Текст книги "Ее андалузский друг"

– Пошли! – снова сказал незнакомец по-шведски.

Йенс последовал за ним. Тут он заметил, что у мужчины на щеке укреплен микрофон, а в ухе наушник. Он тихо что-то сказал в микрофон и остановился.

– Подождем, – шепнул он.

Никакого движения нигде, ни одного звука, только ожидание. Йенс бросил взгляд на незнакомца – тот был совершенно спокоен, видимо, привычен к подобным ситуациям.

– Меня зовут Арон, – сказал он.

Йенс не ответил.

Мужчина приложил палец к наушнику, поднялся.

– Теперь все в порядке, мы можем идти наверх.

Посреди палубы, заложив руки за голову, стоял на коленях Михаил, позади него – Лежек, держащий в руках «HK G36»[10]10
  Автоматическая винтовка фирмы «Heckler&Koch».


[Закрыть] со снайперским прицелом.

Арон сделал Йенсу знак рукой, чтобы тот следовал за ним. Они прошли мимо Михаила, поднялись по трапу на капитанский мостик, где увидели застреленного штурмана, лежащего на полу в луже крови. Капитан все еще пребывал в состоянии шока – сидел бледный, забившись под стол, сжимая в руке большой разводной ключ. Поднявшись, он бросил взгляд на мертвого штурмана, а затем в окно. Когда капитан увидел Михаила, стоящего на коленях на палубе, в его глазах вспыхнула искра ненависти. Оттолкнув Йенса и Арона, он поспешил наружу, слетел по трапу и побежал по палубе. Михаил даже не успел прикрыться руками – капитан с такой силой ударил его по голове разводным ключом, что тот упал ничком. Посмотрев на огромного русского, капитан стал бить его ключом по рукам и ногам, проклиная на своем языке. Йенс и Арон наблюдали эту сцену с капитанского мостика.

– Что ты делаешь на этом судне? – спросил Арон Йенса.

Михаил, лежавший на палубе, сжался в клубок, пытаясь закрыться.

– Я просто ехал домой из Парагвая.

– Чем ты там занимался?

– Всякими разными делами.

– Чем ты живешь?

Йенс оторвал взгляд от сцены побоев, происходившей внизу.

– Логистикой, – кратко ответил он.

– Ты что-нибудь везешь на этом корабле?

– В каком смысле?

– Я задал тебе вопрос.

Капитан продолжал лупить русского разводным ключом.

– По-моему, уже хватит, – проговорил Йенс и указал пальцем, имея в виду побоище.

Арон поначалу не понял, но потом коротко свистнул и сделал знак Лежеку. Тот оттеснил капитана, заставив его прекратить избиение. Капитан плюнул на окровавленного Михаила, неподвижно лежавшего на палубе, и пошел обратно на мостик.

На мгновение все немного расслабились. Лежек позволил себе чуть рассеять внимание, Арон намеревался повторить вопрос, который только что задал Йенсу. Михаил воспользовался случаем и с невероятной силой вскочил на ноги. Все произошло очень быстро: несмотря на переломанные кости, он пробежал короткий участок до перил и прыгнул, ему удалось перевалиться за борт. В ту же секунду Лежек выпустил по нему очередь из автомата. Михаил исчез. Йенс услышал, как тот плюхнулся в воду за бортом.

Арон и Лежек заторопились. Они подбежали к перилам, потом двинулись в разные стороны, пристально глядя на воду и переговариваясь между собой. Время от времени они выпускали выстрелы, разрывавшие поверхность воды. Поиски продолжались минут десять, затем они поняли, что продолжать это занятие бесполезно. Должно быть, русский утонул – либо от полученных им травм, либо его сразила одна из пуль.

Двигатели надсадно трудились под палубой. Судно по-прежнему стояло у причала, но все хотели поскорее убраться отсюда. Услышав перестрелку, люди разбежались. Скоро наверняка появится полиция. Роттердам – один из самых больших портов в мире. Только бы им выбраться отсюда, и они без труда спрячутся среди других судов, стоящих на рейде. Совместными усилиями они сбросили концы, державшие корабль у причала, и поспешили на борт. Грузовая рампа упала в воду, когда шхуна отошла от пристани.

Вернувшись домой, Ларс отыскал в кухонном шкафу две бутылки красного вина. Одну он выпил сразу, затем открыл вторую и заставил себя выпить еще два бокала. Его развезло, лицо горело. Стоя у окна и глядя во внутренний дворик, он стал жалеть себя и уборщицу, задаваясь вопросом, что она теперь делает. Алкоголь включил вторую передачу, не давая ему проклинать самого себя.

Солнце, светившее в окно, создавало в квартире невыносимую духоту.

Ларс стащил с себя джемпер, выпил еще вина. Пошел в гостиную, бросил джемпер на пол и налил в бокал старого коньяку, что стоял в баре в стенке. Вкус у коньяка был отвратительный, однако Ларс заставил себя сделать несколько глотков, борясь с тошнотой. Затем улегся на диван в позе зародыша, глядя в одну точку.

Четверть часа спустя Ларс Винге словно переродился. Его охватила горечь – с кривой улыбкой думал он обо всех тех идиотах, которые встречались ему на его жизненном пути. Мама и папа, друзья детства, коллеги по работе – все, с кем ему довелось столкнуться. Андерс Аск… Он проклинал их всех, тупых инфантильных недоумков. Сам-то он не такой! Примерно так происходил мыслительный процесс в его замаринованном мозгу. Именно поэтому Ларс выпивал крайне редко – от выпивки он терял контроль над собой и становился немножко сумасшедшим. Такое происходило с ним всегда – с того самого первого раза, когда он напился, – однако сейчас Ларс думал не об этом. Он был полностью занят тем, чтобы оправдать свою внутреннюю темноту.

Через час домой вернулась Сара, бросила на него равнодушный взгляд:

– Ты что, заболел?

Он не ответил. Она зашла в кухню, вернулась назад:

– Ты выпил вино?

В ее голосе звучал упрек. Ларс лежал на диване, обняв себя за плечи.

– Ты пьян?

Он не ответил.

– Что происходит, Ларс?

Он поднялся, взял джемпер, валявшийся на полу, и натянул его.

– А тебе-то что? – Пройдя в холл, он надел ботинки и вышел из квартиры.

В ближайшем баре Ларс заказал себе водку с тоником и вскоре разговорился с подвыпившим пенсионером о том, почему в Швеции так боятся сажать людей в тюрьму. Ларс возбудился и пустился в длинные рассуждения о принудительном лечении и наказании. Скоро он потерял нить. Простые аргументы не приходили на ум, как обычно. Пенсионер и бармен расхохотались, видя его беспомощность.

Когда бар закрылся, Ларс еще долго бродил по ночному городу, едва держась на ногах. Он справил малую нужду на парковочный автомат, хихикал неизвестно над чем, строил гримасы и показывал средний палец проезжавшим машинам и прохожим. Затем наступила чернота.

Он проснулся у подъезда на улице Вольмар-Юкскюльсгатан в половине пятого, когда почтальон, разносивший утренние газеты, перешагнул через него. Ларс поднялся и медленно побрел домой, засунув руки глубоко в карманы, одновременно пьяный и похмельный. Как бревно рухнул он в постель рядом с Сарой. Та подскочила, прошипела, что от него воняет спиртом, и ушла, забрав с собой свое одеяло.

Три часа спустя Ларс проснулся от того, что утреннее солнце светило ему в лицо. Сары не было, ее половина кровати, как всегда, осталась незастеленной – он терпеть не мог эту ее манеру. Натянув одеяло на голову, попытался снова заснуть, однако на душе кошки скребли.

Дрожащими руками Ларс сделал себе кофе, выпил, пытаясь собраться с мыслями и вспомнить, кто он такой, однако ничего не нашел. Пустота. Все стерлось.

– Помоги мне, я одна не справлюсь! – крикнула София в сторону верхнего этажа, вытирая руки кухонным полотенцем.

– Иду! – раздраженно откликнулся сын.

Оглядев полотенце, София сочла, что оно слишком изношено, чтобы вешать его назад, и выкинула его в помойное ведро.

Альберт спустился по лестнице, когда она прикрывала фольгой форму с дымящимся запеченным в сливках картофелем. Она кивнула на коробку с подарком, стоявшую на столе. Рядом лежали рулон цветастой упаковочной бумаги, скотч и желтая лента. Усевшись у стола, Альберт принялся резать бумагу.

София переставила форму с плиты на столик, заторопилась, поскольку жар прошел сквозь прихватку, и форма стукнулась о подставку.

Альберт примерял бумагу к коробке:

– Кому подарок?

– Тому.

– С какой стати?

– У него день рождения.

Коробку он обернул аккуратно, а вот скотч приклеил небрежно. Испытывая легкое раздражение, мать отобрала у него скотч, переделала – и тут же пожалела, что так поступила.

До дома, где прошло детство Софии, ехать было недалеко. Толстые зеленые кроны деревьев создавали удивительное чувство уюта. Дома тонули в зелени дубов, берез и яблонь. Закатные лучи придавали всему золотистый оттенок – Софии это нравилось.

На склоне перед самой виллой им навстречу выбежала Рэт – маленькая белая собачка. Никто не знал, что это за порода – она была просто маленькая и беленькая, лаяла на все, что двигалось, и то и дело кого-то кусала.

– Задави ее, – тихо проговорил Альберт.

Оба они недолюбливали собаку.

– Ты расстроилась бы, если бы Рэт умерла? – продолжал Альберт.

София молча улыбнулась.

– Нет, правда, ты расстроилась бы? – не отставал он.

София молча покачала головой, Альберт улыбнулся понимающей улыбкой.

Том готовил напитки в гостиной – под пение Синатры и аккомпанемент Жобима.

– Привет, Том!

Рот у него был забит оливками, он помахал рукой Софии, призывая ее подождать, однако ждать она не стала. Навстречу им вышла Ивонна, поцеловала Альберта в лоб, сжала руку Софии и снова исчезла. На ней, как всегда, были новые белые кроссовки. Ивонна двигалась так, словно в свои семьдесят по-прежнему считала себя исключительно привлекательной женщиной.

На ковре перед телевизором сидел парень Джейн из Аргентины по имени Хесус и что-то смотрел без звука.

– Привет, Хесус!

– Привет, София! – дружелюбно ответил он, продолжая смотреть телевизор, сидя все в той же позе портного.

Хесус оставался для нее загадкой. Трудно сказать, чем он не похож на остальных, но каждый раз, когда она пыталась докопаться, в чем причина его странной манеры держаться, выяснялось, что она ошибается. Джейн была с ним счастлива – София не понимала до конца почему, однако немного завидовала сестре. Они с Хесусом мало взаимодействовали, а когда встречались, то улыбались друг другу. И когда Хесус возвращался после трех месяцев в Буэнос-Айресе. И когда они сталкивались в кухне после того, как София поговорила по телефону. Улыбки всегда были одинаковые – такие широкие, словно оба готовы вот-вот засмеяться.

София вышла в кухню. Джейн сидела за столом и пыталась нарезать овощи. Готовить она не умела в принципе. София поставила в духовку запеченный картофель, который привезла с собой, поцеловала сестру и села рядом с ней, наблюдая за тем, с каким трудом Джейн нарезает огурец кубиками. Кубики получались очень разными по форме и по размеру. Джейн, едва справляясь со злостью, подтолкнула разделочную доску старшей сестре, и та с готовностью принялась за дело.

– Где вы были? – спросила София.

За ужином в воскресенье обычно собирались София с Альбертом и мама Ивонна с Томом. Джейн и Хесус приезжали, когда им взбредет в голову. У них не было никакого четкого расписания, и тем радостнее было их видеть, когда они появлялись.

– Нигде, то тут, то там, – проговорила она и покачала головой. – Даже не знаю.

Джейн сидела, облокотившись рукой о стол и подперев щеку ладонью. Эта поза, кажется, действовала на нее успокаивающе. Она молча наблюдала за Софией, нарезавшей овощи.

– Посмотри на меня, – сказала она.

София повернулась к ней.

– Ты что-то с собой сделала?

– Сделала? В каком смысле?

– Со своей внешностью.

Сестра покачала головой:

– Нет. А почему ты спрашиваешь?

Джейн внимательно оглядела ее.

– У тебя совсем другой вид. Какой-то воздушный, радостный.

София пожала плечами.

– В твоей жизни произошло что-то особенное? – допытывалась Джейн.

– Да нет.

– Ты с кем-то встречаешься?

София снова покачала головой, но Джейн не сводила с нее глаз.

– Признавайся! – прошептала она.

– Ну, может быть.

– Может быть?

София подняла глаза на сестру.

– А кто он?

– Пациент. Бывший пациент, – тихо проговорила София. – Но мы встречаемся не в том смысле.

– А в каком смысле вы встречаетесь?

София улыбнулась.

– Даже не знаю…

Она пересыпала нарезанные овощи в большую салатницу. Получилось небрежно, София потянула руку, чтобы исправить, но остановилась. Ей претила та роль девочки-умницы, которую она невольно начинала исполнять в стенах этого дома. Джейн сидела все в той же позе, наблюдая за Софией. Внезапно она буквально подскочила на месте.

– Боже мой, ведь мы ездили в Буэнос-Айрес! Просто не пойму, что на меня нашло. Я какая-то бестолковая. Мы навещали братьев и сестер Хесуса. Домой вернулись только что… В четверг.

Название дня недели она произнесла с сомнением, но потом, похоже, решила, что оно соответствует действительности. Джейн была совершенно богемной личностью. На первый взгляд могло показаться, что она играет, что-то из себя изображает – однако это не соответствовало истине. Она была просто очень разбросана – и всегда полна радости и энтузиазма. Это многих от нее отпугивало – пугливые считали ее неестественной и осуждали. Зато смелые любили ее, как могут любить только смелые люди.

Они собрались все вместе – Ивонна и Том во главе стола с двух сторон, остальные расположились между ними. Ивонна приготовила роскошный ужин – это у нее всегда отлично получалось. Трапеза прошла под тем же знаком, что и обычно, – разговоры ни о чем, смех и молчаливое сосредоточение каждого, чтобы сдержать чувства и не дать выплеснуться какой-нибудь старой обиде или недоразумению.

После ужина София и Джейн уселись в двух плетеных креслах на веранде. Хесус удалился в библиотеку, где погрузился в какой-то англоязычный роман. Альберт сидел на втором этаже, играя в карты с Томом под звуки «Гольдберг-вариаций»[11]11
  «30 вариаций для клавесина» – произведение И.С. Баха, которое принято называть по имени первого исполнителя, Иоганна Готлиба Гольдберга.


[Закрыть], которые Том включал на старом дребезжащем проигрывателе, как только предоставлялся случай.

Сидя на веранде в тепле инфракрасного обогревателя, сестры выпили и проговорили до глубокой ночи. Поначалу Ивонна пыталась подкрасться к ним – делала вид, что у нее какие-то дела, держалась возле двери, ведущей на веранду. Несколько раз им удавалось застукать ее, она лгала, отказываясь признаваться, что подслушивает. В конце концов сверху спустился Том и попросил ее оставить дочерей в покое.

Сколько София помнила, Ивонна всегда страдала повышенной нервозностью. После смерти Георга у нее обострилась истерия. Из улыбающейся домохозяйки она превратилась в суровую эгоистку, и весь привычный уклад семьи рухнул. Джейн и София оплакивали отца, но горе Ивонны стояло как бы выше их горя. У нее случались резкие перепады настроения – от озлобленности и депрессии она вдруг переходила в иное состояние и начинала требовать от дочерей любви и понимания. Джейн и София не знали, как им себя вести, их отношения с матерью изменились до неузнаваемости и строились теперь на каком-то смутном представлении о том, что за мамой надо присматривать и ухаживать. Ухудшились и отношения между сестрами. Нездоровое поведение матери встало между ними как барьер. Они редко чему-то радовались вместе, больше сидели по своим комнатам или конкурировали за материнское внимание.

Но затем в их жизни появился Том. Они переехали на его виллу в нескольких кварталах от их дома. Это была большая вилла с большими окнами и огромными картинами на гигантских стенах. В кроватях вишневого дерева лежали толстые белые перины. Том отвозил их в школу на своем зеленом «Ягуаре» со светло-коричневыми кожаными сиденьями, пахнущими табаком и мужской парфюмерией. Ивонна сидела дома и рисовала бездарные картины. Со временем она преобразилась, справилась со своим горем и снова стала почти нормальной матерью, однако никак не желала отказаться от роли жертвы, с которой так свыклась.

С годами, когда Ивонна стала стареть, София снова начала нежно относиться к ней – после очень долгого перерыва. Иногда Ивонна могла быть мудрой, человечной и внимательной – тогда София узнавала в ней свою маму. Но зачастую та вела себя так, словно в ней вновь рвалась наружу прежняя, не до конца исследованная сторона личности, – истерия, раздражение, нездоровое любопытство, страх оказаться не у дел, боязнь потерять незримый контроль над чем-то. За несколько недель до того она зашла к Софии на чашечку чая и спросила дочь, как та себя чувствует. Вопрос возник непонятно откуда и застал Софию врасплох. Поначалу София по привычке ответила, что все в порядке – но потом увидела по глазам матери, что та спрашивает совершенно искренне. Это заставило ее остановиться и задуматься – сама не понимая отчего, она вдруг расплакалась. Ивонна обняла ее. У Софии возникло двойственное чувство – это было и приятно, и странно, однако она позволила себе эту минуту слабости в объятиях мамы, в рыданиях над чем-то, чего сама до конца не понимала. Словно отпустило какое-то внутреннее напряжение – вероятно, мама Ивонна поняла что-то, что может понять только мать. После этого София почувствовала, что на душе у нее стало гораздо легче. Больше они никогда не вспоминали об этом эпизоде.

Инфракрасный обогреватель на веранде и вино в жилах обогревали как бы с двух сторон, создавая изумительную концентрацию тепла. Они выкурили на двоих пачку сигарет, которые нашли в морозилке. Ивонна всегда прятала там сигареты для гостей, а сестры всегда их оттуда таскали. Они выкурили одну за другой все сигареты и вызвали такси, которое привезло им еще пачку и два пакетика соленой лакрицы. Том прошел мимо в пижаме и поохал по поводу того, что они выпили вино, которое он хранил много лет. Сестры расхохотались, чуть не задохнувшись от смеха. После этого они впали в сентиментальные воспоминания о детстве – запах тостов и чая в кухне на даче, дни на пляже у скалы и деликатные вопросы бабушки, укреплявшие в них веру в себя.

Затем они заговорили об отце – и тут повисла пауза. Так всегда случалось, когда разговор заходил о нем. Словно онемев, они сидели и недоумевали, почему же он так рано ушел от них. Папа Георг был добр, хорош собой и создавал ощущение спокойствия и защищенности – таким помнила его София. Иногда она задавалась вопросом, что стало бы с этим образом, если бы он продолжал жить. Георг Лантц умер в отеле в Нью-Йорке, где находился в командировке, – упал замертво, когда принимал душ. О нем у Софии сохранились лишь самые светлые воспоминания – его смех, его шутки, его заботы о дочерях. Она помнила его крупную фигуру и ту легкость, с какой он двигался: в нем был некий шарм, который она позднее замечала и у других пожилых мужчин, не пожелавших становиться с годами желчными и язвительными. Он как будто излучал желание быть счастливым – словно это был его подарок жене, дочерям и Господу Богу. София до сих пор тосковала по отцу и иногда разговаривала с ним, оставшись одна.

Алкоголь и ночь брали свое. Джейн ушла в комнату для гостей и прилегла рядом со своим Хесусом. София зашла к Альберту, спавшему на раскладушке, поправила на нем одеяло, поцеловала в лоб и решила не беспокоить.

Сев в такси, она попросила водителя провезти ее более длинной дорогой. Сидя на заднем сиденье, разглядывала виллы, проплывавшие мимо, наслаждаясь сладким состоянием опьянения и одиночеством. Ей нравился коттеджный поселок, где прошло ее детство; она знала историю многих домов, мимо которых они проезжали, – кто жил в них раньше, кто живет теперь. Это были ее родные места. И все же не без грусти смотрела она на мир, проплывавший за окнами такси. Он мало изменился, однако то, с чем он связан в ее сознании, уже ушло в прошлое. Сейчас все уже другое, и она не чувствует больше слияния с этим миром.

Пока они сидели на веранде, Джейн рассказала, что они с Хесусом встретили в Буэнос-Айресе Йенса Валя. София удивилась, когда услышала его имя – целую вечность не вспоминала о его существовании. Йенс Валь… Они познакомились в шхерах во время летних каникул, еще в гимназии, – и не расставались ни на минуту, пока не пришло время разъезжаться по домам. София вспомнила, как тяжело ей далось тогда это расставание. В конце каникул она поехала к нему. Он жил в Экерё, его родители были в отъезде, и дом остался полностью в распоряжении Йенса.

Почти все время она пролежала, положив голову ему на грудь, – во всяком случае, именно так ей вспоминалась та неделя, которую они провели вместе. Они бесконечно разговаривали, словно все эти годы берегли слова друг для друга. Иногда они ездили за продуктами на «Ситроене» его родителей – с громкой музыкой и без прав, словно проверяя, каково это – быть взрослыми и свободными… Даже чистя зубы в ванной, они продолжали держаться за руки. Боже, насколько все это забылось! Несмотря на свой юный возраст, София понимала тогда, что эта любовь в конце концов обернется болью. Так и получилось. С годами она поняла, что он, наверное, ощущал то же самое и всеми силами сопротивлялся, чтобы избежать оборотной стороны любви.

Когда водитель высадил ее, София вошла в свой дом, не желая расставаться с чувством опьянения. Слишком хорошо было ей сейчас, чтобы просто пойти лечь спать. Спустившись в подвал, она взяла бутылку вина, открыла ее в кухне, налила большой бокал и уселась у стола. Отпив несколько глотков, обнаружила на дне пачки пару сигарет. Закурила, не заботясь о том, чтобы открыть окно или включить вытяжку. Блаженное состояние улетучилось с последними каплями вина – светлые мысли сменились мрачными, сигарета показалась отвратительной на вкус.

У нее возникло чувство, что она что-то сделала не так, совершила какую-то ошибку. Это ощущение София унесла с собой в ночь, в пустые сны.

И проснулась на следующее утро с чувством вины.