Текст книги "Психологическая игра. Основной миф"

Исследований игры и просто попыток поговорить о ней умно было много, даже слишком. При этом, вольно или невольно, исследователи тяготели к естественному пути исследования – вглядыванию в предмет своего изучения. Это действительно самый прямой и короткий путь к познанию – просто рассмотреть то, что хочешь понять. Почему такой способ мог не срабатывать?

Ответ достаточно прост: потому же, почему никогда не удается рассмотреть слишком большие вещи. Большое видится на расстоянии…

Пожалуй, уже пора признать, что игра оказалась слишком большой вещью, чтобы ее можно было рассмотреть прямо, без дополнительных исследовательских приемов. И если это не прямое исследование, значит, нужны приемы косвенного исследования. Так сказать, придется заняться тенями, которые эта вещь отбрасывает. Прямым взглядом мы видим лишь то, что повернуто к нам, а тени отбрасывает и то, что скрыто за спиной. Например, крылья…

Вот Хейзинга задается вопросом, который выдает, что он не ученый, а художник. Поэтому настоящие ученые отбрасывают подобные вопросы:

«Ни одно из приведенных объяснений не отвечает прямо на вопрос: «Хорошо, но в чем все-таки «соль» игры? Почему младенец визжит от восторга? Почему игрок, увлекаясь, забывает все на свете, почему публичное состязание повергает в неистовство тысячеголовую толпу?» (Хейзинга, с. 11).

У меня это порождает вопросы. Что такое неистовство? Что такое все на свете, и почему его надо помнить? Что такое восторг? И почему от него надо визжать? Что такое визг, в конце концов? И даже хуже: почему дети и женщины могут визжать, а мужчины нет?

Очевидно: все это спутники игры. И все это отражает какие-то ее качества и свойства. Или же это отражает свойства и устройство того, что играет? Условно говоря, это свойства игры или свойства скрипки, которые проявляются, когда на ней играют? Иными словами, это могут быть не совсем свойства игры, но ее способность вызывать такой отклик в той скрипке, у которой есть такое свойство.

Никто не описывал эту скрипку, живущую в человеке играющем. Всегда предполагалось, что играет сам человек. Но при этом не определяется, что имеется в виду даже под этим человеком. А когда не определяется, то каждый имеет возможность понимать свое. И психолог ничтоже сумняшеся понимает тело, то есть высокоорганизованное вещество. Восторг и неистовство – это телесные свойства?

Очень трудный вопрос. Задам вопросы попроще: удовольствие, наслаждение и радость – это телесные чувства? Или вопрос надо решать в связи с древнейшей индоевропейской этимологией игры как движения, шевеления, колебания. А движение – это телесное явление?

Только не попадайтесь на очевидность. Очевидности – это заплаты над провалами в неведомое, наложенные разумом, чтобы человеческая душа не приходила в ужас от близости бездны…

Играют ли тела? Вообще, способно ли вещество играть?

Вряд ли возможно ответить на подобный вопрос, не определившись с тем, что считать игрой. Когда слесарь говорит, что ступица колеса поигрывает, это вовсе не означает, что играет железяка. Это означает лишь то, что человек узнает в ее движениях нечто, что соответствует его понятию об игре. Иначе: никакой игры нет, но человек склонен так называть определенные явления неиграющего мира.

Поэтому придется ввести одно исходное ограничение: игра есть не явление природы, она есть свойство жизни.

Второе ограничение чуть сложней для понимания: что бы мы ни называли игрой, мы глядим не на того, кто играет, мы глядим на играющее существо в нашем сознании и сравниваем происходящее с его действиями. Узнавание игры живет в нашем сознании, и мы не видим игру, а узнаем ее!

Там, в глубинах сознания, живет маленький божок, Лель, как его звали на Руси. Отсюда припевки в хороводных песнях: лель-полель. Из них наши художники, вроде Мусоргского, создали божество, которого, как считают ученые, никогда не существовало в славянском пантеоне, – Леля, играющего на свирели. И они фактографически правы – исторические источники не зафиксировали такого бога.

Вот только индоевропейская древность знает слово Лила – божественная игра. И если принять, что мы прямые родичи ариев, то лель-полель из бессмысленного звукосочетания превращается в древнее заклинание: играй-поиграй!

Заклинание, которым воздействуют на Бога игры или саму Игру.

И он является своим искренним поклонникам, является до сих пор. И тогда женщины и дети визжат в священном трепете, ибо, как все боги, он тоже ужасен, а мужчины хохочут, потому что в них просыпаются воины!

Боги не путешествуют в одиночку. Они шествуют во главе свиты из могущественных спутников. И каждый из спутников столь величествен, что недоступен человеческому восприятию в своей полной силе и красоте. Но они отбрасывают тени, и нам по силам питаться этими тенями, сколь бы жалким ни было такое существование…

В одном из примеров у Даля: дети со мною играли в саду – бегали, резвились. Исходное индоевропейское значение слова, от которого произошло наше «игра» – двигаться, шевелиться, колебаться. Соответственно, бегать и резвиться. Что такое двигаться и что такое движение?

Философское определение в духе марксизма видит движение как:

«Способ существования материи, важнейший ее атрибут; в самом общем виде – изменение вообще, всякое взаимодействие материальных объектов. Диалектический материализм исходит из принципа единства материи и движения: нет материи без движения, как нет и движения без материи. Движение материи абсолютно, тогда как всякий покой относителен и представляет собой один из моментов движения…

Основные формы движения материи: физическая, химическая, биологическая и общественная» (СЭС,1990).

Покой нам только снится… Все, что нарушает покой, вызывает движение, если верить диамату. Например, движение мысли. При этом мысль вместе с сознанием признавалась самими марксистами идеальной, с этим они не спорили:

«Хотя сознание функционирует только с помощью определенных материальных средств и процессов (практическая деятельность общества, физиология центральной нервной системы, сигнальные средства языкового общения и т. п.), оно не сводится ни к одному из них. Оперируя не реально существующими вещами, а их образами, языковыми значениями и смыслом, которые выступают в качестве «заместителей» вещей, их моделей…» (Ф. словарь И.Фролова, М.:Политлит, 1987).

Противоречие между очевидностью живущих в языке выражений, вроде «движения мысли», и догматической привязкой любого движения к материи, под которой в конечном итоге надо все же понимать вещество в различных его формах, вынуждало марксистов изворачиваться, чтобы свести мысль к физиологии мозга:

«Мышление всегда связано с определенной формой движения материи – с деятельностью мозга» (Краткий ф.с.,1954).

Иными словами, сама по себе мысль, конечно, идеальна, и образы, в которых воплощена мысль, идеальны, но все они невозможны без мозга, то есть без вещества. Это была застарелая борьба против Платона с его идеями и миром идей, откуда приходят наши души. Задачи борьбы, как и цели любой революции, сковывают ум и не дают думать. Нам нужна одна победа, мы за ценой не постоим!

В итоге в революции сначала разрушают до основания тот мир, в котором могли бы жить сытно и уютно, а потом начинают думать, как его восстановить. А в борьбе с идеализмом глупо привязывают мысль к веществу, хотя могли бы расширить понятие материи до сознания, и тем самым обрести способность объяснять не только мертвую природу, но и то, что существует выше биологии.

Истина – не предмет веры, она – то, что есть. Если бог есть, он истина. И действительность не объяснить «без гипотезы бога», потому что именно это будет заблуждением. Точно так же, если душа есть, она – действительность человека и предмет психологии. Все попытки объяснения психической жизни без нее – суеверия и мракобесие. И признаком ошибки в психологии является то, что из ее фундаментальной теории вот уже полтора века не удается вывести объяснения прикладной работы.

Однако, как бы там ни было на философском уровне, простой человек не в силах видеть присутствие движения во всем, что происходит вокруг него. Для этого нужен Гераклит, прозревающий Логос, а толпа все равно не увидит ни Логос, ни движение, даже когда ей его показывают. Для того чтобы прозревать движение на философском уровне, нужно жить во времени, а мы живем в мгновении, которое к тому же еще и пытаемся остановить…

Иными словами, чтобы у меня родилась мысль: все течет, все меняется, – мне нужно вернуться в свою деревню через двадцать лет и увидеть, каким маленьким и ветхим стал наш старый дом, а от липы, росшей под окнами, остался лишь пенек, рядом с которым появились два молодых деревца…

В быту мы говорим о движении тогда, когда нечто на наших глазах переместилось в пространстве. Как определяет словарь Ожегова:

«Движение. 1. В философии: форма существования материи и непрерывный процесс развития материального мира. 2. Перемещение кого-чего-нибудь (предмета или его частей) в определенном направлении» (Ожегов, 1952).

Как совместить эти два уровня понимания или непонимания? А как совместить это с тем, что язык видит и иные виды движения, никак не связанные с марксистской материей:

«Внутреннее побуждение, вызванное каким-нибудь чувством, переживанием. Движение сердца. Душевное движение» (т. ж.).

Души не существует, а сердце просто насос, к тому же ненадежный в силу своей человечности, поэтому его стоило бы заменить на пламенный мотор. Тогда бы точно никаких недозволенных движений сердце не совершало. Впрочем, хирурги и сейчас охотно заявят, что много сердец резали, но никакой возможности для сердечных движений, помимо анатомических, не обнаруживали.

И все же оно бьется! И бьется оно неровно, совершая такие движения, которые вещество совершать не может.

А движение – это отнюдь не только перемещение в пространстве. В боевых искусствах, когда достигаешь более высокого уровня, начинаешь видеть движение, которое потекло у противника, до того, как начинает перемещаться тело. И уходишь от удара до того, как он начался. Собственно говоря, именно это и становится основой обучения для тех, кто освоил внешний уровень боя.

Старые мазыки вообще считали движение вполне самостоятельной средой. Это для марксизма оно невозможно без материи, а поскольку материя воплощена в различные вещественные формы, то без таких вещей или предметов, что сводит движение к перемещению вещей в пространстве. И тут слова Гераклита о том, что толпа не видит Логос и до того, как узнала о нем, и узнав, прямо относятся и к философам: сместился предмет, значит, движение было. Не сместился, его нет.

Оно есть. И не только как вращение планеты, придающей движение даже неподвижным предметам.

Движение есть как то, что вызывает перемещение. Есть вселенная мертвых взаимодействий ньютоновской механики. А есть живая вселенная, наполненная движением. И движение – это не перемещение предметов, а свойство жизни. Живое движется, мертвое – перемещается.

А еще важнее то, что мертвое способно перемещаться лишь под воздействием внешних сил строго по законам механики. Живое же имеет внутренний источник движения. Мертвое, получив в безвоздушном пространстве внешний толчок, будет двигаться прямолинейно поступательно до бесконечности, и изменить направление своего перемещения не сможет. Живое может менять направление движения произвольно.

Играя, мы наслаждаемся этой способностью, показывая, что мы живые. Но можно сказать, что в игре жизнь показывает себя, она бурлит и фонтанирует, заставляя наши тела двигаться. Она словно гейзер, прорывающийся из мира жизни в эту мертвую, механическую вселенную сквозь наши тела.

Глядя на то, как играют дети или зверушки, я непроизвольно думаю о том, что мне надо повернуться и начать смотреть не в том направлении, куда невольно притягиваются мои глаза. Я поворачиваюсь и поворачиваюсь, я кручусь на месте, но вижу всегда лишь бездну, полную звезд, звездам числа нет, бездне дна… И это порождает мысли о бескрайности мироздания и бесконечности миров…

И отводит от мысли о том, что настоящий мир прямо тут, прямо рядом со мной, за тонкой пленкой, которая, похоже, поворачивается вместе со мной, не давая рассмотреть себя. А за ней тот, единственный мир, в который я действительно хочу попасть. Ну, хотя бы вспомнить…

Из него я пришел с тем порывом жизни, который проник дуновением в пузырек плоти и раздувает его как воздушный шарик, пока есть напор. Потом этот порыв ослабнет, и я сдуюсь, ссохнусь и получу отдохновение. Тогда ток жизни обернется наничь, жизнь перевалит за отведенную мне макушку, и я начну возвращение.

Но так хочется повернуться против этого тока сейчас, пока сила еще играет во мне, и попробовать проплыть по нему вспять, чтобы заглянуть за оболочку мироздания и убедиться, что тот мир, откуда моя душа, действительно существует!

Зачем?! Ведь при следующем воплощении я снова это забуду…

Немецкий психолог, один из создателей гештальтпсихологии, Макс Вертгеймер посвятил последнюю свою книгу тому, как мы думаем. В нашем издании, осуществленном В.П.Зинченко, ее название звучит как «Продуктивное мышление». В действительности Ветгеймер назвал свою книгу «Productive thinking» – Продуктивное думание, но в той части, что посвящена Эйнштейну, вопрос остается спорным: что именно делал Эйнштейн, создавая теорию относительности – думал или мыслил?

Думание отличается от мышления тем, что использует непосредственные наблюдения, в то время как мышление обобщает лучшие образцы мысли предшественников. И обобщает их тоже по образцу того, как надо обобщать. Так ли однозначно Эйнштейн опирался лишь на то, что открылось ему самому, или же и он попался в ловушки образцов, созданных предшественниками, из-за чего его учение так непонятно?

Меня занимает в его теории то, что относится к движению. Вертгеймера то, как Эйнштейн думал о движении. Но движение и меня интересует не само по себе. Мне важно его понять, значит, и я интересуюсь движением с точки зрения возможности его понимания. Поэтому мне очень важно, как и чем Эйнштейн понимал движение. И из какого понятия о движении он исходил, обосновывая современную физическую картину мира.

Движение, безусловно, существует в мире, причем, в нашем мире, в том, в котором мы живем. Поэтому, чтобы его понять, очень важно понять, как же оно в этом мире существует. Вовсе не обязательно, что это удастся ближайшим поколениям. Возможно, на это уйдут еще тысячелетия, поскольку люди, способные понимать такие вещи, приходят совсем не часто. Тем ценнее вглядеться в то, как это понимал один из таких людей.

А то, что с этой загадкой человечеству еще предстоит помучиться, видно даже из беглого обзора этимологических словарей. Статья «движение» отсутствует почти во всех. Дай бог, если есть статья «двигать», как у Преображенского. Да и та всего лишь указывает, в каких языках есть сходные слова, но не делает даже попытки хоть что-то объяснить.

Единственный словарь, где есть оба понятия, это многотомный «Этимологический словарь русского языка» под редакцией Н.Шанского, который сначала пересказывает исследование Трубачева относительно глагола «двигать»:

«Существуют различные объяснения данного слова. Наиболее удачной кажется этимология Трубачева, согласно которой общеславянское *dvigati «поднимать, двигать вверх» – отыменный глагол, образованный от существительного *dvigъ «развилка, разветвленная ветка» (такая ветка могла использоваться как подпорка или рычаг, откуда у глагола значение «поднимать»).

Праславянское *dvigъ точно соответствует немецкому Zweig «ветка» и восходит к индоевропейскому *duighos/duuighos (собственно *du-i-gh-os), производному от индоевропейского *duo «два», поскольку любая ветвь образует с основным стволом парную развилку».

Таким образом, если верить формальным играм языковедов, движение по сути своей есть удвоение, причем ветвей. А существовало ли другое слово для обозначения собственно движения до того, как индоевропейцы осознали понятие удвоения, языковедов не волнует. Мне это напоминает то, как все они охотно выводят русское «поганка» из латинского «паганус» – неверный, язычник, – считая его христианским заимствованием.

Мысль о том, что народ, живший в лесах и питавшийся грибами, не мог не иметь имени для несъедобных грибов, языковедов просто не посещала. Так и движение, которое всегда было перед глазами, и без которого нельзя обучаться охоте, оказывается производным от весьма второстепенного понятия удвоения, без которого уж точно можно было выжить.

Впрочем, возможно эта этимология относится вовсе не к корневой основе слова «движение» в собственном смысле. А всего лишь к глаголу, означающему некое усилие, с помощью которого мы сдвигаем нечто с места, двигаем его, в том числе и с помощью рычага или ветки. Но тогда «двигать» почти не относится к движению, но относится к использованию силы, вызывающей движение.

Что же касается собственно движения, то словарь Шанского пишет о нем странно: «заимствовано из старославянского языка», как будто это не естественный путь для исконно славянских и русских слов быть когда-то старославянскими. Правда, при этом движение все же выводится из двигать:

«Ст-сл. Движение образовано с помощью суффикса – ение от глагола движити…

Уже в старославянском и древнерусском языках слово означало не только простое «перемещение», но и «коловратное вращение»… и «жест»».

Жесты, то есть попытки «шевелить пальцами» для увеличения ясности речи, я рассматривать не буду. Кстати, по-русски назывались они пальцовками. Как понять «коловратное вращение», то есть круговращение, я пока не знаю и стою перед ним в замешательстве. Но ощущаю, что в нем есть подсказка, позволяющая отличить действительное движение от перемещения в пространстве…

Вот такое же состояние описывает Вертгеймер, когда рассказывает, как Эйнштейн годами пребывал в недоумении по поводу того, существует ли абсолютное движение. Вплоть до того, что эта задача на годы стала для него навязчивой идеей.

Вот и я стою в недоумении перед прозрением наших предков. Коловратом называли годичный круг жизни. Коловращение это не просто движение по кругу, это вращение вещей в природе. Коло или хоро – это способ, каким люди могут оказать влияние на мировой порядок, почему наши предки и водили хороводы, видя в них магическое средство воскрешения мира.

Собственно говоря, годичный круг событий полностью соответствует мировому циклу, он начинается весной, с зарождения нового мира, и завершается зимой, когда старый мир умирает. Тогда человек на изломе миров, когда силы их слабеют, может вмешаться в битву жизни и смерти, тем самым способствуя возрождению.

Так мир очищается от отжившего и омолаживается. И так люди могут участвовать в делах богов и устройстве самого мирозданья. И если мы вглядимся в образ коловратного вращения, то приходит мысль: в нем можно участвовать, подталкивая в нужный миг мировое Колесо, чтобы движение не замирало.

Движение есть жизнь. Резвое движение есть признак сильной, молодой жизни. Стареющей жизни соответствует слабеющее движение…

Как-то это все не вмещается в рамки перемещения в пространстве!

Все языки мира знают такое понятие, как синоним. Как определяет его «Большой толковый словарь правильной русской речи» Скворцова: «Синоним. Слово, отличающееся от другого по звучанию, но совпадающее с ним или близкое ему по значению; тождественное понятие».

Однако жизнь показывает, что действительных синонимов в живом русском языке нет. Это особенно заметно, когда начинаешь вникать в синонимические ряды, использованные «Новым объяснительным словарем синонимов русского языка» под редакцией Апресяна.

Исконно никакой надобности называть одну вещь двумя именами не существует. А когда происходит заимствование, живой язык непроизвольно старается развести понятия. Интеллект нашей психологии никогда не совпадет с разумом, а если возвращаться к движению, то мотив с побуждением или движущей силой:

«Мотивы – то, что побуждает деятельность человека, ради чего она совершается. В современной психологии термин «мотивы» применяется для обозначения самых различных явлений и состояний, вызывающих активность субъекта. В роли мотивов могут выступать потребности и интересы, влечения и эмоции, установки и идеалы» (Психологический словарь под. ред. Давыдова, Запорожца, Ломова, М.:Педагогика, 1983).

Мотив – чрезвычайно показательное слово, ставшее синонимом такого количества понятий, что уже невозможно понять, что же оно в действительности означает и что в нем есть общего со всеми этими столь различными понятиями. При этом если попытаться проследить по нашим словарям, как развивалось это понятие, то обнаружим, что пришло оно в русский язык в начале девятнадцатого века, очевидно, с увлечением французским языком, и постепенно набирало объем значений:

Даль, середина 19 века: «Мотив. Франц. [motif] побудительная причина».

Бодуэн-де-Куртенэ, «Словарь иностранных слов», 1912: «Мотив фр. – побудительная причина к волевой деятельности всякого сознательного существа». (М.:1912).

Петров, 1974, «Краткий психологический словарь-хрестоматия»: «Мотивы (точнее – мотивы деятельности) – «это психическое явление, становящееся побуждением к определенной деятельности …В качестве мотивов могут выступать и психические процессы, и состояния и свойства личности» (М.:Высшая школа, 1974).

Мы явно движемся и движемся мы от какого-то центра к периферии, где количество значений, синонимичных исходному, оказывается столь велико, что может быть безошибочно названо пеной. А что исходно?

Фасмер предельно краток:

«Мотив. Через немецкое Motiv или непосредственно из французского motif – то же от латинскогоmotivus – «подвижный»».

Краткость не всегда сестра ясности, поэтому приведу объяснение «Историко-этимологического словаря» Черныха:

«Мотив. 3. «повод, побудительная причина какого-либо действия… В русском языке слово мотив в словарях отмечено с 1804 г…

Слово французское (с XIV в.) motif. (старо-французское motif – приводящий в движение» из позднелатинского motivus – «подвижный», «приводящий в движение», от глагола moveo, movi, motum,movere – «приводить в движение, колебать»».

Ну, а если пойти дальше, то в самом начале мы обнаружим motio и motus, то есть собственно движение. Выдержки из приведенных мною психологических словарей не дают оснований подозревать психологов в знании латыни. Они как бы просто описывают то, что есть, делая срез той мыслительной среды, в которой живут. И там нет и намека на движение. Неужели психологи настолько безграмотны?

Отнюдь!

Уже через пару лет после словаря Давыдова и Запорожца выходит «Краткий психологический словарь» Карпенко, и там отчетливо стоит:

«Мотив (от лат. movere – приводить в движение, толкать) – 1) побуждение к деятельности, связанное с удовлетворением потребности субъекта; совокупность внешних или внутренних условий, вызывающих активность субъекта и определяющих ее направленность; 2) побуждающий и определяющий выбор направленности деятельности, предмет (материальный или идеальный) ради которого она осуществляется; 3) осознаваемая причина, лежащая в основе выбора действий и поступков личности» (М.:Политиздат, 1985).

То же самое, но значительно короче, можно прочитать в иллюстрированном словаре Кондакова:

«Мотив (от лат. moveo – двигаю). Материальный или идеальный предмет, ради которого реализуется деятельность (А.Н.Леонтьев)» (СПб.:Еврознак, 2007).

Куда движется наша психология? Однозначно, наружу, в пену, подальше от источника движения к тому, что может привлекать и побуждать – к предметам, которые вызывают, выманивают желание. Вирус этот явно занесен в мозги наших психологов идеологами нашей науки, вроде академика Леонтьева. Зачем, почему и что от нас прячут с таким тщанием?

В действительности, никакой особой тайны нет. Надо просто преодолеть собственную лень и перестать есть то, что снабжено ароматизаторами и усилителями вкуса. Настоящая пища может оказаться не такой вкусной, как придуманная, это хорошо показали в «Матрице». А может, и наоборот. Вы же не пробовали!

И нужно-то всего лишь прочитать статью «движение» в латинском словаре, даже красную таблетку глотать не нужно:

«Motus 1) движение… телодвижение (о жестах); 2) троп. Движение, побуждение, стремление, волнение, animi, mentis, ingenii; dulcis m. sensuum, приятное ощущение; b) страсть, animi; motus turbati, сильные страсти; c) побуждение, внушение, incitation et motus; motus divinus, вдохновение» (Латинско-русский словарь, сост. Шульц, СПб.:1912).

Не надо даже знать латынь, чтобы заметить, что движение постоянно сочетается со словом animi. Иными словами, исходно в латыни движение, особенно как побуждение, было движением души.

А уж если идти глубже, то обнаруживаешь на самом донышке даже motus divinus, вдохновение – божественное вдохновение!

Научная психология создана, чтобы мы перестали глядеть в себя и научились отмахиваться, когда чувствуем, что у нас есть души, и они движутся. Психологи – это спецназ естествознания, призванный подавлять любые душевные движения и проявления. Этот спецназ создавался советской идеологией, но по образцу того, что творилось в мире, где победила буржуазия и требовала от науки не истины, а технологий, позволяющих легко производить и продавать товары.

Видеть душу предметом, который влечет и манит, удобно для рынка. Душа потребителя должна жить в вещах, которые он хочет иметь. Видеть душу в себе, как то, что болит, надеется и рвется – значит страдать и подвергаться преследованиям общественного мнения. За это травят, шельмуют и принуждают добровольно пить цикуту…

И все же она движется!