Текст книги "Аккорд-2"

72

– А это мое отчаянное письмо – оно для тебя хоть какое-то значение имело? – спросила из своего убежища Лина.

– Еще какое! – с воодушевлением откликнулся я. На самом деле единственное, что мне в нем понравилось – это отсутствие упреков. Ко всему прочему я так или иначе был готов, а потому, помнится, после прочтения подумал: эпистолярный жанр хорош либо когда он в моде, либо когда содержит признание, которое опасно оглашать в глаза. Например, известие о том, что у нее помимо парня было еще пять таких парней.

– А где оно сейчас?

– Дома, в надежном месте, моя сладкая писунья!

– Почему писунья?

– Хочу, чтобы ты в меня попѝсала.

– Глупый, зачем тебе это? – напрягся ее голос.

– Хочу быть на месте твоего парня.

– Ну вот, опять! – освободившись из моих рук, взглянула она на меня с обидчивой укоризной.

– Не гневись, моя рябинушка, лучше послушай, что я скажу, – мягко взял я ее за руки. – Слушаешь? Так вот: я хочу тебя приворожить. Хочу ночи напролет тебя баюкать, хочу засыпать и просыпаться в тебе, хочу караулить твои пробуждения, хочу целовать и облизывать тебя день и ночь, хочу с тобой полуночничать у холодильника, подавать тебе в постель чай и натирать тебя моим кремом, миндальничать и мандаринничать, улетать с тобой в космос и умирать вместе с тобой, быть твоим ласковым маем и твоим угаром; хочу просыпаться вповалку, фотографировать твои избранные места, нюхать твои трусики, хранить платок с твоими духами – короче, хочу делать все, что делал твой парень!

Вместо того чтобы вознегодовать, Лина посмотрела на меня и вздохнула:

– Уж не знаю, что и сказать… Обижаться не могу – сама занесла эти фантазии в твою голову. Оправдываться бесполезно – все равно ты мне не веришь. Скажи, тебе так сильно хочется, чтобы это было правдой

– Нет, совсем не хочется.

– Тогда почему ты об этом все время вспоминаешь?

Я всматривался в ее близкие глаза и искал в них следы усилия, которым нечистая совесть удерживается от желания пуститься в бега. Но нет: она взирала на меня с грустным, усталым упреком.

– …Да будь это правдой хоть на грош, я бы к тебе не вернулась! Так в этом скотстве и жила бы! Я, конечно, недалекая баба, я злая ревнивая дура, я еще та штучка, но гордости не теряла и мою любовь к тебе не унижала и не предавала! Да, наказывала, но не предавала! Ну сколько можно повторять: да, я была с другим, только совсем не так как с тобой! Да разве я могла обнимать его, целовать, признаваться в любви, прижиматься, глотать его сироп, плакать от счастья? Ну? Ну ты можешь себе такое представить? Если можешь – убей меня тут же, сейчас же, и пусть тебе станет легче!

– Что ты такое говоришь… – перехватив ее руки, бормотал я до крайности смущенный.

– Да меня от одной мысли об этом мутит! Того и гляди стошнит! – снова завладела она моими руками.

Несколько минут мы затейливой игрой рук и горячим бормотанием успокаивали друг друга. Наконец я сказал:

– Как хочешь, но этот счастливчик показал мне, как надо тебя любить…

– Да, он меня любил. И это все, что он себе позволил. А себе я позволила только две вещи, и я скажу какие. Только не сердись, ладно? – погладила она меня по руке. – В общем, первая вещь такая: когда мы отдыхали, я давала ему руку, и он гладил ее и целовал… – и тут же в оправдание: – Ну должна же я была хоть как-то отблагодарить его за старания! Я же его своим недовольством буквально затравила! Он же все время боялся сделать что-то не так! Мне его временами даже жалко было!

– Линушка, тут вообще не о чем говорить! – подхватил я ее руку и стал целовать, как целовал ее год с лишним тот, другой, сегодня уже лишний.

– Ну, это если сравнивать со второй вещью… – отвела глаза Лина. – Боюсь, она тебе не очень понравится…

– Говори, не бойся!

– Помнишь, я рассказывала про его мужскую способность?

– Да, и я страшно ему завидовал!

– А он завидовал тебе и в сто раз страшнее! Завидовал тому, что тебя я несмотря ни на что любила, а его, такого способного, нет!

И чтобы набить себе цену он ее все время заманивал. Говорил, что за обычными оргазмами есть какие-то совершенно необыкновенные и чтобы их узнать, надо потерпеть. Она сначала сомневалась – Верка же была с ней подолгу, и ничего! А потом подумала: мужчина все-таки живой, он делает все по-своему, он не считается с нашими ощущениями и принуждает к продолжению, когда уже не хочешь. Короче, она ему, дура похотливая, поверила. Перетерпела пару раз, а там ничего, только раздражение и пустота. В общем, все одно к одному и одна глупость к другой.

– Ох, уж эти оргазмы… – вздохнула Лина и, помолчав, продолжила: – Я ведь когда пошла с ним о них даже не думала… Вернее, считала, что с чужим их не может быть в принципе… И когда пережила, да еще так ярко, огорчилась до крайности… Получалось, что я из тех, кому все равно, кто их до оргазма доводит… То есть, нимфоманка… Ужасное открытие… Мне даже страшно стало… – прижалась она ко мне.

Я поцеловал ее и со всей убедительностью сказал:

– Нет, Линушка, нет, нимфоманка – это другое. Поверь моему проклятому опыту. Все, с кем я имел дело, испытывали оргазмы, даже если этого не хотели. Возьми хотя бы Валерию. Мы ведь как познакомились… Она работала в банке, была честной, порядочной девушкой, и местный директор предложил ей сходить со мной в ресторан. А ей перед этим как нарочно изменил ее парень! Ну, она и решила воспользоваться мной, чтобы ему отомстить. Оргазмы ее не интересовали, да она толком и не знала, что это такое. А когда распробовала, ей так понравилось, что она забыла про месть! И было это, заметь, с незнакомым, случайным мужчиной. Просто такова женская природа…

Лина недоверчиво на меня взглянула:

– Значит, не я одна такая дура?

– Получается так.

– Ты ее любил?

– Одно время мне казалось, что любил, но потом понял, что это не любовь, а благодарность за любовь. Тоже что-то сердечное. А первый раз я ее просто пожалел. Она была буквально одержима изменой. Не согласись я, она пошла бы к другому, и над ней могли запросто надругаться. Как, кстати, и над тобой…

– Я знала, на что шла… Для меня тогда было чем хуже, тем лучше…

– Какие вы, девчонки, глупые! – в сердцах воскликнул я. – Было бы ради кого убиваться! Возьми ту же Валерию: тот парень, который ей изменил, теперь ее муж, и она его не любит!

– Не любит, но спит… Это же такая мука – любить одного, а спать с другим… – пробормотала Лина с моей груди. Отстранившись, подняла на меня глаза: – Я ведь чтобы было легче, заставила его купить твой любимый Фаренгейт, закрывала глаза и представляла, что это ты…

– Я тоже, Линушка, закрывал глаза и представлял, что я с тобой…

– А знаешь, что я хочу? – вдруг оживилась Лина. – Хочу превзойти твоих подружек в бесстыдстве! Ты мне расскажешь, чем с ними занимался?

– Радость моя, мне нечем тебя удивить! – привлек я Лину к груди. – Из всех моих женщин ты самая бесстыдная!

– Я не бесстыдная, я до смерти влюбленная… – жеманно прижалась она ко мне. – Знаешь, когда ты во мне, ты такой беззащитный, такой уязвимый, и я обхватываю тебя руками и ногами и знаю, что со мной ты в безопасности… И радуюсь, что если на нас вдруг небо упадет, мы умрем не порознь, а вместе…

– Не умрем, бесценная моя. С тобой я чувствую себя атлантом, так что небо уж как-нибудь удержу. А знаешь, что мне из твоих бесстыдств нравится больше всего?

– Что, мой любимый атлант?

– Вечный поцелуй.

– О, да! – встрепенулась Лина. – Это действительно что-то заоблачное! Ты так уютно пристраиваешься… У тебя волшебные руки, волшебные губы, всё волшебное… И я как в горячей ванне – глаза закрою и нежусь…

Я не выдержал и припал к ней с затяжным поцелуем, а оторвавшись, облизнулся.

– Сладкая моя…

– Сладкий мой… – облизав губы, эхом отозвалась Лина.

Помолчав, я повинился:

– Прости моя хорошая, но я его до тебя уже пробовал…

– С Вероникой… – догадалась Лина.

– Да, с ней…

– И что, получилось? – ревниво поинтересовалась она.

– Минуты не продержался! А ведь я ее по-своему любил. Только оказывается для вечного поцелуя нужно любить не по-своему, а безоглядно, а я с кем бы ни был, всегда оглядывался на тебя… А знаешь, почему на свадьбах молодых заставляют целоваться? Потому что по поцелую видно, любят они друг друга или так себе. Ты вот, например, меня на свадьбе не любила, и Гоша это заметил. Так и сказал: чувак, а ведь она тебя не любит!

– Ох, уж эта свадьба… – вздохнула Лина. Прижавшись щекой к моей груди, Лина легонько оглаживала мою спину и тихо пошмыгивала. Я уткнулся губами в ее волосы, и мы долго молчали. Наконец я спросил:

– Скажи, а в первый вечер у тебя с ним все так и было, как ты рассказала?

– Да, – уронила Лина и, чуть помедлив, добавила через силу: – И во второй тоже…

Она подняла на меня полные слез глаза и забормотала:

– Прости меня, Юрушка, прости, родной, за это скотство… Ты же знаешь, каково это угодить из огня любви в полымя ненависти… Сам же говорил, что ненависть – это любовь с обратным знаком… А уж как я тебя любила… Потому и ожесточилась… В первый вечер еще не так, а во второй прямо до помрачения… Торопилась отомстить за всё и сразу… Чувствовала, как ты корчишься внутри меня и прямо захлебывалась злобной радостью… Даже не подозревала, что могу быть такой одержимой и жестокой… Ох, Юрушка, как вспомню – рыдать хочется! – прижалась она ко мне.

Понимала ли она, что ее злобная радость и есть то самое хрестоматийное «упоение мрачной бездны на краю…", которое в бою рождает бесстрашие, а в ее случае – бесстыдство? Сомневаюсь. Стыд есть душа нравственности. Отречься от стыда, значит, обречь себя на нравственную смерть. Уверен, она это со временем поняла, и если сначала мстила мне за измену, то потом за то, что я заставил ее преступить нравственный закон. И это то, чего мне никогда ни исправить, ни замолить. На моей совести не бесчисленные измены, а ее покалеченная нравственность.

– Не надо, Линушка, не мучь себя… – целовал я ее голову, до крайности пристыженный: ее помрачение – лишь тысячная доля того скотства, в котором довелось участвовать мне!

– Дай мне платок, – попросила Лина. Я дал. Она деликатно осушила глаза и обронила: – Хорошо, месячные подоспели…

Пошмыгав, продолжила с носовыми нотками:

– Помню, в третий раз приехала к нему такой же злобной дурой, выпила коньяк и сказала тебе: ну, сейчас ты у меня попляшешь… А через пару минут у меня там захлюпало… Я, конечно, сразу поняла, что это месячные. Видно, из-за предыдущего вечера пришли на два дня раньше. Еще бы – после такой вакханалии… – приложила она платок к глазам.

– Слезинушка моя, ты имела полное право отвести душу…

– Не было там, Юрушка, никакой души, одно злобное скотство. Бездумное тупое скотство… – ожесточенно отозвалась Лина. – Не знаю, отмоюсь ли когда-нибудь… Одно утешение: быть влюбленной шлюхой лучше, чем просто шлюхой…

Помолчав, она продолжила:

– Ладно, я про месячные договорю. Там есть один нюанс, который для меня важен… В общем, я вытолкнула его, а он у него весь в крови. Он так испугался, что даже побледнел! Решил, что повредил мне там что-то. Я объяснила, что к чему, попросила платок, заткнула себя, а он встал перед кроватью на колени, и в глазах такое страдание – не передать! И я сразу вспомнила тебя – ты также смотрел на меня, когда ухаживал после родов. Меня так по сердцу и резануло! И это было мне первым предупреждением, что я делаю что-то ужасное… И все же обида пересилила… Сказала себе, что не должна тебя жалеть, как ты не жалел меня. И еще… – замялась Лина. – Только не сердись, ладно? В общем, он в тот раз без резинки был… Ну, так получилось… – поймав мой укоризненный взгляд, отвела она глаза. – Ну, и попросил, чтобы я разрешила ему не надевать трусы, пока на нем моя кровь не подсохнет… Мне было не до того, я отмахнулась, и он так голый и ухаживал за мной. Перед уходом я попросила другой платок, он дал, а про первый сказал, что будет теперь на мою кровь молиться…

Я тут же вспомнил платок с невинной кровью Леры. К нему, как опилки к магниту вдруг прилипли другие события и сложились в переливчатый узор умозрительной истины: мир симметричен, и вселенная устроена так, что каждому нашему поступку соответствует антипоступок, а значит, наши грехи возвращаются нам бумерангом. А потому чтобы не было больно, следует творить добро.

– …А через неделю признался, что так немытый и проходил! – продолжала тем временем Лина. – Сказал, что целовал и заговаривал кровь на платке и спал на простыне, на которую немного вытекло. Мол, это он так мою немощь лечил… Такой вот экзальтированный тип…

– Что ж, я его понимаю… – великодушно обронил я.

– Я ведь это к чему! – заторопилась Лина. – Это я к тому, что будь на его месте заурядный кобель, мне бы сейчас было в сто раз больней и обидней! А с ним я была под защитой его сумасшедшей любви, которой мне тогда так не хватало… Потому, наверное, и задержалась на полтора месяца – от кобеля я бы быстренько сбежала… Нет, правда, Юрочка – твоя любовь, как храм: позолоченная, торжественная, возвышенная, а его любовь, как деревенское лето – цветы, речка, солнце. Твоя любовь от искусства, его – от природы. Только парадокс в том, что чем сильнее он меня любил, тем меньше я в нем нуждалась. Я же после месячных впала в какое-то вялое, тупое соучастие. Была с ним как по принуждению. Понимала, что творю недоброе, скверное, подлое, а остановиться воли не хватало… Так что беременность мне сам бог послал: мол, не понимаешь по-хорошему – будет по-плохому! И парень тут не виноват. Наоборот, он своей любовью облагородил мой позор. Вот это я и хотела сказать…

Так тому и быть, даже если на самом деле всё было не так. Сегодня всякое ее слово для меня свято, а истинно только то, что она говорит. И в подтверждение моей великой схимы (отрекаюсь от мира ради моей богини!) я добрался до ее губ и, прочувствовано поцеловав, сказал:

– Как я тебя понимаю! У меня ведь с Валерией и Вероникой та же история – они меня любили, а я, обиженный эгоист, держал их про запас. И я всегда буду виноват в том, что испортил жизнь двум прекрасным, достойным женщинам.

– Да, ты перед ними виноват, а я перед ним нет. За что мне виниться? За то, что позволила пользоваться собой? За это я только перед тобой должна виниться!

– Кто кому должен и кто перед кем виноват, Линушка, рассудит бог.

– Пусть судит, Юрушка, только для меня твой суд выше божеского!

– Еще совсем недавно я тоже так думал, а теперь за счастье быть с тобой готов хоть в ад. Вот и весь мой суд…

Лина прижалась ко мне, примолкла, и я, приблизив губы к ее ушку, зашептал скопившиеся у меня на сердце слова: простые и заковыристые, гладкие и нескладные, расхожие и заветные, умные и наивные, душевные и высокопарные, порой неловкие и незатейливые, но рвущиеся прямо из сердца. Лина слушала молча, только подрагивали ее пальцы на моей спине. Когда я выговорился, она обратила ко мне полные слезной, мучительной нежности глаза и пробормотала:

– Родной мой… Не представляешь, как я тебя люблю…

Я целовал ее мокрое лицо, и мне хотелось плакать. Наверное именно так к безбожнику приходит религиозное чувство. Растроганно уложив руку ей на живот, я спросил:

– Как там моя куколка поживает?

– Довольная – нет слов! – оживилась Лина.

– А наша мамочка?

– Чудесно, мой родной, чудесно! Такое блаженство, такой покой! Когда я носила Костика, и мы жили летом здесь, мне было также хорошо. Как правильно ты сделал, что привез меня сюда! Здесь все, к чему ни прикоснись, напоминает мне то лето. Помню его до мельчайших подробностей! А помнишь, как мы шли с озера, и ты нес меня на руках, а я обхватила твою шею и шептала нежные слова?

– Линушка, я их помню наизусть!

– Да? Ну-ка, расскажи!

– Ты говорила: противный Васильев, зачем я тебя только встретила, зачем связалась с тобой, зачем залетела от тебя, зачем испортила себе жизнь!..

– А-а-а-ах, бессссссовестный! – задохнулась милым возмущением Лина. – Я говорила совсем другое! Я говорила: «Василечек мой любимый! Ты мое солнце и мое величество, моя кровь и мое сердце, мое наваждение и мое наслаждение, мой храбрый малыш и мой нежный герой, мой ненасытный любовник и обожаемый муж! Ты мой любимый, мой боготворимый, мой самый умный, самый красивый, самый верный, самый мужественный, самый страстный, самый, самый, самый, самый!.. Я тебя так люблю, так люблю, что не передать!» Вот как я говорила!..

– Любимая моя, несравненная, ненаглядная моя… – бормотал я со старомодной пылкостью.

– И ты остановился и поцеловал меня так, что я чуть не задохнулась! А потом мы решили отдохнуть на лужайке в лесу. Расстелили одеяло, и я стянула с тебя брюки и плавки, усадила, потом приподняла подол и опустилась тебе на бедра. Ты держал меня за спину, я тебя за шею, а между нами плавал Костик. И мы смотрели друг на друга и улыбались. Трава вокруг пахла медом, и муравьи, и комары, и жуки, и кузнечики пахли медом. И все они вдруг притихли, и птицы притихли, и деревья, а потом мы дружно, на весь лес застонали, и все вокруг заговорили, зашумели, запели, защелкали, затрещали! И ты смотрел на меня с такой нежностью, что у меня от умиления мурашки разбежались по телу и проступили слезы! Когда я потом вспоминала твой взгляд, то говорила себе – так мог смотреть только навеки влюбленный мужчина! И пусть у нас все плохо, так плохо, что хуже некуда, я все равно верила в чудо, верила, что это обязательно когда-нибудь повторится!..

Заразившись ее воодушевлением, я напал на нее с пылкими поцелуями, воспаленно приговаривая:

– Чудо – это ты… Ты мое чудо, ты…

Она ответила, и я с перехваченным горлом спрятал ее в объятиях.

– Интересно, а мокрый оргазм бывает, как ты думаешь? – вдруг придушенно спросила она.

– Думаю, врут… – ответил я и вдруг вспомнил, как во время моего бегства в Алушту одна молодая горячая шлюха залила меня, пьяного, прозрачной, умерено пахучей жидкостью. «Ты меня обос**ла!» – кричал я. «Нет, не обос**ла…» – блаженно улыбаясь, с трудом ворочала она языком. Ругаясь распоследними словами, я залез в ржавую ванну, вылил на бедра полведра воды и стал одеваться. «Ну куда ты, куда, хочу еще…» – хныкала она и потом, до самого отъезда, пыталась отбить меня у других.

– Может, и врут… А я вот в одной книжке читала, что для этого надо настроиться, а как я раньше могла настроиться, если ты меня неделями избегал…

– Я наверстаю, Линушка, обязательно наверстаю! Обещаю: буду стараться! Глядишь, и получится… – бормотал я, пытаясь жалким суррогатом покаянных поцелуев восполнить несбывшиеся радости.

– Нет, Юрушка, не получится, возраст уже не тот. Уж как этот парень старался, и то не получилось. Ой, извини! – округлились ее близкие глаза. – Извини, пожалуйста, вырвалось нечаянно!..

Ее оговорка словно острая льдина откололась от айсберга счастья и с шумом вонзилась в темную воду ревности. Мои объятия распались, и Лина с испугом взглянула на меня:

– Юрочка, ты расстроился, да? Ну, пожалуйста, не сердись, это я образно! Да я же при всем желании не могла ему позволить усердствовать! Ты же знаешь, что я не дружу с презервативами! Ну, не хмурься, ну, посмотри на меня!

Я вымучено улыбнулся, и она вдруг в голос:

– Дура, и зачем я только с ним пошла! Ты прости меня мой родной прости это всё от отчаяния мне так тебя не хватало я металась как загнанная в угол крыса сама же себя и загнала от обиды и ревности потеряла разум и не ведала что творила никогда себе этого не прощу никогда!

То же самое я мог сказать о себе. Так что же нам теперь – век покоя не видать?!

73

После воссоединения мы если и упоминали ее парня, то необидно и вскользь. Его не было ни в школе Аристотеля, ни среди Каролингов, ни в свите Наполеона, ни в клане знаменитых преступников, ни в Политбюро, ни в окружении американских президентов, ни в российском сенате, ни в наших мыслях – то есть, там, где история могла сохранить его следы. Он стушевался, исчез, растворился в крепком настое нашего счастья. Мы больше его не боялись, потому что прошлого боится только тот, кто не исключает его повторения. И вдруг этот рецидив.

Спрятав всхлипывающую Лину в объятиях, я запечалился, захлопотал, забаюкал: моя бедная безутешная девочка, что мне сделать, чтобы ты не плакала? Ну, хочешь я спою Long and Winding Road? Ми-бемоль мажор, моя любимая тональность… Я всегда ее слушал, когда было невмоготу. Слушал со слезами на глазах и верил, что ты вернешься… Там есть такие слова: много раз я был одинок, и много раз плакал, но никогда ты не узнаешь, как много дорог я исходил…

– Не надо, Юрочка, ничего петь, я в порядке… – заговорила Лина глубоким, омытым слезами голосом. И далее, словно оправдываясь: – Знаешь, уж если благополучные женщины заводят любовников, то мне сам бог велел. Только не было у меня любовников… Ты спросишь: а как же Иван с парнем? Да никак! Для меня они никакие не любовники! С первым легла по дурости, со вторым ради мести, а когда отомстила, тут-то и начались мои страдания…

Она примолкла, подыскивая слова, и далее:

– Мне и раньше-то покоя не было, а тут и вообще… Шла к нему – мучилась: что я делаю?! И тут же махала рукой: а-а, теперь уже все равно… В общем, чувствовала себя одинокой, беспомощной и обреченной… К тому же убедила себя, что я шлюха, потому что отдавалась ему с унизительной покорностью… Лежала под ним сплющенная и прямо упивалась своим унижением… Да, были оргазмы, только не на радость, а в наказание. Не оргазмы, а сплошное издевательство! Я кричу им – пошли вон, а они выстроились в очередь и пальцем в меня тычут: шлюха, шлюха, шлюха!

Взволнованная пауза.

– …И эти его мутные глаза… Я чтобы их не видеть ложилась на живот, а он пыхтел и громко шлепал меня бедрами… Да еще эта отвратительная липкая нотка у меня там… Такая назойливая, такая гнусная, хоть уши затыкай… Нет, правда, до него я даже представить не могла, сколько во мне скотского, дикого, грязного! С тобой я всего этого не знала… И главное, я с этим мирилась! Дошло того, что если бы он захотел влезть куда не надо, я бы не стала противиться: настолько я себя презирала!

Снова мучительная пауза.

– Он, конечно, после этого жалел меня и в любви признавался, а мне плакать хотелось: так все было мерзко и безнадежно… В общем, была как лодка, которую уносит все дальше и дальше от родного берега. И я понятия не имела, куда меня несет, пока не поняла, что месть – это путь в никуда. А когда порвала с ним, обрадовалась, что теперь есть только ты. Откуда мне было знать, что для того чтобы вернуться к тебе придется обогнуть земной шар…

Я прижал ее к груди, но она, просунув между нами ладони, попробовала отстраниться:

– Погоди… Я вот еще что хотела сказать… Раньше не хотела, а теперь скажу…

Она отвела глаза, что было признаком очередного откровения. Господи, боже мой, да когда же они кончатся?!

В общем, как-то вечером год назад она сидела дома и вдруг не выдержала, оделась, дошла до автомата и позвонила ему. Он трубку взял, а она молчит. Он спрашивает: Катюша, ты? Она говорит – да. А он ей: я знал, что ты позвонишь. А она ему: прости, что я тебя обманывала. Когда я встретила тебя, мы с мужем были уже в разводе, и я надеялась, что с тобой забуду его, но нет, не забыла. А он ей: Катюша, мы слишком мало были вместе. Возвращайся, и я помогу тебе его забыть. Приезжай прямо сейчас. И она подумала: господи, ведь стоит только взять такси, и через полчаса ее ждет обожание, теплая постель и тридцать три удовольствия! И вдруг испугалась: какой жестокий соблазн, какое коварное искушение, какое обманчивое счастье! А Катька ей: конечно, поезжай! Ну что тебе, одинокой, несчастной дуре еще надо? А сердце, рассудок и душа в один голос: нет, нет и нет! И она вдруг успокоилась и сказала: послушай, на самом деле все не так, как я рассказывала. Я намного старше тебя, и у меня почти взрослый сын, а мой бывший муж – замечательный человек. Это я плохая, не он, и если я не вымолю у него прощение, то вернусь к тебе, обещаю. Но имей в виду: я всегда буду любить только его. И еще хочу, чтобы ты знал: твой фокус с презервативом удался, и мне пришлось делать аборт. Он ей: да, я догадался, что ты в положении. Она: интересно, как? Он: на мне были следы таких же выделений, как у моей бывшей перед абортом…

– Мне стало так стыдно, так стыдно! – в отчаянии простонала она. – Ведь я случайному, совершенно чужому мне человеку вручила самое интимное, самое сокровенное, что у меня было и что принадлежало только тебе – мое тело, мои слезы, запахи, выделения и самое заветное – беременность! И я вдруг впервые по-настоящему поняла, какая я дрянь!

Она не выдержала и заплакала – обильно, горестно, безутешно, хотя плакать надо было не ей, единожды согрешившей, а мне со всеми моими смертными грехами-потрохами. Прижав к груди, я как мог утешал ее, одновременно злясь на себя за то, что не могу присоединить к ее слезам свои. Неужели я настолько безнадежен?! Внезапно Лина обратила на меня светло-розовый иконописный лик и с истовым ожесточением произнесла:

– Бог должен был меня за это наказать. И зря он меня пожалел и не дал родить от чужого, чтобы я мучилась без тебя всю оставшуюся жизнь. Только я не стала бы мучиться и что-нибудь с собой сделала…

– Линушка, милая, успокойся, прошу тебя! – всполошился я. – Всё плохое уже позади и впереди у нас только хорошее! Если б ты знала, как я тебя люблю! В сто раз сильнее и нежнее, чем двадцать лет назад! – целовал я ее горячее, мокрое лицо.

– Как ты можешь меня после этого любить… – глядела она на меня огромными, страдающими, подернутыми пепельной влагой глазами.

– Да кто я такой, Линушка, чтобы тебя судить?! Я просто мелкий и ничтожный человечишка, возомнивший себя выше богини! Да, да, богини! И не спорь, пожалуйста!

– Хорошо, не буду… В конце концов, я же жена бога – значит, богиня…

Я прижал мою богиню к груди и губами уткнулся в ее божественные волосы. Кто-то скажет: обожание и физическая близость несовместимы, и я не соглашусь. Как люди религиозные пользуются изображением и именем бога, чтобы впадать в духовный экстаз, так и меня каждая наша физическая близость возносит все ближе к вершинам любовной веры.

– Знаешь, твоя богиня после аборта чувствовала себя грязнее грязи… – пробормотала Лина с моей груди.

– Не надо, милая, об этом! – взмолился я. – Пропади оно все пропадом, как будто и не было!

– Нет, я расскажу, мне легче станет! – заупрямилась она.

В общем, после аборта она чувствовала себя ужасно. Плакала и проклинала себя сутки напролет. Вина копошилась в ней, как гадюка: шипела, жалила и брызгала ядом. Ее преследовали запахи чужой спальни и ощущение чужого пота на теле. Она вставала под душ по три раза на дню – не помогало. Впиваясь ногтями в тело, которое отдала на поругание другому мужчине, она готова была его изодрать. Вспоминала склоненное над ней лицо, неподвижный взгляд чужих глаз и стонала: «Боже мой, боже мой, как я могла!..» Однажды ей приснился я и сказал: «Будь ты проклята…» Она проснулась и горько расплакалась. Через десять дней после аборта перебралась в Немчиновку. Жила там, как отшельница и никого не хотела видеть. Спала на чердаке, подолгу не могла заснуть и все пыталась понять, зачем связалась с мужиком, когда есть Верка. Обманывала себя, говорила, что ей нужна была измена и никак не хотела признать, что на самом деле ей нужен был не имитатор, а мужчина со спермой, с колючими щеками, шершавыми ладонями, потрескавшимися губами, с поволокой в глазах и запахом пота, от которого бы у нее кружилась голова. Она чувствовала себя так мерзко, так безнадежно, как будто кого-то убила и сбежала, а ее поймали и заставили день и ночь смотреть на труп. Пробовала напиваться. Один раз напилась по-настоящему. Упала на кровать и всю ночь проспала, как убитая. Наутро встала, глянула вокруг – такая тоска! И вдруг проблеск и мысль: сейчас пойду на станцию и брошусь под поезд…

– Господи, Линушка, что ты такое говоришь! – простонал я.

– Не поверишь – даже легче стало! Как будто выход нашла!

Потом, конечно, опомнилась, села посреди бабушкиной комнаты и все ей рассказала: и про Ивана, и про парня, и про меня. А в конце спросила: бабушка, миленькая, что мне делать? И та словно услышала. Ночью ей в сон бабушкин голос – такой родной, такой отчетливый! Успокойся, говорит, Полюшка, успокойся, милая, все у тебя будет хорошо, а пока потерпи и займись хозяйством… Она когда утром проснулась, огляделась – господи, и правда: дом запущен, в огороде все заросло, работы невпроворот, а она тут сопли утирает, себя жалеет! И она начала с дома, и за три дня привела в порядок и дом, и огород. Когда в доме убирала, говорила с бабушкой в полный голос, как с живой. Говорила, что хочет засыпать в моих объятиях, хочет просыпаться и смотреть на меня, сонного, хочет склоняться надо мной и губами неслышно касаться моих волос. Говорила, что хочет от меня ребенка, чтобы искупить вину и очиститься. Сказала бабушке: «Попроси там у себя, кого надо, чтобы послали мне Юрочку на одну ночь и дали напоследок немножко счастья, а потом хоть в ад…»

– Милая, хорошая, бесценная моя… – с мучительной нежностью бормотал я, не в силах оторваться от ее прекрасного, охваченного розовым волнением лица.

А в конце августа я ей все-таки позвонил. Поздно, конечно, но она все равно обрадовалась. А когда я сказал, что мне без нее плохо, поняла, что я даже мысли не допускаю, что она могла с кем-то быть. Кое-как договорила и в рев. Ох, и наревелась же она! Это был конец всем ее иллюзиям! Хорошо, родители с Костиком вернулись, пришлось затаиться. Так и жила, словно в плохом сне. Но однажды проснулась от мысли: ведь она же может от меня родить! Обманет меня, придет на один вечер, ей и хватит, а потом родит, вот и будет ей радость! Ох, как она воспряла! С тех пор так и жила с этой мыслью. Каждый день звонить не могла – тут нужно, чтобы наверняка, а такое бывает не каждый день – но несколько раз звонила, а меня как на грех нет дома. Наверное, надо было понастойчивее, а она наоборот падала духом. Но вот что грустно и смешно: она ведь все время ждала моего звонка, когда же я звонил – издевалась и насмехалась надо мной, а самой хотелось крикнуть: «Не верь мне, не верь, а приди и заткни мне рот поцелуем!» Хотела-то хотела, да сразу вспоминала, какой мне подарок приготовила. К Костику на вечер шла, об одном думала, как себя не выдать. И когда я потом в парке хотел ее обнять, испугалась, что я прикоснусь к ней и сразу учую чужой запах…

И уж совсем с громким отчаянием:

– Юрушка, родненький, ведь ужас даже не в том, что я была с другим, а в том скотском удовольствии, которое получала! Я же за ним, как за дозой ходила! Полтора месяца была чужой подстилкой! И я всегда буду страдать от того что позволила чужому пользоваться собой, от того что он видел меня голой и бесстыжей! И ты был прав, когда называл меня грязной шлюхой!..