Текст книги "Русская идея"

Очень интересная и многозначительная недомолвка, на которую мало кто обращает внимание. А зря.

Но вернемся к роману. Перечитывая это удивительное произведение, не мог отделаться от мысли, что Достоевский предвидел крушение государства. О нем он говорит аллегорически, языком художественных образов, а как иначе? Если бы об этом было сказано прямо, то цензура, без сомнения, не пропустила бы роман в печать. Посмотрим на итоги романа:

1) Отец убит тем, кому он доверял как самому себе.

2) Иван обезумел.

3) Дмитрий отправляется на каторгу, хотя говорит, что, возможно, бежит в Америку. Этот побег задумал и готовился осуществить Иван. Почему в Америку? Что хотел сказать писатель, используя этот образ? Отход от русского пути?

4) Убийца Смердяков повесился.

Из семьи Карамазовых только Алеша не пострадал. Можно сделать вывод, что только в христианской части русского народа, (его христианской духовности), которую олицетворяет Алексей Карамазов, Достоевский видит надежду на спасение и будущее возрождение России.

В эпилоге романа Достоевский описывает – внимание – похороны! Хоронят второстепенного персонажа – мальчика Ильюшу, сына штабс-капитана Снегирева. Мальчик этот пострадал от несправедливости и унижения, которому подвергся его отец. Дмитрий Карамазов выволок Снегирева за бороду из трактира, и вел так по городу. В это время Ильюша вышел из школы, и стал свидетелем унижения своего родителя. Видели это и другие школьники, с которыми потом Ильюша борется, отстаивая честь семьи, честь отца. В ход идут слова, камни и даже перочинный нож. Камень, ударивший в грудь мальчика, а может не только камень, привели к болезни и смерти Ильюши. И почему-то именно эта смерть стала эпилогом всего романа о братьях Карамазовых.

Что хотел сказать этим автор? О какой несправедливости, приведшей к смерти, говорит писатель? На похороны чего он хочет указать? Это не случайный образ. Это эпилог. Кстати, вспомним эпиграф, который также аллегорично говорит о смерти и воскресении.

Штабс-капитан Снегирев – типичный представитель «униженных и оскорбленных», а его сын – чистая душа, смелый мальчик, мечтающий об отмщении оскорбителю своего отца. Он просит отца вызвать обидчика на дуэль. Но когда отец объясняет, что это невозможно – ведь на руках штабс-капитана больная жена, две дочери и сын, – тогда сын умоляет хотя бы не брать денег у обидчика, и так сохранить свою честь. В итоге мальчики из его класса примиряются с Ильюшей. А после смерти и похорон Ильюши Алеша Карамазов произносит интереснейшую речь.

Ильюша – чистая душа, ребенок, который не смог пережить унижение того, кого он любил, не примирившийся с несправедливостью, безысходностью, невозможностью исправить соделанное, убитый отчаянием. Складывается ощущение, что сам Достоевский прощается с некой своей надеждой и светлой мечтой. Как будто сам хоронит что-то важное, чистое, светлое, и хочет сказать какое-то последнее слово на смерть этого чего-то очень важного для него самого. Нужно вернуться к предыдущей главе, чтобы понять: о какой потерянной надежде, о прощании с какой мечтой, может идти речь. Думается, что Достоевский имел в виду воодушевление, охватившее всю Россию перед началом Балканской войны, ожидание скорого решения «Восточного вопроса», и возникшую перспективу осуществления исторической миссии, связанной с единением славянских народов; новым словом, которое Россия скажет миру.

Прощальная речь Алеши Карамазова

«Вот мы и расстанемся, господа. Согласимся же здесь, у Илюшина камушка, что не будем никогда забывать – во-первых, Илюшечку, а во-вторых, друг об друге.. И что бы там ни случилось с нами потом в жизни, хотя бы мы и двадцать лет потом не встречались, – все-таки будем помнить о том, как мы хоронили бедного мальчика, в которого прежде бросали камни… а потом так все его полюбили. Он был славный мальчик, добрый и храбрый мальчик, чувствовал честь и горькую обиду отцовскую, за которую и восстал. Итак, во-первых, будем помнить его, господа, во всю нашу жизнь….не забывайте никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим и добрым чувством, которое и нас сделало на это время любви нашей к бедному мальчику, может быть, лучшими, чем мы есть в самом деле». [12]

Достоевский предполагает, что можно стать более бесчувственными, если забыть, некогда объединившую всех, идею.

«Может быть, мы станем даже злыми потом, даже пред дурным поступком устоять будем не в силах, над слезами человеческими будем смеяться и над теми людьми, которые говорят… «Хочу пострадать за всех людей», – и над этими людьми, может быть, злобно издеваться будем. А все-таки как ни будем мы злы, чего не дай Бог, но как вспомним про то, как мы хоронили Илюшу, как мы любили его в последние дни… Мало того, может быть, именно это воспоминание одно его от великого зла удержит, и он одумается и скажет: «Да, я был тогда добр, смел и честен». [13]

Достоевский не знает, что будет дальше с русским народом, с Россией. Его гнетет ощущение надвигающейся катастрофы, но он всё-таки восклицает с сомнением и надеждою:

«Это я говорю на тот страх, что мы дурными сделаемся… но зачем нам и делаться дурными, не правда ли, господа? Будем, во-первых и прежде всего, добры, потом честны, а потом – не будем никогда забывать друг об друге». [14]

«Господа, милые мои господа, будем все великодушны и смелы, как Илюшечка, умны, смелы и великодушны, как Коля… и будем такими же стыдливыми, но умненькими и милыми, как Карташов. Да чего я говорю про них обоих! Все вы, господа, милы мне отныне, всех вас заключу в мое сердце, а вас прошу заключить и меня в ваше сердце! Ну, а кто нас соединил в этом добром хорошем чувстве, об котором мы теперь всегда, всю жизнь вспоминать будем и вспоминать намерены, кто как не Илюшечка, добрый мальчик, милый мальчик, дорогой для нас мальчик на веки веков! Не забудем же его никогда, вечная ему и хорошая память в наших сердцах, отныне и во веки веков! <….>

– Будем помнить и лицо его, и платье его, и бедненькие сапожки его, и гробик его, и несчастного грешного отца его, и о том, как он смело один восстал на весь класс за него!» [15]

«Восстал на весь класс» – похоже на то, как Россия встала против всей Европы за свободу братьев славян. Европы, которая потом ужасно оскорбила, унизила, умалив, и едва ли не отняв победу России на злополучном Берлинском конгрессе.

Но писатель не оставляет нас без надежды. Ильюша еще воскреснет, и эта мысль приводит в восторг Алешу Карамазова:

«Карамазов! – крикнул Коля, – неужели и взаправду религия говорит, что мы все встанем из мертвых, и оживем, и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку?

– Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу все, что было, – полусмеясь, полу в восторге ответил Алеша». [16]

Взглянем на роман не просто как на хорошее художественное произведение, а как на предсмертное послание гениального писателя русскому народу. Мы видели, что Достоевского, как и весь русский народ, воодушевила освободительная война на Балканах. А потом было разочарование Берлинского конгресса 1878 года, – события, как нам кажется, не только политического, но и сущностного, разрушившего некую сокровенную русскую надежду. Достоевский предвидит надвигающуюся катастрофу, и говорит о ней языком художественных образов.

Надвигающаяся трагедия – это атеистическая революция, которая становится возможной из-за вырождения элит, власти, потерявшей связь с народом. Что иное мог иметь в виду Достоевский, создавший столь неприглядный образ отца – Федора Карамазова? Насколько сильным было разочарование писателя во власти, если он действительно имел в виду власть? К сожалению, спросить об этом у него мы не можем.

Федор Михайлович полагал, что цель, к которой должно стремиться человечество – это всемирное общечеловеческое единение. И по его мнению, великой миссией, и предназначением русского народа является служение этой великой и благой цели. Русская идея, в его понимании, в конечном счете, должна привести к такому общечеловеческому единению.

Ф. М. Достоевский: «Следовательно, <….> национальная идея русская есть, в конце концов, лишь всемирное общечеловеческое единение». [17]

Общечеловеческое единение есть объединение на принципах любви, братства, служения, при сохранении самобытности каждого народа. И такое объединение можно осуществлять только любовью, но никак не насилием. Поэтому, по мысли Федора Михайловича, только христианство может стать основанием человеческого всеединства. А поскольку Россия сохранила неповрежденное христианское учение, то наше призвание: встать во главе такого объединения. Таков, повторюсь, идеал, такова русская миссия и русская идея в представлении Ф. М. Достоевского.

Не раз в своих записках Достоевский высказывает мысль, что именно русские могут быть «всечеловеками» (интернационалистами), потому именно русские, через свою способность служить другим, могут, и должны, послужить благу человечества.

Если можно так сказать, Достоевский видел возможность «выхода в полноту истории» через освобождение балканских славянских народов, братский союз которых стал бы первым шагом на пути единения человечества. Но после того, как «недружественные страны» Европы сделали всё, чтобы закрыть это «окно возможностей», Достоевский, как и вся Россия, теряет что-то важное, некую цель, придающую смысл дальнейшему существованию. Писатель вообще перестает писать о русской идее, и полностью погружается в творчество, пишет свой последний роман «Братья Карамазовы», в котором, как кажется, не только намекает на катастрофу, к которой движется русская христианская цивилизация, но и размышляет о возможности соединения социализма с христианской духовностью. Эти мысли не были оформлены явно, но лишь как бы возникают полунамеком. Так исследователи творчества писателя говорят, что в запланированной второй части романа Алеша должен был стать революционером! Что это значит? Как вторая книга раскрыла бы нам мировоззрение писателя? Какие новые смыслы мог подарить русскому народу Достоевский? Увы, этого мы никогда уже не узнаем.

Достоевский «хоронит» свою мечту, – о чем может говорить эпилог романа. Но роман оставляет надежду. Он заканчивается мыслью о возможном и даже неизбежном возрождении, возвращение светлой идеи, пусть и через несколько десятилетий, пусть даже после её «смерти».

«Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». (Иоанна 12:24).

 
[1] Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского том 13 Братья Карамазовы Том 1 СПб, 1904. С.117 https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003975967?page=124
[2] Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского том 14 Братья Карамазовы Том 2 СПб, 1904. С311 https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003975966?page=318
[3] Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского том 13 Братья Карамазовы Том 1 СПб, 1904. С.151 https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003975967?page=157
[4] Там же С.35
[5] Там же С.321
[6] Там же С.321
[7] Там же С.322
[8] Там же С. 30
[9] Там же С.69
[10] Там же С.72
[11] Там же С.73
[12] Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского том 14 Братья Карамазовы Том 2 СПб, 1904. С. 469 https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003975966?page=476
[13] Там же С.470
[14] Там же С.470—471
[15] Там же С.471
[16] Там же С. 471 – 472
[17] Полное собрание сочинения Ф. М. Достоевского издание шестое, Том 12 Дневник писателя за 1877, 1880—81 гг СПб, 1906 С. 21—23 https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003975968?page=25
 

1.4 Владимир Соловьев – предвестник революции

Философ и писатель Владимир Соловьев (1853 – 1900 гг.) был современником Достоевского. Более того, они были дружны, вместе посещали Оптину пустынь. Соловьев, если можно так сказать, принял эстафету, и продолжил дело поиска русской идеи. Впрочем, это была лишь одна из тем, интересовавших его.

В 1888 году он публикует во Франции статью «Русская идея», и что примечательно, на французском языке.

Как и Достоевский, Владимир Соловьев идеалом будущего считает всемирное единение народов, первым шагом, на пути к которому, по его мнению, должно стать единение христианских церквей.

Владимир Соловьев призвал отказаться от православия, от национальной самобытности. Посредством этого, якобы, русский народ послужит благу всего человечества.

Безусловно, Достоевский, будь он жив, не согласился бы с ним, поскольку считал католичество духовно мертвым, и даже антихристианским.

Соловьеву принадлежат известные строки:

«Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности». [1]

Красивые слова, но не более того. Мы можем узнать, что думает нация о себе, но как узнать мысль Бога о ней? И хочет ли Бог, чтобы русский народ отбросил православие и принял католичество? Почему не наоборот? Философ не понимал, что он предлагает духовное самоубийство? Ведь русский народ более тысячелетия существует в духовном поле православного христианства, связывает с ним свое историческое предназначение, а католичество считает ересью. Разве предлагаемые перемены – не есть именно духовное самоубийство? Может ли народ, если бы мы представили на минуту, что это произойдет, принять предложенную философом мысль, исполнить её, и при этом остаться собой, остаться русским?

Как писал русский публицист, социолог, идеолог панславизма Николай Яковлевич Данилевский (1822 – 1885 гг.): отказаться от своего предназначения, значит превратиться в безжизненную массу, исторический хлам, лишенный смысла и значения.

Н.Я.Данилевский: «России, – не исполнившей своего предназначения и тем самым потерявшей причину своего бытия, свою жизненную сущность, свою идею, – ничего не останется, как бесславно доживать свой жалкий век, перегнивать как исторический хлам, лишенный смысла и значения, или образовать безжизненную массу, так сказать, неодухотворенное тело, и в лучшем случае также распуститься в этнографический материал для новых неведомых исторических комбинаций, даже не оставив после себя живого следа». [2]

Но давайте постараемся понять Соловьева. Может быть, он в самом деле считал, что отказавшись от православия, русский народ исполнит какую-то важную для человечества миссию?

Соловьев, так же как и другие мыслители XIX в., стремится отыскать тот самый «смысл существования России во всемирной истории», русскую идею, предназначение русского народа. Правда, в итоге предлагает очень странный рецепт, и, по сути, экзистенциальное самоубийство: пожертвовать своей самобытностью, пожертвовать собой, ради великой цели – единения человечества.

В то время как Достоевский, также считавший единение человечества высшей целью, говорил о необходимости сохранения самобытности каждого народа, поскольку сохраняемая уникальность каждого станет богатством всех.

Ф. М. Достоевский: «Ибо, раз с гордостию назвав себя европейцами, мы тем самым отреклись быть русскими. В смущении и страхе перед тем, что мы так далеко отстали от Европы в умственном и научном развитии, мы забыли, что сами, в глубине и задачах русского духа, заключаем в себе, как русские, способность, может быть, принести новый свет миру, при условии самобытности нашего развития. Мы забыли, в восторге от собственного унижения нашего, непреложнейший закон исторический, состоящий в том, что без подобного высокомерия о собственном мировом значении, как нации, никогда мы не можем быть великою нациею и оставить по себе хоть что-нибудь самобытное для пользы всего человечества. Мы забыли, что все великие нации тем и проявили свои великие силы, что были так „высокомерны“ в своем самомнении и тем-то именно и пригодились миру, тем-то и внесли в него, каждая, хоть один луч света, что оставались сами, гордо и неуклонно, всегда и высокомерно самостоятельными». [3]

Владимир Соловьев настаивает на том, что без отказа от русской Церкви мы-де даже не должны называться христианами, поскольку русская православная Церковь – проявление национализма.

В. С. Соловьев: «Но истины боятся, потому что она кафолична, то есть вселенская. Во что бы то ни стало хотят иметь свою особую религию, русскую веру, императорскую Церковь. Она не является ценной сама по себе, за нее держатся как за атрибут и санкцию исключительного национализма. Но не желающие пожертвовать своим национальным эгоизмом вселенской истине не могут и не должны называться христианами». [4]

А ведь философ последователен в своих рассуждениях. Ведь, если всеобщее единение является русской идеей, то, предлагаемый философом, шаг, выглядит логичным. Действительно, разве народ не должен стремиться к реализации своего предназначения, к достижению того, что он считает идеальным и правильным?

Однако, в случае реализации этого сценария, появляется вероятность того, что Россия просто исчезнет, или как говорит Данилевский, превратится «в безжизненную массу, исторический хлам, лишенный смысла и значения». Ведь эта «операция» потребует редактирования русского «социо-культурного кода».

И тут можно предположить, что, либо:

1) всеобщее единение народов не является русской идеей;

2) либо Соловьев подсознательно находит небытие более привлекательным;

3) либо у философа были иные мотивы.

Могу предположить что, все предположения верны:

– Русская идея заключается в другом (тут мы забегаем немного вперед);

– Соловьев поддался всеобщему духу уныния, царившему в русском обществе, и не находя выхода, предлагает заведомо самоубийственный путь;

– Возможно, и то, что автор попросту оригинальничает, рассчитывая на одобрение западного читателя.

Вернемся к судьбоносным событиям 1877 – 1878 годов, рассмотренным нами ранее (в главе 1.2). Соловьев, как и многие патриоты, воодушевился началом освободительной войны. Он даже отправился на войну в качестве корреспондента, приобретя револьвер, которым, правда, ни разу не воспользовался.

О его патриотическом подъеме свидетельствует написанная в это время статья «Три силы», где он рассматривает мусульманский восток, западную цивилизацию и славянский мир. Из которых, по мысли философа, только славянство (русский народ, как самый многочисленный его представитель) всё еще сохраняет жизненную силу. В 1877 году Соловьев пишет, что именно эта сила будет определять судьбы мира в будущем.

В. С. Соловьев (1877): «Между тем две первые силы совершили круг своего проявления и привели народы, им подвластные, к духовной смерти и разложению. Итак, повторяю, или это есть конец истории, или неизбежное обнаружение третьей всецелой силы, единственным носителем которой может быть только Славянство и народ русский». [5]

Охваченный ожиданием неясного выхода из духовного и идейного тупика, Соловьев писал о близости часа обнаружения Россией своего предназначения, «религиозного в высшем смысле этого слова».

В. С. Соловьев (1877): «Великое историческое призвание России, от которого только получают значение и её ближайшие задачи, есть призвание религиозное в высшем смысле этого слова… Когда наступит час обнаружения для России её исторического призвания, никто не может сказать, но всё показывает, что час этот близок». [6]

И вот в 1881 году, пережив ужас, позор и разочарование вместе со всем русским народом, Соловьев пишет совсем, кажется, противоположное:

В. С. Соловьев (1881): «Ну, не освобождение же народов, которые только и ждут времени, чтобы сцепиться между собой – великая цель России! И не нам владеть Вторым Римом!»

«Нашим национальным делом, если их (лжепатриотов) послушать, является …добить издыхающую Оттоманскую империю… поместив на месте этих двух держав кучу маленьких независимых национальных королевств, которые только и ждут этого торжественного часа своего окончательного освобождения, чтобы броситься друг на друга <….> Но, скажут нам, не в этом дело: истинная цель нашей национальной политики – это Константинополь. По-видимому, греков уже перестали принимать в расчет, а ведь у них есть тоже своя „великая идея“ панэллинизма. Но самое важное было бы знать, с чем, во имя чего можем мы вступить в Константинополь? Что можем мы принести туда, кроме языческой идеи абсолютного государства, принципов цезарепапизма, заимствованных нами у греков и уже погубивших Византию? <….> Нет! Не этой России, какой мы ее видим теперь, России, изменившей лучшим своим воспоминаниям, урокам Владимира и Петра Великого, России, одержимой слепым национализмом и необузданным обскурантизмом, не ей овладеть когда-либо вторым Римом и положить конец роковому восточному вопросу». [7]

Как будто и не было у самого Соловьева того воодушевления, толкавшего его вместе с прочими русскими патриотами туда, в гущу событий, на Балканскую войну.

Это похоже на попытку оправдать полученное унижение некой вселенской правдой, глобальной справедливостью. Складывается впечатление, что перед нами человек со стокгольмским синдромом: когда жертва оправдывает своего обидчика, а свое поражение объясняет необходимой жертвой для «общего дела».

Соловьев призывает пожертвовать «своим национальным эгоизмом» во благо вселенской истины – вселенской Церкви. Русское церковное учреждение называет «трупом». Впрочем, он был не единственным критиком Церкви, после реформы Петра I превращенной, по сути, в одно из государственных министерств.

Но как русскому народу стать частью вселенской Церкви? Для этого предлагается отречься от «нового идолослужения» – национализма:

В. С. Соловьев (1881): «Я говорю о новом идолослужении, об эпидемическом безумии национализма, толкающем народы на поклонение своему собственному образу вместо высшего и вселенского Божества». [8]

Но разве это справедливое обвинение? Разве русский народ замечен в поклонении своему образу? Такое «самолюбование» скорее подойдет немецкому национализму. Разве такой национализм когда-то существовал в русском народе? Разве народы, входившие в Российскую империю, не получали равные права?

Соловьев пишет о вине перед Польшей, которую якобы пытаются русифицировать, и тем самым убивают польскую нацию; о тираническом разрушении греко-униатской церкви. И именно наши грехи, уверяет читателя Соловьев, привели Россию к наказанию Берлинским конгрессом 1878 года, который стал актом высшей справедливости! Виноваты не страны Запада, а сам русский народ!

В. С. Соловьев (1881): «Наш исторический грех отнял у последней нашей войны ее практические результаты, а вместе с ними ее моральную ценность; он преследовал на Балканах наших победоносных орлов и остановил их перед стенами Константинополя; отняв у нас уверенность и порыв народа, верного своей миссии, этот грех навязал нам вместо триумфа, купленного столькими героическими усилиями, унижение Берлинского конгресса и в заключение прогнал нас из Сербии и Болгарии, которым мы хотели оказать покровительство». [9]

То есть, не царь остановил войска, исполняя свои обещания, данные им европейским правителям накануне войны (речь о тайном Рейхштадтском соглашении 1876 года). И не западные страны унизили Россию, отняв наши достижения, а мы сами навлекли на себя все беды: «наш исторических грех отнял у последней войны практические результаты». Самобичевание и попытка оправдать обидчика! Проявление стокгольмского синдрома в чистом виде: мы сами во всем виноваты.

И снова о двух катастрофах:

В. С. Соловьев (1881): «Нам уже были даны два тяжелых урока, два строгих предостережения: в Севастополе, во-первых, и затем при еще более знаменательных обстоятельствах – в Берлине. Не следует ждать третьего предостережения, которое может быть и последним». [10]

Соловьев утверждает необходимость единой Вселенской Церкви во главе с первосвященником, и это не Православная Церковь. И именно она – эта наднациональная структура – должна осудить доктрину, «утверждающую, что нет ничего выше национальных интересов». То есть, Соловьев осуждает не только «поклонение национальному», но даже и национальные интересы. По его мысли возможны лишь «национальные различия», не более.

Философ призывает «объединиться в послушании», «подчиниться сначала вселенскому сыновству, признав моральный авторитет общего отца». [11] Иначе говоря, призывает подчиниться католическому первосвященнику. Соловьев говорит не об абстрактном будущем главе единой Церкви, а о римском епископе, и обвиняет в «абсолютическом цезарепапизме» не Рим, а Восточную Церковь:

В. С. Соловьев (1881): «Не на Западе, а в Византии первородный грех националистического партикуляризма и абсолютического цезарепапизма впервые внес смерть в социальное тело Христа». [12]

Окончательная формула русской идеи по Соловьеву звучит так:

«Христианская Россия, подражая самому Христу, должна подчинить власть государства (царственную власть Сына) авторитету Вселенской Церкви (священству Отца) и отвести подобающее место общественной свободе (действию Духа)». [13]

Соловьев требует подчинить власть Российского государства авторитету Римской Церкви, дать место общественным свободам, и отказаться от национальных интересов. И более того:

«Русская империя, отъединенная в своем абсолютизме, есть лишь угроза борьбы и бесконечных войн. Русская империя, пожелавшая служить Вселенской Церкви и делу общественной организации, взять их под свой покров, внесет в семейство народов мир и благословение». [13]

Российская империя в её настоящем виде, по мысли Соловьева, – это угроза миру и источник бесконечных войн. Следовательно, лучше бы Российской империи и русскому народу вообще не существовать, раствориться среди прочих государств и народов. Таково, повторюсь, мнение философа Владимира Соловьева, который, по моему ощущению, «сломался» и стал проповедовать «счастье небытия», видимо, находя это оригинальным, или действительно поверив в то, что такая духовная смерть, или жертва собой во благо человечества лучше нынешнего безыдейного и лишенного смысла существования. А в желании оправдать обидчиков России просматриваются черты психологического повреждения, известного как стокгольмский синдром.

Естественно, эта статья, такое видение русской идеи, было благосклонно встречено как западным читателем, так и некоторыми представителями русской творческой интеллигенции. Но не будем поспешно судить философа. Если перед нами слова человека, которому небытие милее нынешнего состояния, тогда это не предательство, это крик отчаяния!

Давайте еще раз прочтем фрагмент его статьи «Три силы» (1877 г). Сколько здесь воодушевления, какой подъем и вера в реализацию великого предназначения России! Все это исчезает после 1878 года.

В. С. Соловьев (1877): «Когда наступит час обнаружения для России её исторического призвания, никто не может сказать, но все показывает, что час этот близок… Великие внешние события обыкновенно предшествуют великим пробуждениям общественного сознания. Так даже крымская война… сильно повлияла на сознание нашего общества. Отрицательному результату этой войны соответствовал и отрицательный характер пробужденного ею сознания. Должно надеяться, что готовящаяся великая борьба послужит могущественным толчком для пробуждения положительного сознания русского народа. А до тех пор мы, имеющие несчастие принадлежать к русской интеллигенции, которая вместо образа и подобия Божия все еще продолжает носить образ и подобие обезьяны, – мы должны же наконец увидеть свое жалкое положение, должны постараться восстановить в себе русский народный характер… свободно и разумно уверовать в другую, высшую действительность. … Отрицание низшего содержания есть тем самым утверждение высшего, и изгоняя из своей души ложных божков и кумиров мы тем самым вводим в не истинное Божество». [14]

Через одиннадцать лет – в 1888 году – Соловьев в статье «Русская идея» говорит уже нечто иное, и даже предполагает, что Россию может ждать атеистическое будущее:

В. С. Соловьев (1881): «А то, может быть, не обратиться ли нам еще и к нигилистам: ведь они, быть может, являют собой будущее России». [15]

Автор назвал Владимира Соловьева предвестником революции не случайно. Конечно, он не агитировал и не развивал социалистические идеи, наоборот, его относят к дореволюционным христианским мыслителям. Надвигалась революционная трансформация. И XIX век стал временем, когда у России имелась возможность идейного реформирования без радикального отказа от прежних идеологических схем, когда ещё можно было избежать революции. И поиск русской идеи в XIX веке – не случайность. Как мы увидим далее, к этому времени назрела острая необходимость обновления прежней идеологической формы. Позже мы разберем как саму эту идейную форму, так и причины, по которым она потеряла свою жизненную силу. Пока отметим, что нужно было новое слово, свежая мысль, нужно было обновление прежней идейной формы. И русские христианские мыслители, возможно сами того не осознавая, занимались таким поиском. Появились интересные мысли, наработки обновленного идеологического пути, и все они, так или иначе, были связаны с решением «Восточного вопроса», – освобождением балканских славян, и бывшей столицей Византийской империи, Константинополем!

И не смотря на удачную военную компанию, российская власть пошла на договоренности с Западом, и Россия получила позорный Берлинский конгресс, ставший унижением России. Катастрофа 1878 года развернула страну лицом к революции. После этого поиски новых идеологических форм, фактически, прекратились. Надвигавшейся революционной трансформации христианские мыслители так и не смогли ничего противопоставить.

Владимир Соловьев, своим произведением, возможно, не осознавая того, расписался в бессилии сформулировать нечто новое, русское, православное. Предложенная им форма – это насмешка над русской идеей. Русскому народу предлагалось признать, что он сам виноват в произошедшем крахе, и ему не стоит даже думать о какой-то своей уникальности, особом пути, и новом слове, которое он мог бы дать миру.

Предательство? Желание понравиться западному читателю? Такая мысль может возникнуть. Но стоит прочитать, что писал философ до идейной катастрофы, и перед нами возникает совсем другая картина. Мы видим надломленного человека.

В заключение, несколько штрихов к портрету философа, который не брезговал спиритизмом, а также занимался изучением каббалы. В своем стихотворении «Три свидания» философ описывает некое явление ему Софии – премудрости Божией. Это, безусловно, может быть лишь художественным образом. Но вот какой интересный эпизод из его жизни описывает Арсений Гулыга в своей книге «Русская идея и ее творцы».