Текст книги "Порно для маленьких"

Глава 4
Из записок журналиста Григория Палия I

Прошло пять лет с того дня, когда Сильва не пришла домой. Сегодня ровно пять лет. Я не знаю, что случилось, судя по тому, что вокруг происходит, случиться могло все, что угодно.

Старый советский закон умер, нового пока что нет. Закон умер, люди посходили с ума от концентрации абсурда. Новая знать жарит шашлыки, город разрушается, водку продают в газетных киосках, даже в обувных магазинах – везде. Она постоянно должна быть под рукой, надо забыться, иначе это все невозможно вытерпеть. Без закона и почти без средств к существованию горожане быстро превращаются в каких-то папуасов. Когда-нибудь придет правитель и даст новый закон. А пока правитель тоже бухает, пьяным голосом ревет: мы победили тоталитарный режим! Впрочем, он передал власть другому. Под Новый год. Другой вроде так не бухает, но кто он – пока не понятно.

Меня Сильва отучила пить водку за почти пятнадцать лет, когда были занятия поинтересней. То есть я могу, конечно, выпить, это не сложно. Но для утешения пить точно не буду.

Бог, Ты показываешь нам кино, которое мы не в состоянии понять. Неисповедимы пути Господни, это для нас слабое утешение. На фоне наших страданий и проблем. Извини, что обращаюсь к Тебе от имени всего города. Но идея, что каждый из нас, только песчинка, совершенно незначительная среди движения больших тектонических плит, это тоже слабое утешение. Бог, мы не понимаем Тебя.

Конечно, мы еще неразвитые, я так думаю мы в самом начале человеческой эволюции, нас ждут большие изменения, и так далее. Но мы же не показываем в детском садике порнофильмы. Мы показываем сказки, которые дети в состоянии поместить в своем сознании. Почему же Ты показываешь нам порнофильмы, которые нас, маленьких, смущают, приводят в ужас. Притягивают, несвоевременно пробуждают в нас инстинкты, подавляют сознание. Какой в этом смысл, Бог? Впрочем, Тебе виднее.

А вдруг это не так, ничего Тебе не виднее, а все эти ужасы – результат случайности? Ты где-то там, у Тебя есть другие планеты, на которых ты тоже Бог, и нашими делами занимаешься от случая к случаю. Посмотрел, покарал, вразумил, но хватило ненадолго. И снова дикий абсурд, идиотские фантазии, океаны боли… И мы думаем, что такова Твоя воля. А это вообще не Твоя воля, а наша собственная – какая есть. Мы боимся друг друга и убиваем, чтобы спастись. Страх управляет нами: страх смерти, страх голода, страх одиночества. То, что нам нужно – жизнь, еда, другой человек – мы отбираем друг у друга. Страх становится базовым инстинктом, люди кидаются на людей уже без всякого смысла, просто по привычке. Нам реально плохо, и поэтому трудно поверить Тебе. Получается, что Ты пытаешься переложить ответственность на нас, а мы снова на Тебя. В результате никакого толку. И Тебе вряд ли на все это приятно смотреть. Не зря Ты хотел нас стереть, как мы стираем не получившийся текст. Устраивал потопы и тому подобное. Или Ты не устраивал потопов, а они сами устраивались? Но тогда какой вообще смысл для нас в Твоем существовании? Если Ты устраивал потопы, значит можешь их не устраивать. А если не Ты, то надежды нет, получается?

Да, но чудеса ведь происходят? В нашу реальность приходит какая-то сила из другой реальности, и бессмыслица волшебным образом прекращается. Это и есть единственное проявление Твоего существования. Но самое важное. Значит Ты есть, есть эта другая реальность, в которой Ты существуешь. И если ты до сих пор не стер нас, значит мы зачем-то Тебе нужны. Но зачем, разве нельзя как-то более понятно дать знать? Мы не понимаем. В Библии написано, что Ты нас любишь. Но почему тогда нас выгнали из Рая? Когда любят, не выгоняют. Может Тебя понесли эмоции, и Ты совершил ошибку?

Для нас это были бы плохие новости, что Ты можешь ошибаться и поддаваться порывам. Но не слишком ли много в таком случае мы от Тебя требуем, учитывая наше собственное поведение?

Мы не понимаем Тебя, Бог. Ты показываешь нам кино, которое мы не в состоянии понять. Зря я к Тебе пристаю, у Тебя точно были хорошие намерения. Ведь Бог это и есть источник хороших намерений. Но мы, получается, тоже не виноваты, если даже Ты не можешь все это устроить по-другому. Ладно, давай пока назначим виновными инопланетян.

Я так и не знаю, куда она делась. Тома считает, что она вернется. Что Сильва жива и обязательно вернется. Так Томе подсказывает интуиция. Мне трудно поверить, что нельзя было хотя бы несколько слов мне сказать, как-то передать. Я думаю, что Тому интуиция на этот раз обманывает. Но если не обманывает, Бог, неужели это было необходимо?

Глава 5
Валя

В Пятигорске на горе Машук, напротив памятника на месте дуэли Лермонтова, на дороге – гладкой, асфальтированной, покрытой густой тенью деревьев и маленькими пятнами пробившихся сквозь кроны солнечных лучей, в припаркованных «жигулях» сидит полковник Валя и смотрит на туристов.

Он одет в цивильную одежду, не в форму, что, в сущности, правильно, так как на самом деле никакой Валя не полковник, а Валя – это человек, о котором с полным правом можно сказать, что он неизвестно кто. Просто выдает себя за полковника, и многие даже военные верят, что он полковник.

Немного похож на фашиста, но это дело житейское, винить человека, что он похож на фашиста, неправильно. Мало ли какие бывают фашисты. Кто их видел много, говорит, они все разные, и вообще нельзя судить по внешности, вдруг кто-то с виду белокурая бестия, а внутри ранимый впечатлительный человек?

Валя сидит в машине, ждет, когда к нему придет Аслан. Смотрит на туристов, которые фотографируются у памятника.

Туристов привез автобус, они фотографируются, им очень нравится место дуэли Лермонтова. Отличное место дуэли. Они приехали на отдых, чтобы пить минеральную воду и поправлять здоровье.

Совсем недалеко в Чечне идет война, но тут тихо, никто не стреляет.

– Нина! – кричит мужик в белой футболке, обтягивающей торчащий живот. – Куда ты пошла?! Сфотографируйся и иди, куда хочешь!

Это его жена, думает Валя, она, наверное, искала туалет, но повернула обратно. Придется потерпеть, надо фотографироваться.

Аслан опоздал на двадцать минут. Он сел на переднее сидение. Вежливо поздоровался. Валя кивнул, тронул с места.

– Сколько ты привез? – спросил Аслан.

– У тебя сумка в ногах, – ответил Валя, – ты потом посчитаешь. Что привез, все твое.

– Нужно больше.

– Сколько тебе нужно?

– Десять миллионов.

– Ого! У тебя серьезные планы, Аслан, ты мыслишь масштабно. Но десять миллионов – это очень тяжелая сумка, мне нельзя таскать такие тяжести.

– Спина болит? – прищурился Аслан.

– Не борзей, Аслан. Я подумаю, как тебе помочь.

– Нам нужны ПЗРК.

– Это ты с военными договаривайся, – для Аслана Валя не был военным. – Я у тебя на побегушках не состою. Мое дело денег тебе передать из Москвы.

Деньги были не из Москвы, а совсем из другого города. Но Аслан должен думать, что из Москвы. Он должен думать, что нужен кому-то в Москве. Что именно в Москве кто-то хочет, чтобы Аслан стрелял и убивал.

Валя проехал мимо Провала, дорога шла с горы, по левую руку были санатории. Аслан молчал, ему не понравилось, что нельзя борзеть и что Валя не хочет быть на побегушках. Когда Валя свернул к Верхнему Рынку, Аслан спросил:

– Ты куда?

– Мне на Верхний рынок надо, – ответил Валя, – документы на машину в бардачке, я с тобой свяжусь. Скоро вообще все изменится, Аслан. Наступят очень большие перемены. И война закончится.

– Война пусть будет. Только вы бомбите. Какие перемены? Сделай в Москве, чтоб не бомбили.

– Не ссы, Аслан. Мы над этим работаем. План не поменялся. Будет, как я тебе говорил.

– Ты не ссы, я русским не верю.

– Аслан, я не русский.

– А кто ты?

– Я издалека. Не то, что ты подумал.

– Ты не американец, ты по-русски говоришь как русский.

– Аслан, в свое время все узнаешь, – Валя остановил машину. – Я на базар войду, ты на мое место перелезь и едь. Давай, до связи.

– До связи, – сказал Аслан.

Валя несильно хлопнул дверью автомобиля, перешел дорогу и оказался в проходе на рынок.

Скосил глаза на витрину, за которой стояли бидоны с молоком и сметаной. Даже слегка задержался перед ней. Как будто молоко и сметана могли интересовать его.

На самом деле Валя увидел отраженную в стекле дорогу, которую он только что перешел, увидел, как отъезжает Аслан, ловко перекинувший себя на место водителя. Увидел других людей, занятых своими делами. Никакой угрозы, ничего странного, внушающего подозрения Валя не увидел.

Он шел через рынок, смотрел на людей. Люди Вале не нравились.

Все они были уроды. Толстые, худые, кривые какие-то, в глазах тоска, страх и беспросветная животная тупость. Что им нужно? Вырвать кусок, нажраться, потрахаться и спать. Пока не проголодаются. Потому и орут, торгуются, потому и притащились сюда. Продать подороже, купить подешевле, запихнуть что-то в свои гнилые рты.

Старые отвратительные, но и молодые отвратительные. Животы, кривые спины, на лицах родинки, прыщи, волосы из ушей, из носа. Баба с усами помидоры продает. К ней очередь выстроилась, как же без помидоров?

Вот Валя из себя мужчина вполне интересный.

Роста повыше среднего, но без глупостей, так метр восемьдесят пять, не больше. Нормальные светлые волосы, никаких залысин. Никакого редколесья, сала, перхоти и так далее, коротко пострижены, просто нормальные, и все. Валя сильный, он отлично сложен. Да и вообще, что за глупая идея, сравнивать Валю с этими. Вот они ходят вокруг и не знают, что Валя – их господин, что их жизнь и смерть зависят от него. Не знают, но в свое время узнают, кто в живых останется.

Что это Валя задает себе такие вопросы – знают, не знают? Какое это вообще имеет значение? Может, Валя дичает? Дичает, как предупреждал Макс?

Ведь он все время среди местных людей, местные совсем дикие. На них можно охотиться, как они сами охотятся на диких животных. Дикие животные никому не принадлежат, они естественная добыча охотника. И дикие люди точно так же. Диким людям необходимо причинять боль, много боли. Потому что только боль удерживает их в подчинении. Они послужат средством для достижения великой цели. Ведь так всегда было. Люди служили средством для достижения цели. А целью были другие люди. На этот раз по крайней мере цель по-настоящему достойна. Не какие-то местные уроды недоразвитые.

Валя представил себе, а что, если бы сейчас весь этот рынок накрыло минометами, например? Ну и что? Поубирают, дождик пройдет, потом пойдет текучка, все забудут. Если посмотреть на это с перспективы космического масштаба, с перспективы больших пространств, то эпизод предстанет микроскопически незначительным. Странно, что Валю вообще беспокоят такие фантазии. Не дичает ли?

Глава 6
Марина Шульман

Марина Шульман, так ее зовут.

Имя идеально подходит ей. Борис уверен, что именно этим имени и фамилии соответствует взгляд темно-карих глаз, как будто говорящий – вас не приглашали, ну ладно, проходите. Он и сейчас такой, хотя Бориса как раз приглашали.

Имя и фамилия идеально подходят также к белой коже лица, чудесным черным волосам, маленькой точеной фигурке, как будто это уменьшенная копия живой девушки, исполненная для выставки, например, или в научных целях.

Почти все красивые девушки, глядя на тебя, на самом деле смотрят на себя. В твоем лице, как в зеркале, они хотят увидеть себя, такую, какой ты ее видишь.

Но не так обстоят дела в случае Марины Шульман. Покидая условную плоскость лица, ее взгляд не несет в пространство ее образ, а напротив, сам наполняется этим пространством. И всем, что в этом пространстве находится.

Например, тобой.

Они встретились в здании факультета биологии. Марина Шульман зашла туда за материалами для подготовки к вступительным экзаменам. Поступать предстояло на следующий год, вот и надо взять материалы сейчас, чтобы было время подготовится. Это достаточный повод, чтобы зайти.

Ей только исполнится шестнадцать лет, причем через два с половиной месяца. Юное создание. Что вполне соответствует ее маленькой фигурке. Если бы на ней было темно-коричневое платье с белым передником, а на голове две косички, то Борис сразу же повел бы ее в буфет и угостил пирожным, например, корзиночкой с белым кремом.

Но она в обтягивающих джинсах до колен, зеленой майке, стрижка короткая, волосы черные, кожа очень белая. Этот контраст сразу бросается в глаза.

Ни капли не растеряна, чувствует себя совершенно свободно, заговаривая с молодым человеком. И разговор начинается с вопроса, скорее относящегося к жизни взрослых, а не подростков, которые, кстати, и не выглядят старше своих лет.

– Где тут можно покурить? – спрашивает Марина Шульман у Бориса, которого сразу выделила из среды идущих по своим важным делам студентов и преподавателей. Борис никуда не шел, он стоял у окна и смотрел на улицу.

Ей показалось, или это на самом деле было так, Борис чем-то отличался от других заполняющих коридор людей.

А он смотрел в окно и чувствовал, что происходит какая-то странная вещь, причем это явно связано с недавно проявившимся к нему интересом со стороны летучих мышей.

Ведь он эту улицу знает с детства. А сейчас улица выглядит так, будто ее пространство состоит из нескольких пространств, и специально для Бориса они слегка сдвинулись, обнаруживая тем самым свое существование. И сразу вернулись на свои места. Но Борис успел увидеть. И теперь ждал, не повторится ли это. Но улица упорно изображала безразличие, ее не интересует, что там Борису показалось.

Первое впечатление от Марины Шульман было у него такое, что с ее пространством тоже что-то не так. Она в пространстве прорисовывается как-то неестественно четко. Как будто ее дополнительно обвели черным карандашом.

– А еще, – сказала она, – будет отлично, если ты составишь мне компанию. Я собираюсь поступать на следующий год, и ты мог бы мне рассказать про вступительные экзамены. И кроме того… ты очень славный и мне нравишься.

Ты тоже мне очень нравишься, подумал Борис, но не сказал вслух. Ведь она и так это видит и понимает. Она, действительно, видела и понимала.

Она принадлежит к расе маленьких людей. Папа рассказывал, что бывают такие расы. Живут там, где можно спрятаться от больших людей. В тропических лесах, в горах. Это первое сходство с летучими мышами. Второе сходство – возможность понимать друг друга, не произнося слов. Все важное и так понятно.

Они сидели вместе на подоконнике, на лестнице и курили. На лестнице можно было курить, но, как оказалось, нельзя сидеть на подоконнике. Уборщица накричала на них, намекая на их моральную неустойчивость.

Борис воспринял крик спокойно. От отца он слышал, что женский крик надо воспринимать в какой-то степени как детский. В доме, впрочем, он никогда ни женского, ни мужского крика не слышал. Только детский, в основном свой собственный, сестра была тихим ребенком.

Но Марина Шульман сама была женщиной. А ее папа, инженер-химик, владелец большой фирмы, торгующей бытовой техникой и не бедный человек. И она привыкла, что к ней относятся с уважением. Поэтому ей показалось, что на нее наорали слишком по-хамски. Встав с подоконника, она посоветовала уборщице заняться собственной личной жизнью и не комментировать чужую. Уборщица, принимая во внимание свои возраст и внешность, страшно возмутилась выражением «личная жизнь» применительно к ней. Восприняла, как неприличный намек и глубокое оскорбление. Распустились, пороть их некому! Личная жизнь, вы слышали? Совсем совести нет!

Она потребовала, чтобы Марина Шульман назвала свою фамилию. Марина Шульман сказала, что ее зовут Тина Тернер. Уборщица не удивилась странной фамилии, решив, что девушка с Кавказа. Тем более черненькая. Она записала фамилию на обрывке бумаги, и пошла жаловаться на Тину Тернер в деканат.

Марина Шульман пригласила Бориса в гости. И вот он сидит напротив. Она пригласила Бориса, честно предупредив, что отца не будет дома. Борис пришел. Пусть пеняет на себя.

Она не стала, как радушная хозяйка, предлагать угощения, просто налила в стакан вина и поставила перед ним. Он сидел в кресле, она – напротив, на диване. Окна плотно зашторены, горит лампа. На столике, как уже было сказано, стакан вина для Бориса, такой же и для самой Марины Шульман. Сигареты, зажигалка, пепельница. Не звучит музыка. Борис, по мнению Марины Шульман, пришел сюда не для того, чтобы слушать музыку. Вообще здесь не филармония.

Что в нем такого, что так задевает Марину Шульман? Обычный Борис. Таких Борисов, наверное, много. Среднего роста, средней спортивности. Ничем не выделяется. Улыбается сдержано, но не скованно. Дали вина – пьет вино. Положили на стол сигареты – взял себе и закурил. Молчит, но в его молчании нет неловкости.

Обычный Борис. Но Марина Шульман точно знает, что именно он должен сейчас сидеть перед ней в кресле. Откуда такая уверенность? Опыта почти никакого. У подруг намного больше опыта. Откуда такое спокойствие? Вернее – отсутствие паники. Совершенное владение собой. И уверенность, что это должен быть он. Только он. Стоит только протянуть руку… рука, как говорится, не дрогнет.

Сейчас она… А что она сделает? Обойдет столик, наклонится к Борису? Нет, она не может целовать его первой. Он сам должен проявить инициативу. Но он не проявляет. Смотрит прямо ей в глаза, сдержано улыбается. Чего ждем? Он боится отказа?

Ну хорошо, он должен проявить инициативу. Но он ждет какого-то знака, что инициативу уже можно проявлять. А какой бывает знак? Может, нужно дать отмашку флажком? А где взять сейчас флажок?

У Марины Шульман задумчивое выражение лица.

Она еще затягивается сигаретой, сморит на Бориса. Гасит сигарету. Кладет ее в пепельницу.

Потом снимает через голову майку, приподнявшись, снимает джинсы, трусики. Садится на диване на пятки, как японка во время чайной церемонии. Коленки почти вместе, руки вдоль тела, согнуты в локтях, ладони на коленях.

Да она и похожа на японку: миниатюрная, ровненькая, черные волосы. Только кожа точно не японская. Даже при скупом свете лампы видно, какая она белая.

Она смотрит ему в глаза и встречает его взгляд. Да, вот ради этого мгновения имело смысл родиться, вырасти и стать Мариной Шульман. Ради того, чтобы так сидеть на пятках, чувствуя грудью, и животом, и ногами воздух и тепло от лампы. И смотреть ему прямо в глаза.

Это знак. То, что на ней больше нет никакой одежды.

Она видит в его взгляде, что ему понятен этот знак. Даже лучше, чем если бы это была отмашка флажком.

Он встает с кресла, снимает майку, джинсы. Если твой собеседник разделся, простая вежливость требует, чтобы ты сделал то же самое. Хотя Марина Шульман не собеседник. Беседы не было. С того момента, когда она открыла дверь, не было сказано ни одного слова. И это не создавало никакой неловкости. Именно, не собеседник. Собеседником может быть кто угодно, а это не кто угодно, это Марина Шульман. В таком случае правило вежливости еще более обязательно. Слова будут потом.

Раздетый человек – это чей-то человек. Речь не идет, конечно, о бане или нудистском пляже. Там нет раздетых людей, а сама нагота вынесена за скобки. В том смысле, что тело там это предмет, как другие предметы. А тело – не просто предмет. И одежда, в сущности, это часть его. Одежда немного похожа на комнату, в которой ты находишься один. Одежда – стены. Когда стен нет, воля другого человека вплотную приближается к твоему телу. Одетый Борис – просто Борис. Раздетый Борис – это Борис Марины Шульман.

Он ставит колено на диван. Садится напротив нее, также, на пятки. Да они похожи друг на друга, оба как статуэтки, только Марина Шульман намного меньше, и у Бориса впереди валик, а у нее внизу маленькое круглое пятно черных волос.

Они оба поднимаются с пяток. И ладони Бориса встречаются с телом Марины Шульман, а ее ладони с телом Бориса. «Надо поцеловать его в губы», – думает Марина Шульман. Да. Вот так.

Она почти теряет сознание. Ей кажется, что у нее в голове звучит крик, похожий на птичий крик. Но это не птичий крик. И что она слышит хлопанье или, скорее, шуршание крыльев. Но не птичьих крыльев.

Глава 7
Виктор Петрович

Виктор Петрович жил этажом ниже Гущиных, один в трехкомнатной квартире.

Тамара Борисовна почти ничего о нем не знала, кроме того, что это пожилой человек, полноватый, страдающий одышкой. Каждый вечер он выводит на прогулку собаку, тоже полную и пожилую. У собаки раскормленное, как будто надутое, тело, тонкие ноги и тонкая мордочка. Она явно сама себе не нравится, что и прочитывается в ее выражении «лица».

Виктор Петрович исключительно одинокий человек. Он любит подолгу стоять на балконе, курить и смотреть вниз на улицу. Тогда Борису, стоящему на балконе этажом выше, видна большая загоревшая лысина с красными точечками, держащие сигарету пальцы, на которых с наружной стороны растут редкие длинные седые волосы.

Виктор Петрович – пенсионер, раньше когда-то работал инженером на заводе «Рубин». Жена давно умерла, и, кажется, собака – единственное близкое существо.

Однажды Гущин пробовал разговориться с ним в лифте, старик тут же рассказал какую-то историю про вагоны, из которой Гущин понял только, что старика хотели расстрелять, это было сразу после войны, и на Виктора Петровича, который был тогда еще совсем молодой, страшно орал полковник, фамилия этого полковника была ни то Иванов, ни то Савельев. Нет, все-таки Иванов. Точно, Иванов. И он хотел Виктора Петровича расстрелять, а Виктор Петрович был совсем не против, и говорил: «Так точно, товарищ полковник, расстреливайте!» И Гущин понял, что прав был Виктор Петрович, а не тот полковник. За время рассказа они успели спуститься в лифте, выйти из подъезда, пройти по двору и оказаться на Пушкинской.

И, конечно, Гущин представить себе не мог, что этот советский старик, проявивший когда-то непреклонность перед кричавшим полковником, на самом деле с моральной точки зрения совсем не такой безупречный, как ему полагается быть.

Старик умел пользоваться интернетом, который в 2000 году у него уже был.

Он ходил на чат, где люди знакомились и назначали друг другу свидания. Там выдавал себя за мужчину сорока шести лет и переписывался с девушками, иногда довольно откровенно. И девушки писали Виктору Петровичу довольно откровенно, так что он думал не без ехидства, что тоже не знает, сколько этим девушкам лет.

И вот однажды он познакомился с девушкой, которой, как она писала, было только шестнадцать.

Наверное, ей и вправду было столько, пожилая, захоти она скосить свой возраст, написала бы – сорок, тридцать пять, но явно не шестнадцать. А сорокалетняя тем более не выдавала бы себя за шестнадцатилетнюю. Девушка же сама предложила переписываться по электронной почте.

И уже в письме, предназначенном только Виктору Петровичу, писала о том, что мальчишки из ее класса очень инфантильные, неинтересные, и они думают про автомобили, на которые у них и так нет денег, и до сих пор не удосужились лишить ее девственности. А ей бы очень хотелось лишиться девственности, но каким-нибудь интересным способом, так, чтобы это запомнилось на всю жизнь.

Девушка писала Виктору Петровичу, что на уроке физкультуры учитель смотрит на нее влажными глазами, причем его взгляд направлен на ее голые ноги и промежность. И это ее волнует, хотя сам учитель физкультуры ей не нравится. И однажды, когда все девочки ушли из раздевалки, она осталась там одна, почти без одежды, и думала, что учитель зайдет, но учитель так и не зашел.

Еще однажды в поезде она лежала на верхней полке, а мужчина, лица которого она не видела, залез к ней под одеяло рукой и с помощью пальцев довел до жуткого состояния. И она лежала, вцепившись зубами в подушку, чтобы не выдать себя, потому что в купе на нижней полке спала еще другая женщина, счетовод из города Сальска, и похрапывала довольно громко. Мужчина горячим шепотом прямо в ухо уговаривал пойти в туалет, но девушка испугалась и в туалет не пошла. О чем жалеет.

Виктор Петрович отвечал на это разными предложениями встретиться, например, в гостинице, при этом он придумывал такие ситуации, при которых она не должна была его увидеть. Все бы произошло в темноте, или, например, на ее глазах была бы тугая повязка, руки связаны, а ее участие свелось бы к минимуму, чтобы она не обнаружила, на ощупь настоящий возраст Виктора Петровича.

Девушку, как ни странно, такие описания очень интересовали, она требовала подробностей, и сама их добавляла, но встретиться упорно не соглашалась. Все время возникали причины, из-за которых встреча откладывалась. Но писали друг другу регулярно, обсуждая невероятные детали, которые, судя по всему, девушку волновали, а сам Виктор Петрович увлекся необыкновенно. Девушку звали Оля, по крайне мере, она так представилась.

Виктор Петрович от этой переписки был в ужасе.

Настолько ситуация не соответствовала всей его жизни, тяжелой, полной опасности, по крайней мере, в молодости, в сущности, очень одинокой жизни, так как работа была ответственная, дома он появлялся уставший, злой, мыслями еще в цеху, отношения с женой скоро свелись к нескольким простым сюжетам – квартира, деньги, отпуск и так далее. Маленький сын только раздражал, сначала нытьем, потом плохими оценками и всякими проблемами.

Но Виктора Петровича уважали, он сам тоже себя уважал, его фотография висела на заводской доске почета. У него были награды, он служил примером, и вдруг такое на старости лет. Стыд и позор на седую голову.

Но тело Виктора Петровича вело себя предательски. Оно не хотело слушать никаких аргументов, оно не давало спать по ночам, оно совершенно не соответствовало образцам поведения, предусмотренным для этого возраста.

Что делать с телом, расстрелять его? И сознание против воли раздваивалось, одной половиной Виктор Петрович был возмущен, шокирован и полон осуждения. А другой, вопреки всему, вопреки образу, который видел в зеркале, вопреки твердым принципам, подтвержденным всей жизнью, вопреки целому миру и его устройству, вопреки самому течению времени – Виктор Петрович верил. Верил, что однажды они встретятся, и эта ужасная проблема с его реальным возрастом как-то разрешится.

Он не то, чтобы снова чувствовал себя молодым, он по-прежнему чувствовал себя старым. Но мысль об этой, в сущности, еще полудетской развратнице доводила его до такого состояния, что кровь стучала в голове и темнело в глазах. Тогда он брал поводок, пристегивал его к ошейнику на шее своей уродливой толстой, с трудом стоящей на тонких негнущихся ногах, собаки, и шел с ней на улицу Пушкинскую, чтобы остыть и прийти в себя.