Текст книги "Психологическая игра. Основной миф"

Советские психологи, начиная с Басова, Блонского и Выготского, довольно много занимались игрой. Но поскольку психология в Советском Союзе сначала существовала как реактология, а начиная с тридцатых годов, развивалась в рамках педагогики, и психологи защищались как кандидаты и доктора педагогических наук, правящим был педагогический взгляд на игру. А педагогический взгляд тяготеет к школьному и лишь немного к дошкольному возрасту.

Таким образом, сама природа игры оставалась вне интересов советских психологов, зато они очень много делали для того, чтобы воспитать сознательного строителя коммунизма. А в силу этого исследовали воспитательные игры, которые выводили из ролевых.

Под ролевыми играми советская психология понимала не то, что вошло в нашу культуру с шестидесятых-семидесятых, когда с помощью игр начали налаживать производственные отношения. Ролевые игры для психологов – это детские игры, в которых дети изображают что угодно, хоть папу с мамой, хоть собачку или котенка. Вот именно с того времени, когда ребенок начинает что-то изображать, и начиналась работа нашего психолога. Все, что до этого, не признавалось играми в полном смысле.

Все разработки советских психологов были обобщены в 1978 году Давидом Борисовичем Элькониным (1904-1984). Его книга «Психология игры» оказалась подлинным событием в нашей психологии, таких глубоких и хорошо проработанных по источникам работ было немного. Эльконин не только подробно рассмотрел историю предмета, введя в научный оборот работы самого широкого круга исследователей, но он еще и не погнушался собрать огромное количество этнографических свидетельств.

Обобщающий труд Эльконина, безусловно, навсегда сохранит значение в истории психологии игры. Но Эльконин пошел дальше, и на основе этнографии выдвинул, исходя из культурно-исторической теории Выготского, собственные гипотезы.

В сущности, гипотез было две. Одна, как он сам писал, «об историческом возникновении игры, связав его с изменением положения ребенка в обществе» (Эльконин, с. 271). Во второй он высказывал собственные мысли на природу игры в детском возрасте. Это было попыткой объяснения ролевой игры, и я рассмотрю ее позже.

В своем историческом очерке возникновения игр Эльконин опирается на высказывание Плеханова о том, что игра является в жизни «индивидуума» раньше труда и является «деятельностью, возникшей в ответ на потребности общества, в котором живут дети и активными членами которого они должны стать» (там же. С. 34).

С очевидностью, подход советской психологии и Эльконина лично соответствует типологии Вундта: игра – явление общественное. При этом очевидно, что наши психологи осознавали, что корни игры лежат где-то глубже, чем в труде, культуре или общественных отношениях. Но это их, в определенном смысле, просто не интересовало. Им нужна была теория, способная стать орудием социалистического строительства. И это ни плохо, ни хорошо, просто надо принять, что советская психология изучала общественные игры.

Эта установка определяет и содержание основного исследования Эльконина. Заявив в качестве исследования «Историческое происхождение развернутой формы игровой деятельности», он начинает эту главу со слов:

«Вопрос о возникновении ролевой игры в ходе исторического развития общества является одним из труднейших для исследования» (там же. С. 39).

Это рамка, и все последующее надо принять как бы внутри этой рамки. Меня это устраивает, поскольку моей задачей является теория игровой работы в прикладной психологии. А она во многом строится на ролевых играх.

Трудности подобного исследования определяются тем, что мы в действительности уже не можем знать, как действительно возникала игра. Время ушло, и тех людей, которые были первыми, нам не застать. Хуже того, даже типологически сходное состояние общества застать все сложней. Мир меняется, первобытных народов не осталось. Приходится использовать те упоминания игр, что имеются в этнографической литературе и записках путешественников.

Этот источник тоже не слишком надежный, поскольку исследователи редко ставили перед собой задачу изучения именно игр в тех обществах, где оказывались. К тому же они не обладали методикой подобного исследования, да еще с учетом интересов психолога. В общем, на нашу долю остаются лишь домыслы и более-менее достоверные реконструкции.

В 1927 году советский этнограф М.О. Косвен писал:

«Не может быть и речи о действительном приближении к исходному пункту развития человечества или, как выражаются, к нулевой точке человеческой культуры. Здесь возможны лишь более или менее допустимые гипотезы, более или менее удачные приближения к скрытой от нас навсегда загадке нашего прошлого» (цит. по Эльконин, с. 40).

Загадка нашего прошлого действительно заставляет душу замирать. Если вдуматься, платонический анамнезис, – припоминание того, что было в мире душ, по тому, что наблюдаешь вокруг себя здесь, – есть то же самое путешествие в страну загадочного прошлого… Это самое романтическое путешествие из доступных человеку!

Как бы там ни было, это заставляет Эльконина поставить свои вопросы к исследованию:

«Наша задача заключается в том, чтобы ответить, пусть гипотетически, хотя бы на два вопроса. Во-первых, всегда ли существовала ролевая игра, или был такой период в жизни общества, когда этой формы игры у детей не существовало; во-вторых, с какими изменениями в жизни общества и положением ребенка в общества может быть связано появление ролевой игры» (т. ж.).

Эльконин чуточку лукавит: он уже знает, что ролевая игра возникает и в онто– и в филогенезе человека исторически. Хоть Хейзинга и утверждает, что уже звери исполняют роли в игре, изображая свирепых или взрослых и охотящихся, все же в человеческом обществе происходит некий качественный скачок в понимании того, что такое игровая роль.

Лукавство же в том, что знает это Эльконин из трудов классиков, которые и должен оправдать этнографически. Соответственно, лучшим способом подтверждения подобных установок является введение именно такой рамки, какую он и ввел вначале, ограничив свое исследование ролевой игрой. Эта рамка отсекает неудобные вопросы, вроде того, что нет ли в наблюдениях Хейзинги истины? Пусть какой-то зародышевой, трудно передаваемой в словах.

А действительно: если мы имеем возможность изображать нечто или кого-то, то заложена ли такая возможность в самой природе человека? Очевидно. А природа человека играющего отличается от природы играющего животного? Очень сомнительно. Но если природа едина, то и возможность изображать должна быть у всех играющих животных. Хотя бы в потенциале.

И мы оказываемся на весьма неприятных для советского психолога полях игровой природы человека. Пока ты видишь эту природу сквозь механические связи реакций и рефлексов, вопросы такого рода воспринимаются просто недопустимыми, поскольку саму способность изображать хоть что-то вообще нельзя объяснить рефлекторно. Чтобы изображать, необходимо иметь образы!

А образы были проклятием советской психологии, поскольку в рефлексологию не укладывались. И когда наши психологи, хоть Леонтьев, начинали писать про образы, получалось это всегда кургузо и неловко, поскольку требовало заявить средой существования этих психологических единиц не высшую нервную деятельность, а сознание. Да еще не как сознавание, а именно как среду, где возможны содержания – в виде образов, – а значит, имеющую пространство и объем. А может, и определенного рода вещественность.

Такое сознание павловская психология позволить себе не могла и, главное, не смела.

Но вопрос остается: изображает ли играющее животное нечто иное, чем оно есть на самом деле? А если изображает и при этом не прокусывает ухо товарищу по игре, то осознает ли оно в этот миг, что играет? Но если не прокусывает, значит, отдает себе отчет, что это игра и прокусывать не надо, каким бы ужасным ты ни был в этот миг?

Да и как та же самая собака, только что свирепо рвавшаяся порвать чужую собаку, вдруг превращается в ласкового кутенка в присутствии человека? Точнее, как становится беспомощным щенком псина, только что готовая порвать точно такого же человека, как и ее хозяин? Она совсем не осознает подобные переходы?

Или мы слишком плохо знаем, что такое разум?

В своей гипотезе Эльконин опирался на прозрения немецкого исследователя Альта, который на обширном материале доказывал, что в примитивных обществах воспитание шло через труд.

«Главным фактором, оказывающим формирующее влияние на развитие детей, Р.Алт считает непосредственное участие детей в жизни взрослых: раннее включение детей в производительный труд, связанное с низким уровнем развития производительных сил…» (Эльконин, с. 41).

Исходя из этого, Эльконин вслед за Альтом, в сущности, приравнивает игру к воспитательным средствам. Это вполне возможное допущение, пока мы рассматриваем общественные игры.

«Указывая на игру как на средство воспитания, Р.Алт замечает, что там, где ребенок может принимать участие в работе взрослых без особой предварительной подготовки и выучки, там он это делает. Там же, где этого нет, ребенок «врастает» в мир взрослых через игровую деятельность, которая отражает жизнь общества» (т. ж.).

Не знаю, заметил ли это сам Эльконин, но его гипотеза, по сути, отказывает игре в праве на существование. Если быть точным, то Эльконин далее вынужден доказывать, что игры детей – это вовсе не игры. И это вполне можно усмотреть в этнографическом материале:

«Многие советские исследователи народов Крайнего Севера также указывают на раннее включение детей в труд взрослых и специальное приучение к труду. Так, А.Г.Базанов и Н.Г.Казанский пишут:

«С очень ранних лет мансийские дети втягиваются в рыбный промысел. Они еле-еле ходят, а родители уже берут их с собой в лодку. А как только начинают подрастать, для них часто делают маленькие весла, обучают управлять лодкой, приучают к жизни реки»» (там же. С. 45).

Подобных примеров немало в этнографической литературе. Поэтому выводы Эльконина звучат вполне убедительно:

«Не будем умножать примеров, ибо и приведенных материалов достаточно для того, чтобы показать, что в обществе, стоящем на относительно низкой ступени развития, при первобытнообщинной организации труда, дети очень рано включаются в производительный труд взрослых, принимая в нем посильное участие…

Занятость матерей и раннее включение детей в труд взрослых приводит к тому, что, во-первых, в первобытном обществе не существует резко грани между взрослыми и детьми, и, во-вторых, к тому, что дети очень рано становятся действительно самостоятельными» (там же. С. 46).

Если дети рано взрослеют, а взрослея, используют то, что могло бы быть игрушками, лишь как уменьшенные орудия, то играют ли они, становится сомнительным для психолога:

«Существовала ли ролевая игра у детей на той ступени развития общества, когда орудия труда были еще достаточно примитивными, разделение труда основывалось на естественных возрастно-половых различиях, дети являлись равноправными членами общества, участвовавшими в общем труде в соответствии со своими возможностями?

Точных данных об играх детей на этом уровне развития общества нет. Этнографы и путешественники, описывавшие быт народов, стоящих близко к этому уровню развития, указывают, что дети играют мало, а если и играют, то в те же игры, что и взрослые, и их игры не являются ролевыми» (там же. С. 46–7).

Предвзятость Эльконина, вызванная его педагогическим уклоном, заставляет его не только выискивать в любом обществе ролевые игры, но и признавать играми только их. А это совершенно неверно, если мы действительно пытаемся понять игру или психологию игры.

То, что дети простых народов не играют в ролевые игры так же, как и дети нашего общества, не значит, что они не игривы и не играют. Если ребенок вместо игры занимается добычей, это не повод считать, что труд подменил игру. Игры другие и времени на них остается меньше. Но это всего лишь условия выживания.

И эти же условия диктуют игры, в которые играют в тех обществах. И если эти игры не ролевые и одинаковые у детей и взрослых, значит, это игры выживания, но не в обществе, а в природе.

Игры как-то жестко и однозначно привязаны к мирам, в которых мы обнаруживаем себя. Они им строго соответствуют, и это важный вывод из исследований советских психологов. Я еще плохо понимаю, как ухватить эту мысль, но вижу, что ее надо использовать в прикладной работе.

По крайней мере, если мы хотим обучить человека чему-то, для того чтобы обучение было действенным, необходимо создать мир, которому оно соответствует. И если этот мир, пусть воображаемый, захватит его, игра будет действенной, потому что она похожа на коня или челн, который мчит нас по мирам.

Есть определенное сходство между играми детенышей травоядных и хищников и детскими играми в разных обществах. Травоядные играют мало, а если играют, то именно так, как нужно для их выживания – осваивая землю и собственное тело. Они как бы взыгрывают, как это говорят про коней, а не играют в нашем смысле слова. Хищники же играют так, чтобы научиться охотиться. Их игры сложнее.

Дети тоже играют по-разному в разных обществах. И чем примитивнее общество, тем проще детские игры. В обществах собирателей и первобытных охотников игры детей почти совсем отсутствуют. Но по мере усложнения общества усложняются и игры.

Эльконин собрал богатый этнографический материал, подтверждающий это. Исходное положение его гипотезы строилось на понятии производительного труда, хотя я бы предпочел говорить о выживании:

«Таким образом, положение ребенка в обществе на самых ранних ступенях развития характеризуется прежде всего ранним включением детей в производительный труд взрослых членов общества. Чем на более ранней ступени развития стоит общество, тем раньше включаются дети в производительный труд взрослых и становятся самостоятельными производителями» (Эльконин, с. 41).

Он приводит свидетельства русских путешественников и этнографов, обнаруженные еще в восемнадцатом-девятнадцатом веках. Приведу лишь одно:

«В.Ф.Зуев, посетивший обские народы в 1771-1772 годах, писал о детях остяков и самоедов:

«С молодых лет малые ребята давно привыкают нести всякую трудность, как видно из грубого их жития, которое их ни мало, ни в каком случае не приводит в сожаление. Верно можно сказать, что сейнарод рожден к понесению трудов несносных, и, действительно, есть ли они сызмала к тому не привыкали, то б отцам мало было бы надежды видеть сыновей больших себе помощников…

Лишь мальчик начнет мало иметь понятия, то мать или нянька не иным чем тешит, как бряцанием лушной тетивы, а когда ходить начнет, то отец ему и лук готовит. Я в проезд мой через остяцкие юрты мало видел таких ребят, которые бы в простое вечернее (время) между игрой без лука шатались, но обыкновенно или по деревьям, или во что-нибудь по земле стреляют.

Там городят езы около своей юрты, там запоры; и кажется, будто бы их игрушки уже будущую жизнь предвещали» (там же. С. 42–3).

Езы и запоры – это рыболовецкие снасти, которыми перегораживают узкие протоки рек. Дети, играющие такими игрушками, с детства способны обеспечить свое выживание. Это так же очевидно, как и то, что резвящийся вокруг матери жеребенок в своих играх овладевает главным, что потребуется ему для жизни.

Миклухо-Маклай описывает нечто весьма сходное в отношении папуасов:

«Это заметно даже в детях; много раз маленькие дети, лет шести или семи, показывали мне, как они делают то или другое. Это происходит от того, что родители очень рано приучают детей к практической жизни, так что, будучи еще совсем маленькими, они уже присмотрелись и даже научились более или менее всем искусствам и действиям взрослых, даже и таким, которые вовсе не подходят их возрасту.

Дети мало играют; игра мальчиков состоит в метании палок наподобие копий; в стрельбе из лука, и как только они делают небольшие успехи, то применяют их в практической жизни. Я видел мальчиков очень небольших, проводящих целые часы у моря, стараясь попасть из лука в какую-нибудь рыбу» (Цит. по Эльконин, с. 44).

Свидетельство Миклухо-Маклая важно тем, что оно показывает типичное в развитии самых разных народов, живущих далеко друг от друга. Если уровень развития общества одинаков, игры детей тоже схожи. Но еще важнее для меня как психолога то, что из этих примеров, а они не единственные, отчетливо проступает: детям все равно, во что играть!

Они играют в соответствии с теми требованиями к развитию разума, которые предъявляет общество. Это очевидно. Как очевидно и то, что эти требования ложатся на некую основу, вроде той самой игривости, что есть уже у травоядных. Иными словами, как это утверждал Хейзинга, игра рождается до культуры. Точнее, игривость, тяга и потребность в игре существуют до того, как общество ее разглядит и научится использовать.

Но каждое общество, используя игривость детей, предъявляет разные требования к тому, что эта игривость может в них развить. С примитивными обществами все просто: там с очевидностью можно видеть, что общество требует от детей играть в то, что обеспечит их выживание. В итоге к 10-12 годам дети в таких обществах начинали жить самостоятельно. Иными словами, их детство кончалось, потому что они оказывались способны обеспечивать себя сами. И их принимали на равных:

«Крупнейший русский этнограф Л.Я.Штернберг также указывает на равенство детей и взрослых у народов северо-восточной Азии.

«Цивилизованному человеку трудно себе даже представить, какое чувство равенства и уважения царит здесь по отношению к молодежи. Подростки 10-12 лет чувствуют себя совершенно равноправными членамиобщества. Самые глубокие и почтенные старцы с самым серьезным вниманием выслушивают их реплики, отвечают им с такой же серьезностью и вежливостью, как своим собственным сверстникам. Никто не чувствует ни разницы лет, ни положения» (там же. С. 46).

Человек научился главному, значит, он стал взрослым. Если в обществе главное – это выживание, значит, как только ты в состоянии обеспечивать свое выживание, ты стал равным всем остальным. Но мы живем не так. И играем мы не так! Уже цитировавшееся:

«Существовала ли ролевая игра у детей на той ступени развития общества, когда орудия труда были еще достаточно примитивными, разделение труда основывалось на естественных возрастно-половых различиях, дети являлись равноправными членами общества, участвовали в общем труде в соответствии со своими возможностями?

Точных данных об играх детей на этом уровне развития общества нет. Этнографы и путешественники, описывающие быт народов, стоящих близко к этому уровню развития, указывают, что дети играют мало, а если и играют, то в те же игры, что и взрослые, и их игры не являются ролевыми» (там же. С. 46–7).

То, что в простых обществах у детей нет ролевых игр, не означает их низкого умственного развития.

«Дети, живущие в условиях первобытного общества, настолько отстают от своих сверстников – детей современного общества в развитии ролевых игр, насколько превосходят их в отношении самостоятельности, участия в трудовой деятельности взрослых и связанных с этим умственных способностей» (там же. С. 47).

Все как раз наоборот – оказавшись в общей школе, такие дети часто оказываются значительно сообразительней остальных. Примитивность общества означает не глупость или отсталость живущих так людей, а всего лишь простоту их отношений со средой обитания. Среда же эта для них – природа земли. И пока дети осваивают выживание в природе, да еще такое, чтобы можно было выжить одному, им достаточно овладеть собственным телом и тем небольшим набором орудий, которых хватает для выживания.

Но мы овладеваем совсем другими орудиями. И ролевые игры, ставшие сутью нашего понятия о том, какой должна быть игра, с очевидностью обеспечивают овладение этими орудиями. Что это за орудия и для чего?

Еще одна очевидность: исполняя роли других людей и разыгрывая те общественные отношения, которые наблюдаем, мы осваиваем жизнь в совсем иной среде – мире-обществе. Переход от состояния один-на-один с природой к состоянию я-член-общества, похоже, и порождает необходимость в освоении орудий общественного выживания, то есть общественных ролевых игр.

Очевидно и то, что именно этот переход так увеличивает детство современного ребенка. Эти орудия явно требуют большего времени для своего освоения. Однако все равно остается вопрос: почему же детство так затянулось в современном обществе?

И к чему готовят детей современные игры, которых не было в девятнадцатом и двадцатом веках, когда общество было уже в полном расцвете? Не переходим ли мы в следующий мир, который еще не стал предметом нашего осознавания?