Текст книги "Аккорд-2"

49

Следующие две недели меня никто не беспокоил, а в субботу позвонила Лина и как ни в чем не бывало поинтересовалась:

– Ты, кажется, обещал со мной гулять. Сегодня можешь?

Вот так: я жалок, мерзок, жесток, и все же со мной желают погулять. К этому моменту мне пришлось признать, что формально измены не было: свободная во всех отношениях женщина предавалась свободной любви. И то сказать: два года без мужика – тут любая взвоет! Если она в чем-то и виновата, то только в неразборчивости: зуд, знаете ли, зудом, но позволить первому встречному садовнику пихать в себя черенок, пока он там не укоренится – это какой же леди Чаттерлей надо быть! Скажу, как и положено джентльмену: подобрать с панели такую леди – значит, уронить честь. Это не мешает мне признать, что в ее распутстве в изрядной мере виноват я сам: в своей мести я перешел все мыслимые и немыслимые границы. Если свалить в одну кучу то, что я себе позволил, мой Монблан затмит ее Воробьевы горы. Только кроме формальной стороны есть параноидный синдром собственника. Где это видано, чтобы собственность распоряжалась собой по своему усмотрению?! Я ее Пигмалион! Это я моей любовью создал и оживил ее! Я сделал из нее женщину, научил любить, дышать, стонать, наслаждаться! Я создал мою Галатею для любви, а она решила – для удовольствия! Она дважды отреклась от меня и не мне ее прощать – я не бог, я всего лишь Пигмалион. Да, она мое творение, только кто же знал, что мрамор окажется с изъяном…

Я пришел в украшенный предзакатным солнцем парк и устроился под просвещенной сенью знакомого вяза. Потемневший и раздобревший, он тут же напомнил мне про ее Иванов день. Я ответил, что это были безобидные цветочки. Сказал, что верен себе: на измену отвечаю изменой, и мне не привыкать к роли отца внебрачных детей. Но здесь совершенно особый случай: гулящая женщина – спала с другими, а залетела от меня и теперь надеется со мной остепениться. Возмутился ветер, вздохнул вяз.

Спустя десять минут явилась она и осторожно улыбнулась:

– Привет!

Я молча кивнул и, борясь с малодушным желанием рассмотреть эту новую, проклинаемую мной на все лады женщину, отвел глаза. Не помогло: услужливый мучитель внутри меня шептал: «Вот этими губами она целовала другого. А если осветить ее тело специальными лучами, обнаружится стригущий лишай его поцелуев, и если дать волю воображению увидишь, как он выдаивает себя в фарфоровую чашу ее бедер…»

После июльского разрыва это была наша первая встреча. Накануне я пытался представить как мне с ней себя вести. Решил: если она принесет с собой виноватое смущение – отгорожусь от него желчной иронией. Оказавшись же наедине, понял, что самое подходящее в моем положении – брезгливое безразличие. Не глядя на изменницу, но и не выпуская ее из поля зрения, я двинулся с ней к пруду, а затем вокруг него, наблюдая, как вечерние облака тают в его потемневшей воде, словно розовый сахар. Вспомнил, как двадцать лет назад впервые шел с ней, восторженный и опьяненный, этим же маршрутом и ужаснулся той жестокой метаморфозе, которую претерпела моя жизнь.

«Ну и на кой черт ей сдался этот ребенок? – морщился я. – Поздние дети не могут быть здоровыми: вдобавок к врожденным болячкам они наследуют физический распад и печали их родителей. Дура – сделала бы аборт, нашла бы сентиментального папика и зажила бы сытой мещанской жизнью!» Впрочем, на месте папика я бы предпочел молодую содержанку вроде Аньки.

Как здоровье, как токсикоз, что говорит ультразвук, не нужно ли чего, наконец, справляюсь я. Пока все нормально, отвечает она и пускает в ход осторожное любопытство. От сына она знает, что я был на Лазурном берегу. Думаю, догадывается, чем я там занимался. Может, подтвердить, раз уж мы взяли за привычку информировать друг друга? Нет, лучше промолчу. Она честнее, а я милосерднее, и когда она ненавязчиво интересуется, был ли я там один или с компанией, отвечаю, что хоть я мужчина и холостой, но в отличие от некоторых избегаю случайных связей. Она проглатывает намек и спрашивает, что интересного я там видел. Ну, там, музеи, море, достопримечательности разные. Какие там люди, и во что нынче одеваются женщины. Налицо неловкая попытка прояснить мой тамошний досуг. Ей я ответил, что у мужчин и у женщин там одно на уме: ночью они попарно распарено-голые, а днем носят то, что легко и быстро снимается. Вам же признàюсь: мой ниццеанский образ жизни был далек от ницшеанского. Перво-наперво долгий сон в одной постельке с тепленькой малышкой, затем поздний подъем, ее утренние потягивания – такие выразительные и красноречивые. Я набрасываюсь на нее, и она подрагивает в моих объятиях, как натянутая тетива. Моя стрела срывается и пронзает ее яблочко. Постепенно она распаляется, сладко лепечет, постанывает, поскуливает, а когда мои толчки крепчают – одобрительно и страстно повизгивает. Все должно было быть не так, и на ее месте должна была быть другая, никак не может угомониться сердце. Затем мы завтракаем, и далее я следую прихотям моей компаньонки. В них нет системы, и все они требуют расходов. Я щедр, как был бы щедр с той, другой, что решила жить по правде. Еще мне нравятся купания с моей oh là là. Я смотрю на ее блестящее тело, на яблочную гладкость кожи, по которой, не оставляя следов, стекает вода и мне слышится: «Ну давай, кто первый воду греет!» Вечером мы ужинаем в ресторане, который она укажет, а затем коллекционируем ночные заведения. Женщины здесь яркие, броские и похожие друг на друга, как соцветия гортензии. Я представляю мою розу посреди однообразных гортензий, но тут же вспоминаю, что в ее cache-pot пустил корни чужой саженец, и у меня сами собой выкатываются желваки. Да, я не современен. Мне бы в те времена, где лишение девственности доверяли посторонним людям, а для зрелых утех существовали донжуаны, и всех это устраивало. Мне бы лет на четыреста назад, где я, пресытившись своей, ублажал бы чужих жен…

Так и гулял с опороченной сторонней связью женщиной. Ронял в ответ скупые фразы, всем видом давая понять, что я здесь по недоразумению. За всю прогулку ни разу на нее не взглянул. Она же, желая напомнить о своем существовании, старалась вовсю. Увы ей: заискивающие слова и взгляды лишь раздражали меня, и я чтобы внести ясность объявил:

– Имей в виду, я гуляю с тобой только потому что обещал сыну. В остальном твои дела меня больше не касаются, так что можешь спать с кем угодно.

– Хорошо, учту, – отозвалась она.

– А после родов сделаем анализ ДНК.

– Вот даже как! – насмешливо глянула она на меня. – А с чего ты решил, что я тебе это позволю?

– Что значит, позволю? Я что, не имею права знать отец я или нет?

– Не имеешь. У ребенка в графе «отец» будет прочерк.

– Тогда я потребую через суд. Я детьми не разбрасываюсь!

– Хорошо, только учти: если до этого дойдет, я тебя потом к ребенку не подпущу!

– Не понимаю, что такого в том, что я хочу знать мой он или нет!

– Если такой любопытный, начни с Костика! – скривилась она.

– Ладно, посмотрим, – отступил я. – Кстати, как он?

Метров десять она шла молча, а потом сухо ответила:

– Ждет, когда будет известно, кто там…

– И кого хочет?

– Сестру… – смягчился ее голос. – А ты кого бы хотел?

– А причем тут я? Ты папашу спрашивай!

– Представь, что папаша – ты.

– У меня с воображением плохо.

– Тогда спрошу по-другому: кого бы ты хотел, чтобы я родила твоему сыну?

– Однозначно сестру.

– Я тоже, – оживилась она. – А помнишь, как мы гуляли здесь, когда я ходила с Костиком и клянчила мороженое, а ты сердился?

– Еще бы – кто же ест мороженое в ноябре, да еще за две недели до родов…

– Как мало я, по сути, была счастлива! Тогда три года и сейчас три недели – вот и все мое счастье… – легла на ее лицо легкая тень грусти.

Коварен смиренный август нашей печали.

50

Следует избегать таких прогулок, ибо токсичен терпкий яд былой любви, говорю я себе, расставшись с ней. Черт меня дернул предложить себя в спутники! Да, вдали от нее я, стыдно сказать, грустил, но рядом с ней мне неуютно. Я чувствую себя стороной принудительного договора, от которого мне одни убытки. Ребенок (мой ли?) связал меня с ней, как кабальное обещание исполнить последнюю волю умирающего. Глупейшее положение!

Со мной готовы гулять каждый день, но я выдерживаю три дня и соглашаюсь. Никаких новостей, кроме того что первого сентября Костик идет в институт. Не хочешь с нами? Почему бы и нет (только ради сына). Через два дня я отвожу ее и сына в институт. Церемония посвящения в студенты. Мы стоим с Линой в стороне, и на ее лице улыбка умиления: вот сын, вот институт, а вот мы, его выпускники, на восемнадцать лет старше. Давно ли в школу ребенка провожали! Да, помню – девяносто третий год. Я тогда покинул Люси и находился на пути к Лере, а мимоходом тешился с операционистками.

– Я тут подумал – Костику нужна квартира. Пора ему от твоей юбки отрываться, да и вам с маленьким легче будет… – говорю я.

– Купи, если не жалко… – роняет она. Я же слышу: «Неужели ты, изверг, и после родов меня не простишь? Неужели не примешь нас с малышом обратно?» С некоторых пор в каждой ее фразе мне слышится укоризненный подтекст.

Плохи мои дела: я стал на нее заглядываться – исподтишка, трусливо, стыдясь самого себя. Скрытое страдание соединилось в ней с благостью беременности, отчего ее поздняя красота светилась нежной, доверчивой грустью. Боже ж мой, сколько таких порочных женщин ходит по Москве, мимоходом трогая целлулоидным своим целомудрием сердечные мыльницы мужчин! Я смотрел на ее красивое, с оттенком грусти лицо и скрипел зубами: что ж ты, мать твою, натворила! Не помогала даже арифметика, согласно которой сумма моих чувств к ней отныне и впредь равнялась некой отрицательной величине, а стало быть, ничем не отличала ее от других людей, чье прошлое наравне с будущим интересовало меня лишь в досужей мере. Не будь она беременна моим ребенком (да моим ли?), я взял бы за единицу масштаба наших отношений пушечный выстрел, но учитывая ее положение, пришлось остановиться на некой разновидности сдержанного соучастия.

Роковая куртизанка, она повадилась звонить мне по вечерам, что до щемящей боли напомнило мне наше студенческое общение. Как-то раз я задержался в гостях у друга и пришел за полночь. Вечером она позвонила и грустно сказала:

– Вчера до тебя так и не дозвонилась. Наверное, у кого-то ночевал…

Меня так и подмывало подтвердить, но я ответил, что задержался в гостях и что ночую только дома. И тогда она (ну, ни стыда, ни совести!) спросила, давно ли я был с женщиной. И что я должен был ответить? Что недавно имел интернациональную связь, а теперь подбираюсь к Нике? Или что каждый день подолгу задерживаюсь на работе, а оказавшись дома, хожу по квартире со стаканом в руке и не нахожу себе места? Из-за нее, между прочим, не нахожу. Потому что наше прошлое для меня – не скопище дат, имен и фактов, а нечто живое, пульсирующее, плазменное. Я присматриваюсь к нему, трогаю, мну, но не копаюсь в нем – оно же не труп, оно горячее, расплавленное, словно воск – и я леплю из него то прошлое, которое мне нужно. В нем я незаметной колдобиной попадаюсь сибирскому шайтану под ноги, заставляю его упасть и сломать руку, отчего мы с Линой благополучно минуем май восемьдесят девятого. В нем я в начале июля девяностого года звоню в гостиницу «Россия» и говорю Софи, что не смогу с ней увидеться, потому что души не чаю в жене. А далее весной девяносто первого у нас рождается дочь, и ни о какой Люси не может быть и речи. В моем прошлом нет операционисток, нет Леры с Никой, а есть только Лина и наши дети. Манипулируя прошлым, я строю светлое, непогрешимое будущее. Остается только пожалеть, что я где-то его недомял или перемял, отчего в начале сентября две тысячи четвертого очутился, угрюмый и одинокий, в пустой квартире со стаканом виски в руке.

Что касается ее нескромного вопроса, то я с ответной прямотой пояснил, что мать моей дочери меня по понятной причине до себя не допускает, а обращаться к проституткам не позволяет брезгливость. И тогда она сказала (вот ведь прохиндейка!), что готова войти в мое положение и с удовольствием себя мне одолжит. А? Каково? По-дружески, видите ли, по-свойски, по старой памяти! Никаких нежностей, ни лишних слов – пришла, ушла, как проститутка, только что денег не взяла. Мне что, признаться в моем отвратительном наваждении? Сознаться в том, что когда я представляю, как тот, другой вдавливает ее, призывно стонущую, в кровать, как строчит своим бегунком и под ее ахающую одышку сшивает их слизистые в единое целое, мне хочется убить их обоих! Вместо этого я объяснил, что пережив двенадцатилетнее раздвоение личности, второй раз впадать в него не собираюсь и чувствовать себя ее очередным клиентом не хочу.

– Ну, и зря! Я хоть и шлюха, но с тебя не взяла бы ни копейки! – ответила она.

И это открыло мне, что было бы, если бы наше прошлое мяли чужие руки: там Лина была бы элитной проституткой, а я, спасаясь от тоски – бандитом и рэкетиром. Приходил бы к ней по старой памяти на прием, оставлял бы на тумбочке баксы и сталкивался бы на выходе со следующим клиентом…

51

Места, по которым мы гуляли, взывали к воспоминаниям. «А помнишь…» – начинала она, и я нехотя подхватывал, после чего она вела мелодию, а я либо соглашался, либо диссонировал. Самое милое и безобидное дело – контрапункт на давно отзвучавшую тему. Если бы не переполнявшая бурдюк моего сердца неперебродившая мутная боль. Для того чтобы избавиться от нее следовало склонить изменницу к дальнейшим откровениям и ими, как ферментом поддержать процесс брожения, с тем чтобы боль улетучилась и осталось лишь прозрачное обжигающее презрение. Только хочу ли я знать, что между ними было? И хочу, и не хочу: я так же этого желаю, как и боюсь. Нужна ли мне моя бывшая жена? И да, и нет: я одинаково ненавижу ее и страшусь потерять. И как мне быть? Конечно, можно продолжать юродствовать, только рано или поздно из двух зол придется выбирать третье, потому что выбор «все узнать и все простить» несовместим с жизнью.

Девятого сентября во время очередной прогулки я с подчеркнутой грубоватостью спросил:

– Ты когда пошла с первым встречным, каким местом думала?

– То есть? – удивленно воздела она тонкие брови.

– Нет, я, конечно, понимаю, что лобковое мышление у тебя на первом месте, но надо же иногда и мозги включать!

– Ты о чем? – обидчиво смотрела она на меня.

– А если бы он оказался маньяком?

– Ах, вот оно что! – расслабленно улыбнулась она. – Ну тогда бы мне пришлось стать маньячкой! А что: мне изменили, ему изменили – мы с ним, вообще-то, родственные души!

– Ты не просто дура, ты безмозглая дура! – не сдержался я. – Ты знаешь, как это нынче делается? Один цепляет на улице идиотку вроде тебя, а дома его ждут сообщники. Все вместе они несколько дней насилуют ее, а потом вывозят в лес и закапывают! Что, не слыхала о таком?

– Только не говори, что ты за меня переживаешь! – играла она нахальной улыбкой.

– Давно уже нет! Говорю об этом как отец твоего сына, на которого тебе наплевать!

– Это тебе на меня наплевать! – вдруг окрысилась Лина. – Сам все эти годы разъезжал на машине, а каково мне расхаживать по улицам и ездить в метро даже не интересовался! Да ко мне даже старики норовят пристать! Я в такси сажусь, как в неизвестность – не знаю, куда привезут и где высадят! И всегда думаю, как Костик будет без меня…

– Я предлагал тебе машину с водителем, ты отказалась, – угрюмо напомнил я.

– Да, отказалась, потому что мне твои подачки были не нужны!

На секунду с самого дна моих страхов всплыл ее бездыханный, обезображенный образ и раскаленным тавром обжег мое воображение. Шевельнув желваками, я пожелал:

– Надеюсь, в следующий раз будешь умнее.

– В следующий раз я себе точно маньяка заведу! Вот рожу и дам в газету объявление: ищу сексуального маньяка для приятного времяпровождения!

– Зачем искать – вернись к своему кобельку, и все дела! Пять раз за вечер по часу каждый – где еще такого найдешь!

Я вдруг увидел ее в любимой июльской позе: согнутые в коленях ноги разведены, руки закинуты, стонущая голова запрокинута, она вся как на ладони, а я, усердный суслик, раскачиваю ее и любуюсь ее вдохновенным алебастровым бесстыдством. «Твою ж мать!..» – едва не простонал я и, подавив незваное отчаяние, развязно спросил:

– Слушай, а у вас что, каждый раз так было?

– Что, завидуешь? – игриво откликнулась она.

– Да нет, просто любопытно! Это же как два взвода солдат через себя за вечер пропустить!

– Ну, два – это ерунда! Я и все четыре пропускала! – с нагловатой усмешкой смотрела она на меня.

– Представляю, что с тобой было! – ухмыльнулся я.

– Сплошное удовольствие, вот что было!

– Что же ты тогда от такого удовольствия сбежала? Или, все-таки, не сбежала и ребенок от него?

Она отвела глаза.

– Значит, так, – холодно постановил я. – Я не собираюсь выгуливать чужого ребенка, так что гуляю с тобой последний раз.

– Успокойся, это твой ребенок! – раздраженно бросила она. – А от него я ушла год назад!

– От одного ушла, к другому пришла. Или ты хочешь, чтобы я поверил, что за три года у тебя был только один этот парень? Не смеши меня! Ты без мужика и недели не проживешь!

– Недели? Да ты со мной месяцами не бывал и ничего, как видишь жива!

– Значит, был кто-то еще.

– О, господи, как с тобой тяжело!

– Со мной?! Так это я что ли тебе пятнадцать лет назад изменил?

Она пальнула в меня свинцовым взглядом и примолкла. Некоторое время шли молча. Наконец ей надоело, и она сказала:

– Не волнуйся, не такая уж я дура. Я сразу определила, что он не маньяк.

– И как же ты это определила?

– По глазам, Юрочка, по глазам! Он смотрел на меня также как ты при нашем знакомстве!

– Хм, нашла, чему верить… – скривился я.

Снова помолчали, и я поинтересовался:

– Интересно, что ты будешь делать, если он тебя найдет…

– Не найдет! – оживилась она. – Я хитрая лиса, все следы замела!

– Так уж и замела! – покосился я на нее.

– А что – ни фамилии, ни адреса, ни телефона он не знал! Знал только, что я Катя с Баррикадной. Наверное, до сих пор меня там ищет! – хихикнула она.

– Он мог по-тихому заглянуть в паспорт или в трубку…

– Во-первых, ни паспорт, ни трубку я с собой не брала, а во-вторых, перед тем как к нему идти проверяла сумочку, чтобы никаких лишних бумажек, – светилась она самодовольством.

– Мог вычислить через такси…

– Не мог. Я заказывала такси до «Баррикадной», а водителю называла «Покровские ворота» и шла оттуда пешком. А после того как ушла совсем, позвонила и сказала, что меня две недели не будет. Так что если он и спохватился, то только через месяц, а за это время меня и след простыл! – упивалась она своей осмотрительностью.

– Ну, а если все-таки найдет?

– Мог бы, давно бы нашел!

– И все же предположим, что он тебя нашел – что бы ты стала делать? – движимый болезненным любопытством, настаивал я.

– Да ничего! – повела она плечами.

– Но он же тебе проходу не даст!

– Обращусь за помощью к тебе. Ты ведь поможешь?

– Конечно, нет!

– То есть, как? – удивленно глянула она на меня.

– А вот так! За все надо платить! Сбежала от мужика – будь любезна вернуться и искупить вину!

– Вернуться? Искупить? – раскрылись ее глаза. – А ничего, что я ношу твоего ребенка?

– Я это как-нибудь переживу! – с криворотой усмешкой отвечал я.

– Ты чудовище. Жалею, что залетела от тебя, – с беззлобным, усталым равнодушием обронила она и отвернулась.

Мы долго, очень долго шли молча. Наконец я сказал:

– У меня твоя игрушка осталась…

– Хорошо, что напомнил. Принеси, если нетрудно, – сухо отозвалась она.

– Без проблем. Только ты же вроде перешла на другой размер… – прищурился я.

– Другой размер подождет, – вяло отвечала она.

– А чего ждать? Обрисуй, и я тебе его куплю!

– Обрисовать? Пожалуйста! – сверкнула вдруг Лина глазами и свела большой и указательный пальцы до расстояния нескольких сантиметров: – Так устроит?

– Это длина или ширина? – деловито осведомился я.

– Длина!

– Тогда возьми в аптечке пипетку и пользуйся! – расплылся я в довольной улыбке.

Она своенравно отвернулась и некоторое время молчала, а потом со сдержанным вызовом заговорила:

– Между прочим, за последний год я тебе несколько раз звонила.

– Не помню такого.

– Это потому что ты дома не ночуешь.

– И ночую, и живу. И зачем звонила?

– На ночь хотела напроситься.

– Чтооо?! – вытаращил я глаза. – Зачем?!

– Чтобы залететь и измену искупить.

Вот так новость, вот так поворот! Или опять врет? Я шевельнул желваками:

– По-твоему, беременности для этого достаточно?

– Для меня достаточно.

– А для меня нет! – вдруг обозлился я. – Да будь ты теперь хоть сто раз от меня беременная, тебе не откупиться! А главное, ты прекрасно знала, что если изменишь еще раз, то потеряешь меня навсегда! Ну, говори, знала?

– Знала. Потому и звонила, – не стала юлить она. – Пришла бы на одну ночь, измучила, обрыдалась, и больше бы ты меня не увидел. Я же тебя знаю. Если ты мне одного вечера с Иваном всю жизнь простить не мог, то за связь со случайным мужиком мог и убить. В тебе есть что-то цыганское – дикое, гордое и бешеное. Даже странно, что ты ходишь без ножа…

– Хм, интересно. Ты первая, кто мне это говорит…

– Потому что лучше всех тебя знаю. Я же когда в июне к тебе шла, рассчитывала лишь на то, что успею залететь. Думала – залечу и сбегу без всяких объяснений, и думай потом что хочешь. И тут началось мое долгожданное счастье… Каждой секундой, каждой минутой с тобой упивалась и говорила себе – завтра, скажу завтра! Утром, днем и вечером купалась в счастье, а ночью плакала. Так три недели и протянула. Больше не могла – ты же весь был в нетерпении и уже заставлял меня свадебное платье выбирать. И я мучилась – что делать, рассказывать или нет…

– Уж лучше бы промолчала! – вырвалось у меня.

– …Вот и я решила: промолчу. А ночью увидела себя во сне – стою в свадебном платье, смотрю в зеркало, а там чужое лицо. Я проснулась и поняла, что невестой мне не быть. Поняла, что с таким грузом рядом с тобой жить невозможно и что придется все рассказать. И я лежала у тебя под боком и плакала. Решила: убьешь – так мне и надо, а прогонишь – рожу и что-нибудь с собой сделаю. Но только так, чтобы не сразу, а чтобы ты перед моей смертью пришел ко мне, упал на колени и просил прощения, и я бы тебя простила…

Голос ее дрогнул, и она устало заключила:

– Ну да ладно, дело сделано, и теперь уж как-нибудь рожу…

«Господи, до чего же она еще хороша!» – незаметно разглядывал я ее. Если бы не эти водяные знаки чужих поцелуев на ее лице, что постоянно мне мерещатся…

Прошли метров двадцать, и я сказал:

– За то что рассказала, спасибо. Лучше быть информированным рогоносцем, чем блаженным дурачком.

– Формально ты не рогоносец, – живо возразила она.

– Может, выдашь справку? – глянул я на нее.

Она примолкла. Я отмерил с десяток шагов и насмешливо поинтересовался:

– Кстати, про Ивана… Мне теперь, конечно, до фонаря, и все же – это твоя последняя сказка о нем или есть другие?

– Последняя.

– И зачем было врать про его деликатность?

– Кому ложь, а кому спасение…

– А про то что чистая зачем врала?

– Сам бы мог догадаться, что с насильником невозможно остаться чистой…

– Значит, все-таки залетела?

– Уж лучше бы залетела. Тогда ушла бы от тебя и прожила все эти годы по-человечески…

– С ним?

– С ним и с его ребенком. И, думаю, не одним. Он бы меня насиловал, а я бы рожала…

– Да уж, на насильников тебе везет! Другие бабы о них только мечтают, а тебе от них отбоя нет! А главное, тебе это нравится! Ты ведь к нему потому и пошла, что со мной скучно стало!

– Неправда! – излишне горячо возразила она.

– А что тогда правда?

– То что говорю я!

– Ты? А ты когда-нибудь говоришь правду?

– Теперь говорю.

– Тогда, может, наконец, скажешь, от кого у тебя ребенок?

– От тебя.

– Ну, конечно, проще всего свалить на меня! Только имей в виду – правда рано или поздно вылезет наружу, так что если ты врешь, то не мне, а самой себе!

– Себе не врут, – вяло отбивалась она.

– Еще как врут! – усмехнулся я. – Черт, ну почему ты не осталась у Ваньки на ночь?! Тогда бы у меня давно уже была другая семья и штук пять детей!

– Знала бы, что будет потом, осталась бы… – поджала она губы.

Я вдруг представил ее, проснувшуюся рядом с громко храпящим самцом – голую, до голубой бледности изможденную, губы и груди искусаны, вагина в мозолях, лобок в волдырях, анус вопит от боли, на запястьях и под глазами синяки, в глазах бессильный ужас. Минута, и она заходится в долгой, неукротимой истерике. А где-то после бессонной ночи бьюсь в истерике я…

Скрипнув зубами, я поспешил сменить тему:

– А ведь я тебе в тот вечер звонил.

– В какой вечер? – насторожилась она.

– В тот самый, после Голицыно.

– Во сколько? – распахнулись ее глаза.

– Около девяти.

– Господи, а я в десять пришла! А зачем звонил?

– В гости хотел напроситься. Думал, сжалишься, наконец.

– Почему же не дозвонился?

– Подумал, ты с кем-то забавляешься, а тут я со своими соплями… Надо же, как в воду глядел!

Она опустила ресницы и горестно покачала головой:

– Если бы ты дозвонился, ты бы уберег меня от большой беды!

– Сильно сомневаюсь, что после четырех незабываемых трахов на стороне ты стала бы со мной говорить, а тем более звать в гости, – криво усмехнулся я.

– Может и так, но к нему бы больше не пошла.

– Наоборот – стала бы назло мне бегать каждый день!

– Не стала бы…

– Слушай, вот только не надо как обычно прикидываться бедной овечкой! Сама же сказала, что через день ушла от него еле живая! Если это и есть твоя большая беда, то о такой беде мечтает каждая баба!

Зрачки ее вспыхнули и метнули в меня короткую беззвучную молнию. Я уклонился и двинулся дальше. Она за мной. Подойдя к вязу, мы остановились.

– То самое место… – закинула голову Лина. – Как давно это было… Как будто в другой жизни…

Она устремила задумчивый взгляд вдаль, словно отыскивая там ту самую другую жизнь, и продолжила:

– Ох, и намучилась я в тот вечер! Все было так внезапно, так решительно и громко! Ты наседаешь, а я стою, можно сказать, в шаге от счастья и понимаю, что шагнуть не смогу! Потому и грубила, потому и наговорила черт знает что

– А каково мне было это слышать, конечно, не подумала…

– Конечно, подумала! Потому и наговорила, чтобы ты знал, с кем имеешь дело… И очень удивилась, когда ты на следующий день за мной пришел. Даже сгоряча размечталась, что если ты так спокойно отнесся к важному жениху, то уж безобидного парня точно простишь…

– Безобидного?! – возмутился я. – А чем он, интересно, безобидней секретарши?

– Тем, что был не до нее, а после.

Я не нашел, что ответить, и она мечтательно продолжила:

– И все же мне есть, что вспомнить! Эти три недели были самыми лучшими днями моей жизни! Я за них столько пережила, сколько не переживала за всю жизнь! Я ими, можно сказать, до сих пор живу! И между прочим, то, что ты называешь грязью, было для меня не грязью, а наградой! Я хотела, чтобы между нами было нечто исключительное и незабываемое! Хотела похоронить свое проклятое прошлое, хотела вознестись над ним так высоко, чтобы его не было видно и слышно! Хотела, чтобы ты заслонил всех, чтобы стал моим единственным и неповторимым мужчиной! Так что для меня это была не грязь, а милости моего властелина…

«Всё – вранье, всё – бессовестные сказки! – не выдержал мой сарказм. – На жалость бьешь?! Хочешь сблизиться и прибрать к рукам?! Ну уж нет – изволь соблюдать дистанцию!»

– Скажи еще, что раньше этого не делала… – усмехнулся я.

– Да, не делала и уже не сделаю…

И вдруг с вызовом:

– Хотя зарекаться не буду! Вот рожу, поживу с годик одна и заведу себе кобелька помоложе. То-то он обрадуется, когда увидит, какая я боевая!

Отпетая лгунья. Своим враньем она напоминала художника, который торопится замазать неудачный набросок, чтобы переписать его заново и, добавив туда новые детали, придать мазне видимость искусства. Вот также складно лгала она тринадцать лет назад. Хватала меня за руки, заглядывала в лицо и сама верила тому, что говорила. Не отставал от нее и я. Мы оба лгали – во славу и во имя любви. Мы повязаны ложью и любовью, как двойным узлом, в котором за какой конец ни потяни, он становится только туже.

Ни слова не говоря, я повернулся и двинулся прочь.

– Торопишься к своей секретарше? – догнал меня язвительный голос.

Я остановился и обернулся:

– Угадала. А знаешь, чем она отличается от тебя?

– Интересно, чем? – с вызовом глядела она на меня.

– Тем, что мозоли ей внутри натираю только я.