Текст книги "Зверь с той стороны"

На моё счастье с улицы шум какой-то поднялся. Вроде, солдаты приехали. Завуч к окошку побежал, ну а я вперед бросился. И никто меня не видел, и никто меня не слы-шал, и даже тем самым знаменитым местом, на котором сидят и которое на опасность здорово реагирует, не учуял. Учили нас в разведке невидимками быть и учили крепко. Плаксивому-то скоту я глотку вмиг перехватил, он и хрюкнуть не успел. Нож у меня был – беда добрый! Японский кинжал Танто. Мне его один американский сержант подарил. Встреча на Эльбе, год сорок пятый, слышал небось? Ну вот. Сержантик тот был – сама невинность, чисто дитя, кажется, мухи и той не обидит. Кликали его сослуживцы Бэмби. Оленёнок, значит. Однако внешность его обманчивая ничего не значила. Был он из луч-ших спецов американских морских пехотинцев по операциям за линией фронта. Вроде меня. Кинжал он у японского офицера с боя взял, когда на Тихом океане за какой-то ост-ров резня была. Ну а я ему взамен свой трофей, нож фашистского десантника отдарил. Хороший тоже такой ножик – со свастикой и металлическим шариком на конце рукоят-ки. Так вот, покончил я с поджигателем быстрее, чем ты, Костик, моргнуть успеешь, лампу пальцами загасил и – к другому. И случилось тут такое, во что я и сейчас поверить не могу. Оставалось мне до него шаг сделать, а он и обернулся. Ну, не мог он меня ни услышать повторяю, ни даже спинным мозгом или там каким другим тринадесятым чув-ством учуять. Потому как шёл я на полной отключке мозгов, на одной программе, кото-рая уже не в мозгу – в мышцах, и никаких от неё тревожных импульсов вовне не идет. И даже выработка адреналина блокирована – не унюхаешь. Удивлен, Костик, от деревен-ского пенсионера такие слова слышать? А ты не удивляйся. Много чему нас в разведке учили. Всё это составляло, конечно, государственную тайну, и сейчас, поди та же ситуа-ция… ну да ладно, скажу кое-чо… Физиологии человека учили и сторожевых животных, психологии учили и – хочешь – верь, хочешь нет – практической парапсихологии. Зву-чит как враньё, но клянусь – так оно и есть. Меня бы и зверь дикий не учуял. Да я сам себя не слышал! А он… Видно, он к той поре уж и не человек стал – бес, что ли? Сделал-ся он как молния. Не только обернуться успел, но и выстрелить. До сих пор мне, парень, по ночам снится и удар тот страшенный, и то, как ошмётки моей руки правой в разные стороны летят. Патрон с картечью оказался, а заряд прямехонько в локоть угодил.

– И что? – не вытерпел Костя.

– А то. Говорю же, на программе шёл! Левша я. Как вогнал ему кинжал в под-брюшье, так и распластал аж до третьего ребра. Вся требуха наружу. Из второго ствола он, вроде, в пол пальнул, да я его уж и не видел. Программа кончилась, боль навалилась – дикая. Меня, почитай, сразу из соображения вышибло. Стою, шатаюсь, вою как пёс. На глаза темень опускается, вижу только надпись на классной доске. «”Жи” – “ши” пиши с буквой “и”!» «Почерк знакомый, – думаю. – Аглая Ивановна писала». И так мне легко стало, что именно это я вижу в жизни последнее, – я нали выть перестал, заулыбался. Но судьба по-другому повернулась. Ноги подкосились, я и повалился – да рылом-то прямо в вонючую кучу завучевых кишков. Сизые они такие были, в крови. Желудок пропорот, говнищем смердит. Если бы не это, дак может, и помер бы. А так… видно, не хотелось мне в могилу уносить заключительным впечатлением жизни пакостное это зрелище. Вот я и оклемался с божьей помощью. Ну, а жизнь сложилась не больно-то плохо. Женился, в столярку устроился. Левша, он и без правой руки много чего сробить может. Во-от… Тро-их сынов поднял и дочурку.

– А школа была эта самая? – с интересом спросил Костя, мотая головой в сторону недалёкого строения.

– А как же, эта. Только тогда у неё второго этажа не надстроили ещё. Семилетку-то из неё сделали году в пятьдесят седьмом, а до того была только начальная. А щас, ви-дишь, как – и учиться стало некому. Ну, я пойду, там мое кино скоро начинается.

Костя по-новому посмотрел на заброшенное школьное здание. Выходит, не зря ему чудилось в нём что-то зловещее. Подумать только, логово маньяков! Может быть, и трупы жертв в подвале имеются. Ах, как здорово!

– Старшего, который завуч, звали Сергеем Сергеевичем. Младшего – Никитой. Он по образованию биолог и анатом был, но ему здесь места по специальности не на-шлось, библиотекарем на фабрике работал. Фамилия – Возницкие. А молоденькая учи-телка-соплюшка, что ревела, облитая керосином, громче своих учеников – я. – Баба Оня неспешно поднялась с лавочки, опираясь на бадожку. – Мы с ребятами спектакль гото-вили по Гайдару, вот и задержались допоздна – занятий-то не было, лето. Я после этой беды на другой день захворала. Двустороннее воспаление лёгких, перешедшее в плеврит. Хорошо, сердце крепкое, а то бы умерла. Ты ещё посидишь?

– Да, – сказал Костя.

Баба Оня ушла. За ней, подумав, потрусил Музгар.

Возле школы тарахтел знакомый мотоцикл. Сидящий на нём дядя Тёма, активно жестикулируя, выкрикивал что-то прямо в лицо Никите. Никита стоял расслабленно, лишь иногда демонстративно утирал платочком лицо. Из школьных ворот без створок вышла Катя и остановилась рядом с братом, подхватив его под локоток. Дядя Тёма раз-драженно махнул рукой, мотоцикл сорвался с места.

Никита, прикалываясь, помахал вслед платочком.

«А может, довольно детских обид, милый юноша? – сказал себе Костя, любуясь Катей. – И как, между прочим, поживает моя рецензия, господин искусствовед… как вас там?.. – он вытащил из кармана злосчастные Никитины стихи, – господин Возницкий Н.С.?»

– Что? – громким шепотом воскликнул он, сладко обмирая от жутковатого совпа-дения. – Бог ты мой! Возницкий Н.С.! Эй, на наших глазах разворачивается вторая часть драмы «Маньяки в заброшенной школе», – сказал он, насколько умел зловеще, обраща-ясь к Барбароссе. – «Полвека спустя. Другая попытка». А вы дрыхнете, сударь.

Барбароссе были глубоко безразличны маньяки, что он и показал, широко зевнув. Вот если бы Мурзику холку надрать!

Похохатывая, Костя направился к сегодняшним носителям недоброй памяти фа-милии.

– Завтра? – поднял брови Никита. – Тебе завтра шестнадцать, а мы узнаем об этом только сейчас? Ах, как скверно. Мы же не успеем приготовить подарок. Катя, ты понимаешь, в каком неприглядном виде мы можем оказаться перед нашим новым дру-гом?

Катя понимала, но не расстраивалась подобно брату. Она с лукавой улыбкой на-писала несколько слов на клочке бумаги и передала Никите. Тот прочёл, с сомнением хмыкнул, но потом широко махнул рукой: а, дескать, была – не была!

– Отлично, я согласен, – сказал он. – Надеюсь, Костя не откажется принять наше приглашение на завтрашний праздничный ужин, посвящённый новорожденному. Нет? – Он испытующе посмотрел на юношу.

– Нет, не откажусь.

– А твоя бабушка не разобидится, если мы её не позовем?

– Надеюсь, не разобидится, – сказал Костя. – Да что там – уверен. Баба Оня – свой человек!

– Прекрасно! – Никита от избытка чувств пристукнул ладонью по столу. – Кате-рина, начинай подготовку.

Девушка тут же скрылась в доме, подарив Косте на прощание ясный взгляд.

– Держи, – сказал Никита, извлекая из выдвижного ящика стола несколько бу-мажных листов, скреплённых стежком ниток. – Честное слово, я очень старался.

– «Фуэте очаровательной наивности», – прочитал Костя вслух. – «Наивности»!.. Вот оно, значится, как!

– Только не гневайся сразу по своему обыкновению и не убегай, пожалуйста.

– Не убегу. Послушай, Никита, а о чем вы с дядей Тёмой повздорили?

– Это с которым? С приударенным мотоциклистом-оккультистом, что ли? Да ты не поверишь. Он заявил, что мы с Катюшей явные носители тёмного начала, приближа-тели конца света и вообще – не божьи твари, но аспиды и порождения ехидны. И надо бы нам мотать отседова подобру-поздорову, а не то!.. Солнышко родимому головку на-пекло, не иначе. Основания, знаешь, какие?..

– Догадываюсь, – посмеиваясь, сказал Костя. – Фамилия ваша нёсет для здешних жителей глубокие негативные ассоциации. Что усугубляется недобрым местом прожива-ния, на редкость непристойным по тутошним меркам поведением и… – Костя скосил по-нимающий взгляд на длинные пальцы Никиты, ловко набивающие папиросную гильзу, причём определенно не табаком, – …и курением некой ароматной травки.

– Точно, дорогой Ватсон! Ты только забыл назвать самое страшное преступление: соблазнение одного из малых сих, – произнёс с усмешкой Никита, предлагая Косте толь-ко что раскуренную цигарку.

– Меня? – Костя неумело, но решительно вдохнул ядовитый дым, его передернуло и чуточку затошнило. Он вернул «косяк» Никите.

– Снова в точку.

– Ты ему сумел что-нибудь возразить?

– Даже не пытался. Я принял вид угрюмый, задумчивый, и с выражением продек-ламировал несколько строчек из одного своего юношеского творения: «Мы – как части механизма, как жнецы сухой стерни. Прозелиты экзорцизма, прорицатели херни. Мы – апостолы без веры, пианисты без руки. Вроде, с виду – кавалеры, а на деле – варнаки. Каждый – рекрут интеллекта, недодьявол, недобог. Каждый – церковь, каждый – секта, вялый член меж слабых ног…» – А дальше он и слушать не стал.

– Ещё бы! Здорово же он, наверное, разозлился. Нет, спасибо, – Костя мотнул го-ловой и отгородился от «косяка» ладонью. – Я больше не хочу.

– А то! Чуть в клочки не лопнул. Представляешь, как нас с Катькой кипящей жел-чью забрызгало бы!

Они дружно расхохотались.

По веранде стлался сладковатый дым.

Обнажённая девушка полулежала в воде, дерзко открыв небольшую, красиво очерченную грудь нечаянному зрителю. На лицо её падали волосы, но сквозь светлые пряди проглядывали Катины черты. Вместо ног крутой дугой изгибался дельфиний хвост, на плече сидела, расправив длинные маховые плавники и выпучив огромные фа-сеточные глаза, фантастическая летучая рыба. Прозрачная акварель едва-едва смочила бумагу, от этого картина казалась бледноватой, но так только казалось. На самом деле она лучилась, жила. Она источала нетерпение, жажду продолжить стремительный руса-лочий полет, остановленный властной рукой художника.

Костя был счастлив. Он провёл пальцами в миллиметре от ещё влажной бумаги, почти ощутив тепло девичьего тела, и шепнул: «В день, когда ты сбросишь хвост, я буду ждать тебя здесь, в этой комнате, на этой постели… Ты не скажешь ни слова. Но слова не будут нам нужны».

Ходики звонко щёлкнули дверцей кукушечьего дупла, скрежеща зубчатками, прокуковали дважды.

Он погасил лампу, лёг, чувствуя, что не сможет заснуть всё равно. В животе, тяго-тея к паховым областям, ворочалась что-то прохладное и щекотное, отчего волоски на теле вставали торчком. Он укрылся одеялом с головой, свернулся в клубочек. Старатель-но выдыхал воздух ртом, стараясь направить тёплый поток на грудь. Надеялся согреться. Но холод был внутри, и застуженный им выдох – не согревал.

«Нетерпение, предвосхищение… – что имя этому льду?» – подумал Костя. Он вы-сунул из-под одеяла кончик носа, один глаз, губы, и шепнул, обращаясь к коврику:

– Эй вы, черти немецкие, груботканые! Я душу бы заложил, чтобы въяве прикос-нуться к ней. По-взрослому, понимаете, вы, там?!

Молчание в ответ. Ну, разумеется.

И тут завыл Музгар, подхватили соседские собаки, что-то глухо загремело метал-лически, словно в огромный проржавленный лист раз за разом лупили тяжёлой деревян-ной балдой. В голос завопили кошки.

Костя снова укрылся под одеялом. Шуточки выходили ни фига не смешные – по ночному-то времени. «Да я же не взаправду», – малодушно открестился он.

Всё как по команде смолкло. Он крепко зажмурился. Стало теплее.

…Снова послышался механический голос кукушки. Десять? Он отбросил одеяло. За окном сиял солнцем день.

День его шестнадцатилетия.

4. ТЕНИ НЫНЕШНИЕ

– Не напугали тебя собаки-то ночью? – спросила баба Оня, подкладывая горя-ченький, масляный оладушек. – До того взвыли, я аж пробудилась.

– Я считал, это во сне, – сказал Костя.

– Нет, на самом деле. В третьем часу. Ветер налетел – вроде урагана. Хорошо, все-го один порыв. Со школы – с крыши – железо сорвало, два пласта. Через всю улицу пере-бросило. На тополи сколько-то сухих веток обломало. А у Мани Зотеевой забор повалило.

– А у нас ничего?

– У нас ничего. Ты кушай-кушай, именинник.

– Спасибо, бабушка, я полон-полнёхонек, – сказал Костя. – Оладьи просто боже-ственные, но в меня больше не влезет и макового зернышка.

– На здоровье. К вечеру торт испеку. Пригласишь товарищей-то на чай?

Костя потупился.

– Знаешь, баб… они меня сами звали. Подарок обещали. Я, наверное, пойду. Ты не обидишься?

Баба Оня с милой улыбкой покачала головой:

– Не маленькая, поди. Значит, торт с собой возьмёшь. Ко скольки приглашали-то?

– К семи, – сказал Костя.

– Ну, а мой подарок будет тебя под подушкой ждать. Когда вернёшься.

Торт, «Птичье молоко», по толщине превосходил абсолютно все торты, еденные Костей в жизни. Сантиметров тридцать, не меньше. Был он облит шоколадной глазурью и украшен взбитыми сливками. В центре была кремовая надпись: «16! Поздравляю!» Костя нёс его со всей возможной осторожностью и боялся только одного, как бы не спо-ткнуться.

Никита встретил его у ворот, оценив белоснежность рубашки и остроту брючных стрелок, сказал: «Ого», забрал торт и показал подбородком: «проходи». Лицо у него было преувеличено строгое, но глаза смеялись, выдавая ожидающий Костю сюрприз.

Сюрприз заключался в Катиной внешности. Она выкрасила волосы в иссиня-чёрный цвет и поменяла прическу, избавившись от легкомысленных девчачьих кудряшек в пользу ровной укладки, туго собранной на затылке. Вкупе с коротким, облегающим, блестящим платьем нежного голубого цвета на тонких проймах-тесемках и утончённым, но ярким вечерним макияжем это выглядело невообразимо, сокрушающе сексуально. Чёрт, она смотрелась старше своих лет. Этакой искушенной светской львицей, вышедшей на охоту и, кажется, приметившей уже жертву. Костя сразу сконфузился. Он осторожно пожал протянутые для приветствия Катины пальчики и поскорее уселся за стол.

– Предлагаешь, не откладывая в долгий ящик, приниматься за угощение?

– Ну, если у вас нет других вариантов…

– А, слышу тонкий намек! «Подарок, – как бы восклицаешь ты в недоумении и нетерпении, – где обещанный подарок, негодники?» Не спеши, дорогой наш юбиляр, все-му свое время. Гляди, что у нас есть!

– Это коньяк?

– Ты совершенно прав, Константин. Это коньяк. И, думается нам с Катькой, не самый худший.

– Я не пью крепкого спиртного, – вздохнув, сообщил Костя.

– Ха! Позволь тебя чуточку поправить. Тебе следовало уточнить: не пил в преж-ней жизни. Не пил в детстве, с которым сегодня прощаешься. Всё когда-то происходит впервые. Поверь, день шестнадцатилетия, наша компания и этот благородный напиток отменной выдержки – замечательный набор условий для совершения такого, вне всякого сомнения, важного шага к множеству наслаждений, ждущих тебя во взрослой жизни. Я прав, Катюша?

Катюша, поглядывающая сегодня на Костю с невнятным выражением, которое он попросту боялся идентифицировать, показала ровные мелкие зубы в слабой улыбке и кивнула. Никита откупорил пузатую бутылку, разлил пахнущий шоколадом и южными садами напиток по чайным чашкам.

– Кощунственно, не спорю, – предвосхитил он готовые сорваться с Костиного языка слова. – Но тут уж ничего не попишешь. Не мчаться же к твоей бабушке за подхо-дящей посудой?.. Итак, милостивая государыня (кивок в сторону Кати), милостивый го-сударь (кивок в сторону Кости), мы собрались сегодня здесь, чтобы душевно поздравить дорогого нашего Константина с неполным пока, но всё-таки совершеннолетием. Засим, не теряя драгоценного времени праздника, дружно воздымем и опустошим свои бокалы за это волнующее, а вернее даже – историческое, глобальное, эпохальное – событие!

Костя одним глотком проглотил коньяк, успев отметить сложную гамму вкусов и ароматов. Не так уж и много его оказалось в чашке. Стало жарко.

– Лимончик, дружище именинник, непременно лимончик! – воскликнул Никита.

А Катя поднялась со своего места, подошла к Косте, наклонилась и крепко поце-ловала в губы.

– Ответ я знаю наверное, но ты мне всё-таки скажи, как на духу, пока Катьки не-ту: ты девственник?

– А ты? – ощетинился Костя.

Будь он трезв, ни за что не решился бы на подобную прямоту. Уже спросив, он понял, что его вопрос попросту глуп. Никита – девственник? Господи, какая чушь! Воис-тину, «Фуэте очаровательной наивности»! И ничего помимо и кроме того.

– Мне действительно нужно отвечать? – Никита снял очки и положил на стол. – Впрочем, я готов. Нет, я не девственник. Я приобрёл первый сексуальный опыт в пятна-дцать лет. Моей партнерше было девятнадцать, и она заразила меня гонореей. С тех пор я стал много осмотрительнее, занимаюсь сексом исключительно с применением презерва-тивов. Число моих женщин приближается ко второму десятку. Я бывал с красавицами и не совсем, со шлюхами, с замужними дамами, бывал с невинной девушкой. Бывал даже с негритянкой, гибкой как змея и страшной как смертный грех. Ни одна из них не осталась на меня обиженной. Ни одна не ушла неудовлетворённой. Любая из них примет меня без единого слова, если я приду и скажу: «Хочу тебя сейчас». – Он надел очки назад. – Я от-ветил на твой вопрос. Ответил честно. Теперь – ты. Да?

– Да, – тихо сказал Костя.

– Великолепно! – обрадовался Никита непонятно чему. – Сегодня воистину твой день, Константин. Коньяк был первой ступенькой лестницы, ведущей за облака. Самой низенькой. Давай-ка, выпьем за небо в алмазах!

Они выпили. Во рту у Кости онемело, словно от замораживающего укола стома-толога. Или онемело ещё раньше? Какая, к шуту, разница!

– А сейчас – обещанный подарок! Вручается – тебе, Константин, – впервые!

Костя почувствовал горячие тонкие пальцы у себя на плечах, на шее. Его словно повело, разворачивая и поднимая. Голова закружилась, но скольжение предметов вокруг него прекратилось, стоило его взгляду наткнуться на Катины глаза. Они полыхали, и Костя сейчас совершенно точно знал, что это означает.

Снова, как тогда, в первый вечер, ставший вдруг тёмным и не значащий более ничего мир полетел в стороны от них, словно взорванный детонацией их соприкоснове-ния, одновременно уплощаясь и размазываясь по поверхности бесконечной спирали, уходящей влево, за Костину спину. И другой спирали, уходящей вправо за Костину спи-ну. И третьей, уходящей вверх, к узкой кувыркающейся Луне. И четвёртой, точно бур вгрызающейся в землю под их ногами. Катин язык, обжигающий, змеиный, раздвоен-ный, ласкал Костину шею, подбородок, его нёбо, его ушные раковины. Глаза – непод-вижные, со зрачками-точками и двуцветной, зелено-голубой радужкой – вонзали став-шие материальными спицы взгляда точно в его переносицу. Изогнутые рыбьи кости зу-бов рвали его губы, а стальные пальцы с невыносимым наслаждением терзали, мяли и доили там, внизу живота. Гладкое, глянцевое платье то впитывалось целиком в её кожу, – обнажая соски, торчащие, словно окровавленные фаланги мизинцев, обнажая чёрный, бездонный смерч пупка и сверкающую серебром ромбовидную чешуйчатую чашу лона, – то возвращалось обратно, шипя и брызжа на мускулистом, как шоколадная плитка, жи-воте кипящими клочками приставшего эпидермиса. Костя слышал её болезненные стоны и собственный торжествующий смех, он слышал, как сваливаются с кончика Никитиной сигареты пластинки серого, шершавого бумажного дыма, падают ему на брюки, прожи-гая до тела, до мяса, до костей… до табурета, наконец. Он слышал, как в нарисованном расплавленным ядре Земли ворочается нарисованный одномерный Сатана, и как со сви-стом вдыхает в себя запахи их с Катей сверхчеловеческой страсти бесконечномерный Бог, крепко спящий после шестого дня творения за пределами вообразимого. И кучер на германском коврике с жутким гуннским акцентом вскричал: «А сейчас – факельцуг, да-мы и господа!» – и зарыдал бурыми нитяными слезами, и пушечно щёлкнул кнутом, и охотник со сборщицей винограда вспыхнули чадными факелами и начали жёстко мар-шировать на месте, а потом пустились в бешеный шаманский пляс, и всё пропало…

Он пришёл в себя в незнакомой грязной комнате. Стоял, неловко раскорячившись, прислонившись к влажной стене, почти в углу, и чувствовал себя прескверно. Ноги отча-янно зябли, особенно пальцы. Рук Костя не чуял совершенно, кажется, они затекли. Слышался отдалённый невнятный гул и шелест, в животе недовольно толкался округлы-ми выростами противный твёрдый комок, вызывая тошноту. Глаза будто расфокусирова-лись, их застилало словно бы грязной полиэтиленовой плёнкой, такой же, что лохмати-лась на близком окне без рамы.

«Ага, – подумал он, – плёнка; я в школе».

Что-то в этой комнате казалось Косте неправильным. Он лишь не мог пока опре-делить, что именно. Штукатурка со стен обвалилась практически полностью, обнажив решетчатый каркас из потемневшей дранки. Зачем-то был оштукатурен и пол. А вот по-толок наоборот – собран из широких крашенных досок, на покрывающей его пыли лежа-ли отпечатки следов. И ещё были поломанные коричневые парты, и кафедра, и зелёные, подпорченные мёртвой плесенью раскладушки стройотрядовцев стопкой.

На потолке.

Кошмар! Определённо, мир стоял на ушах. Или же на ушах стоял он, до «мухомо-ров» упившийся коньяка именинник, Костя Холодных.

Подтверждая эту догадку, в фокус влез Никита, твёрдо ступая по потолку. Он присел на корточки, и получилось – лицом к лицу, глаза в глаза.

– Ну как, видел небо в алмазах? – спросил Никита без усмешки.

– Не-а. Луну видел. Мотало её – дай Бог! Слушай, Никит, я пошевелиться не могу и вижу всё вверх тормашками. Помоги, а? Со мной, вообще, – что?

– Луну-у?! – недоверчиво протянул Никита, не делая ни единого движения, чтобы помочь. – Похоже, Константин, вдарило тебя дюже крепко. Луну ты не мог видеть в принципе. Во-первых, сегодня новолуние, а во-вторых, солнце ещё не село. Посмотри-ка в окно.

Шея никак не поворачивалась. Костя скосил глаза. В таком непривычном поло-жении – вниз головой – садящееся за щётку близкого леса солнце, кое-где просвечиваю-щее оранжевым сквозь плотные облака, казалось побитой оспою рожей урода. Тестооб-разная рожа словно пыталась втиснуться в окно. Лес был волосами, постриженными «ёжиком», клубы облаков – рыхлыми щеками и носом. Разрывы, в которые проглядывал закатный свет – безгубым ртом и узкими, монгольскими глазами. Оконный переплёт – сдерживающей рожу рамкой.

Рожа паскудно ухмылялась.

– Который час? Что происходит? Никита! Я чудил?

– Сколько вопросов! Сразу и не ответишь… – опечалился Никита. – А происходит примерно следующее. Симпатичный юноша, романтичный в силу возраста без меры, на-ходит себе новых приятелей. Брата и сестру. Интеллигентных, тоже весьма симпатичных, близких, как ему кажется, не только по возрасту, но и духовно. Неудивительно, что юно-ша вскоре начинает испытывать к девушке что-то вроде влюблённости. Подогревает чув-ство и некоторая печаль девичьего образа, и её трагическая судьба. И такие совершенно чудные мелочи, как, например, неявная ню-демонстрация или «стрельба» глазами, или множество других, тончайших женских хитростей. Не догадываясь, что попал в сети умело сплетённой лжи, наш герой ударяется под влиянием брата прелестницы во все тяжкие… Ради одного – быть рядом с предметом обожания. Пиком пубертатного сума-сшествия становится день шестнадцатилетия юноши. Он лихо пьёт вино и с замиранием ожидает подарка, надеясь, хоть и не смея поверить, что подарком станет любовь краса-вицы. Тем временем приближается кульминация… Его злокозненный приятель – ах, ка-ков негодяй! – подсыпает ему в питьё ми-кро-ско-пическую порцию ЛСД. Затем, когда выпавший из реальности мальчик рушится наземь недвижимою жертвою вероломства, приятель волочет его в эту жуткую комнату, вкалывает щедрую дозу морфина, перевора-чивает оверкиль и прибивает к стене гвоздем! Тук-тук-тук… «Чёрт, – думает он при этом, – какая низость, ведь мальчик мне доверял!» Кстати, можешь взглянуть, вот он, этот страшный предмет.

Костин взгляд последовал за указующим перстом Никиты, и… И он не поверил собственным глазам. Точнёхонько из его солнечного сплетения торчала большущая, не-правильной формы шляпка «шпигря» – кованого четырёхгранного гвоздя.

– А, – неуверенно сказал Костя. – А… Блин, Никита, дурацкая же шутка. Отпусти меня, мне дурно. Меня вырвет сейчас. Отпусти, а то ей же богу, я тебя ударю… Потом, – добавил он после долгой, наполненной ехидным Никитиным молчанием, паузы.

– «Эт-то что ещё за штука! – грозно крикнул папа Фиттих. Мама, взяв его за руки, говорит: не надо битть их!» – кривляясь, с псевдонемецким акцентом продекламировал Никита, и сообщил: – Вильгельм Буш, детский поэт и иллюстратор собственных произ-ведений. Кажется, твой заколдованный коврик сделан по его эскизам; но я могу и оши-баться. Нет, Константин, я тебя не отпущу. Ты, такой, какой есть, всё равно скоро умрёшь от болевого шока и повреждений внутренних органов. Стоит только ослабнуть действию анестезии – ты покойник. Тебе сейчас трудно здраво соображать, наркотик туманит мозг, но попытайся понять – всё это всерьёз. Мы с Катькой распяли тебя здесь, в комнате, где полсотни лет назад погибли наш прадедушка, Сергей Сергеевич Возницкий и его брат, с совершенно определённой целью. Сейчас сестра вернется, и мы начнем обряд. Недобрый обряд, не скрою. Мы станем вызывать дьявола и человеческая жертва нам жизненно – ты уж прости за неуместный юмор – необходима. Поверь, мы не могли упустить такого удачного стечения обстоятельств. Рассуди сам. Во-первых, в руки нам попался девствен-ник, – поэт-романтик к тому же, – которому только что исполнилось шестнадцать. Нет-нет, ты не стал мужчиной, извини, нам это ни к чему. Во-вторых, новолуние. В-третьих, сама энергетика зловещего этого места. Именно здесь наш покойный прадедушка растле-вал детишек. Именно здесь ему выпустили кишки, и мятущийся дух его преступлений всё ещё витает меж этих стен. Мало того, по меньшей мере, два неизвестных трупа зары-ты в подполе. О, Константин, такой шанс выпадает раз в сотню лет, разумно ли было от-казываться? Тебя, по-видимому, интересует цель, которую мы преследуем? Ничего ори-гинального – стремление изменить существующий миропорядок. Сам знаешь, мир несо-вершенен. Традиционные религии не сумели его переделать, и, думается, не сумеют впредь. Ни коммунизм, ни фашизм более не «живут и побеждают». Отчего бы не попы-таться создать новую общественную формацию, основанную на власти воистину сверхъ-естественного существа? На власти Сатаны? Ему давно хочется испробовать силы на че-ловечестве. Так пусть попробует! Пусть! Сегодня мы дадим ему плоть. Ты умрёшь, Кон-стантин, но тело – твое прекрасное юное тело станет его земным вместилищем. Поверь, мне искренне жаль тебя! Но в то же время я тебе отчаянно завидую. Возможно, часть твоего сознания, пусть угнетенная, подневольная, останется с ним навсегда. Представь, ты станешь совладельцем целого мира! Ради этого стоит потерпеть боль и унижение, правда? Ну, скажи, я убедил тебя?

– Не знаю. Не знаю я! Да мне дела до этой фигни нету! Никита, скажи, что ты шу-тишь! Ну пожалуйста… Скажи, а?.. Ты же врёшь, сволочь! – выкрикнул Костя, с болью уставившись на своё распростёртое по стене тело. Он был обнажён. Ноги, прикрученные медной проволокой к металлическим скобам, вбитым почти под самым потолком, непри-стойно раздвигались. Гениталии безвольно свисали на живот. Затёкшие руки касались кончиками пальцев пола. На животе виднелось несколько глубоких извилистых царапин, образующих неизвестный знак. Тёмный от старости шпигорь торчал из груди сантимет-ров на пять, кованая шляпка бурела пятнами ржавчины. Кожа под раной была чиста. – Врешь ведь, – прошептал он всё ещё с надеждой. – Крови-то нету, а?! Совсем же ни кап-ли. Если всё правда – почему нету крови?

– Крови? – воскликнул Никита. – Какие пустяки тебя занимают! Право, я разоча-рован, – сказал он, распрямляясь. – Кровь… Подумай, разве Пришедшему она будет нуж-на меньше, чем тебе? Нет, конечно, ничуть не меньше. По счастью, Катя умеет при нуж-де затворять кровь. Ага, вот и она! Подумать только, как она красива сегодня! Знаешь, если всё окончится благополучно, мы тут же займемся любовью, грешники! Но довольно болтовни, пора начинать. Сейчас, Константин, ты перестанешь слышать и видеть так, как привык. Тебе покажется, что ты частично сместился в странное и страшное место. Не пу-гайся. Там тебя никто не обидит.

Никита ушёл, выпав из чёткого круга зрения, но скоро вернулся, осторожно неся в пальцах пипетку, заполненную светящейся зеленоватой жидкостью. Он быстро закапал едкое снадобье Косте в нос. Окружающая муть сперва сгустилась до полной непрогляд-ности, однако вскоре рассеялась совершенно. Шум в ушах прекратился. Стало легко и радостно. Наступила ТИШИНА.

Абсолютная.

Костя осмотрелся.

Посреди помещения, поднятая на невысокие деревянные чурбачки, возвышалась разобранная раскладушка – бледно-зелёная, с каркасом, тускло отблёскивающим све-женьким чёрным лаком. В ветхий брезент было воткнуто несколько гвоздей – кажется, точно таких, что вбили в Костю. На полу стоял эмалированный таз с водой, валялись ка-кие-то пожелтевшие бумажные листки, испещрённые крупными, жирными буквами. Сбросивший рубашку Никита, стоя на одном колене, обмакивал листы в воду, формиро-вал из них комки размером с небольшое яблоко и насаживал на гвозди. Плечи его ходили ходуном, мышцы вздувались – словно работа была безмерно тяжела. Гвозди он, широко размахиваясь, вгонял в раскладушечное полотно, присоединяя к уже воткнутым.

Босая Катя, переодевшаяся в белый сарафан – тонкий, льняной, с вишнёвым гре-ческим орнаментом и глубокими шлицами на бёдрах, – танцевала. В череду классиче-ских балетных па давящим диссонансом вплетались фигуры дёрганых, неестественных, прижимающихся к полу движений.

«Чем бы ни было это создание, – подумал Костя, глядя на её отрешенно-возвышенное лицо, на её вытягивающееся в струну сильное тело, – оно по-настоящему очаровательно». Девушка закружилась. «Фуэте, – подумал он с горькой усмешкой. – Фу-эте очаровательного зла».

Повсюду, куда ни кинь взгляд, не обращая на людей ни малейшего внимания, шныряли твари величиной с ладонь, похожие на скелеты тараканов – если бы тараканы имели скелеты. За ними охотились твари чуть большего размера, с гибким телом хорька, с безглазой головой, представляющей собою одну только пасть. Порхали бабочки с ажурными, словно тюль, серыми и синими крыльями и зеркальными глазами. У Кости в паху копошилась огромная крыса, и подвижная её усатая мордочка лоснилась, перема-занная жиром. Рожа в раме окна ещё шире улыбалась солнечно-оранжевым ртом, и ко-сенькие глазки превратились в совсем уж щёлочки. С улицы дул тёплый влажный ветер, пахнущий навозом.