небо уже ни в чем другом» (т.ж.212b-15).

Перемещение описывает то, что происходит с движущимся телом, и дает возможность видеть движение, судить о том, что оно приходило. Как тень, отбрасываемая на стену пещеры, позволяет догадываться, что рядом есть то, что ее отбрасывает. Чтобы пользоваться этим способом, надо хорошо понимать, как устроено само вместилище, тогда есть надежда засечь изменения прямо в тот миг, когда в начавшем менять место теле еще было движение.

И если готовность будет достаточной, тогда однажды ты успеешь заметить, как после того, как тело начало перемещаться, нечто неуловимое исчезает из твоего мира, потому что дело уже сделано, воздействие оказано.

Впрочем, хозяин движения тоже ты, хотя и потерял способность осознавать и само движение, и то, что ты им можешь управлять. Так что ты всегда можешь вызвать это неуловимое заново и вызвать новое перемещение. И так до тех пор, пока не научишься видеть само движение. Нужно лишь научиться видеть.

Нам очень трудно вглядываться в мелкое и близкое, особенно, в самих себя, поэтому мы предпочитаем глядеть на то, что побольше, что само лезет в глаза… Очень многие любят глядеть на небо, много ли мы там видим?

Уже в старославянском и древнерусском языках слово[движение] означало не только простое «перемещение», но и «коловратное вращение»…

Я уже задавался вопросом, почему наши предки понимали движение и как перемещение, и как это странное коловратное вращение. Прямого ответа нет, но если вглядеться в то, что говорили о движении древние, обнаруживаешь множественные намеки на то, что это не было случайным. И Аристотель, и Платон говорят об Эфире, о Небе и о постоянно наблюдаемом там круговом движении.

Очевидно, впервые Аристотель обратился к теме кругового движения в «Физике». В заключительной книге «Категорий» он заявляет, что существует шесть видов движения:

«Имеется шесть видов движения – возникновение, уничтожение, увеличение, уменьшение, превращение и перемещение» (Категории, 14,15a-13-15).

После этого у него появилась необходимость отнести все примеры живого движения к тому или иному виду. Вводить новую категорию или хотя бы вид он уже не мог. И поэтому, сталкиваясь с чем-то трудноуловимым, вроде описания движения в платоновском «Тимее», он искал ему объяснение в рамках своей категориальной сетки.

Соответственно в «Физике», разобрав, что такое тела, места и перемещение, он начинает скрытый спор с «Тимеем», исходя из понятий «место» и «перемещение». Как вы помните, место он определяет через границу, которой окружающее пространство (или среда) охватывает тело. Отсюда рождается одно из сложнейших рассуждений Аристотеля:

«Таким образом, первая неподвижная граница объемлющего [тела] – это и есть место. Поэтому центр Вселенной и крайняя по отношению к нам граница кругового движения [Неба] кажутся всем по преимуществу и в собственном смысле верхом и низом, так первый всегда пребывает [неподвижным], граница же круговращения остается одной и той же, также пребывает» (Физика, IV,4,212a,20-25).

Не буду разбирать взгляды Аристотеля с точки зрения наших современных представлений – они точно так же навязаны нам современным традиционным мышлением, кстати, основанным тоже на физике, как были навязаны и Аристотелю его временем. И если для Аристотеля очевидностью было, что центр вселенной находится в том направлении, куда падает тяжелое, то есть в центре Земли, то для нас существует другая очевидность: умные дяденьки-ученые знают, где этот Центр!

Мне неважно, кто тут прав в целом, пока меня занимает лишь точность рассуждения Аристотеля. А она как раз и дает основания в сомнениях, потому что именно случай Неба выпадает из стройной теории мест:

«И одни [части занимают место] сами по себе; например, всякое тело, способное к перемещению или к увеличению само по себе, находится где-нибудь, небесный же свод, как было сказано, в целом не находится нигде и ни в каком месте, раз никакое тело его не объемлет» (т.ж.212b,7-10).

Таким образом, круговращение Неба оказывается крайним случаем перемещения, то есть изменения положения в пространстве:

«Место же [Вселенная] не небесный свод, а его крайняя, касающаяся подвижного тела покоящаяся граница, поэтому земля помещается в воде, вода – в воздухе, воздух – в эфире, эфир – в Небе, а Небо уже ни в чем другом» (т.ж.212b-20).

А крайние случаи плохо укладываются в общие теории, работающие внутри этих границ. Само понятие кругового вращения в отношении Неба, безусловно, было очевидным: звезды, солнце, луна, планеты – все на небе с очевидностью перемещается, меняя места относительно горизонта, и перемещается именно по кругу. Но как раз очевидные объяснения и не устраивали Аристотеля, он подозревал, что в данном случае они подходят не философу, а обывателю. Поэтому они искал иные объяснения.

В той же «Физике» он пытается увидеть круговое движение Неба через переход исходных элементов, в восьмой главе четвертой книги он рассуждает о том, как переход воды в воздух, а воздуха в воду может вызывать колебания Неба. В тринадцатой главе он рассуждает о времени, которое подобно кругу. Но уже в пятой книге «Физики» Аристотель снова возвращается от сомнений к жесткой схеме определения:

«…подлинно же единым [следует считать] движение, единое по сущности и по числу; каким оно будет – это станет очевидно из [следующего] разбора. Имеются три [обстоятельства], в отношении которых мы говорим о движении: «что» движется, «в чем» и «когда»» (т.ж. V,4,227b-20-25).

Если только мы жестко ограничиваем понятие движения местом, которое его объемлет – в чем, – то Небо тут же начинает выпадать из объяснительного принципа, и для его круговращения необходимо искать другой подход. Думаю, такой подход Аристотелю удалось найти только в трактате «О душе», где он продолжает спор с Платоном:

«Прежде всего, неправильно утверждать, что душа есть пространственная величина. Ведь ясно, что Тимей хочет представить душу мира такой, каков так называемый ум, а не такой, какова, например, ощущающая душа или выражающая желания, ибо движение последних не круговое.

Ум же един и непрерывен, как мышление; мышление же – это мысли, а мысли едины в том смысле, что следуют друг за другом наподобие числа, но не как пространственная величина» (О душе,I,3,407a-5).

Не буду вдаваться в языковые тонкости, связанные с неточностями перевода, лишь кратко укажу, что, говоря об уме, Аристотель говорит о так называемом нусе и его работе – ноэзисе, что неловко подменяется в наших переводах чужеродным мышлением. Дословная точность Аристотеля – ум умствует или думает, а мышление – мыслит – уничтожается.

Тем не менее, понять ход его мысли мы можем. И сводится он к тому, что, думая о круговом движении, мы думаем о чем-то непрерывном:

«Далее, как может делимое мыслить неделимое или неделимое – делимое? Необходимо, однако, чтобы ум был таким кругом. Ведь движение ума – это мышление, а движение круга – вращение.

Если, таким образом, мышление есть круговращение, то ум будет кругом, вращение которого естьмышление» (т.ж.-20).

Эта платоновская мысль о сходстве ума с круговращением, с очевидностью поражает Аристотеля, и он старается опровергнуть ее, но уже на примере описания не нуса, а логоса, то есть, так сказать, практического ума:

«Мысли, направленные на деятельность (praktikai), имеют границу (ведь все такие мысли – ради чего-то другого), подобным же образом мысли, направленные на умозрительное (theoretikai), ограничены обоснованиями (logoi). А всякое обоснование есть определение или доказательство.

Доказательство же исходит из некоего начала и, так или иначе, имеет свое завершение в умозаключении или выводе. Если же доказательства не доходят до конца, то по крайней мере не возвращаются назад к началу, а всегда, присовокупляя средний и крайний термины, идут прямым путем. Между тем круговое движение снова возвращается к началу…

Далее, если одно и то же круговое движение повторяется несколько раз, то придется несколько раз мыслить одно и то же» (т.ж.407a,20-30).

Если вдуматься, то прием, использованный Аристотелем, неудачен. Перетащить спор с полей ноэзиса на поля логики – значит пытаться судить о том, что выходит за границу описанного и объясненного с помощью того, что за эту границу никогда не выходит, поскольку есть содержание именно этого места.

Для того чтобы понять круговращение Неба, необходимо средство, позволяющее выходить за рамки поднебесного мышления. Таким средством для греков был именно божественный Нус. Логос же, с очевидностью, есть некое проявление Нуса, но проявляющее себя в речи и ее законах.

Может ли речь своими закономерностями определять Небу, как ему вращаться? Соответственно, как можно законы речи, пусть даже божественной, распространять и на объяснение движения, существующего во Вселенной? Да и сказано было уже за век до Аристотеля Гараклитом, что обывателям не свойственно понимать Логос и до того, как они его услышали, и услышав, они его не понимают…

Мог ли Аристотель быть уверен, что, написав логику, он понял Логос? Ни Пифагор, ни Сократ не зря не признавали себя мудрецами, а лишь любителями мудрости – тот, кто занимается философией, еще только на пути к мудрости, ибо мудрому это больше ни к чему. Как ни к чему тем, кто овладел психологией, ее изучать или преподавать. Они используют свои знания в жизни.

Мысль о круговращении как о виде движения, очевидно, крепко держала Аристотеля, поскольку ставила границы его методу рассуждения и исследования. Платон был уязвим в своих построениях, но предлагал выход за рамки человеческой ограниченности познавать, он шел за то, что очевидно.

Очевидно было, что движение есть перемещение. Но каким образом тогда живой язык узнает движение и в изменениях, и в росте, и в превращениях? Перемещение – лишь частный случай движения. А раз так, значит, мы так и не дали с помощью понятия пространства и мест в нем определения собственно движению.

А дети на глазах у Аристотеля бегали и резвились, наслаждаясь движением как таковым. Почему движение было доступно детям и обывателям и не давалось мыслителю?