Текст книги "Ветви Ихуа"

6

Гладкая серая полоса, по которой катится автобус, пролегает по узкой лесистой долине между холмов, огибая их, порой взбираясь вверх и снова спускаясь вниз. На поворотах полосу ограничивают ряды столбцов. Через несколько миль от поселка терракотеров вдоль полосы среди высоких елей и сосен начинают попадаться прямоугольные щиты с яркими изображениями женских лиц и фигур и неизвестных предметов. Когда холмы заканчиваются, автобус выезжает к месту, где полосу пересекает другая, вдвое шире. Автобус сворачивает влево и движется на северо-запад. В маленькое зеркальце отражается приветливое лицо водителя. На водителе синяя одежда – точь-в-точь такая же, как и на том, первом. Возможно, албианка все-таки обманулась насчет того, что водитель терракотер: хоть оба они и похожи, как братья, да только больно уж этот тип на обычного парня смахивает. Пожалуй, водитель единственное существо, которое может контролировать в автобусе рабов. Стало быть, снова есть свобода выбора. Вряд ли стоит особого труда прикончить парня в синей одежде. Скажем, это можно сделать на одном из поворотов, когда автобус будет ехать медленнее. Затем, разбив окно, можно выскочить наружу.

Ладно, пускай пока тебе будет достаточно того, что ты осознаешь эту свободу.

Время от времени рука машинально нащупывает через ткань жилета рукоять ножа. Проклятье… ты ведешь себя как зверь, которого загнали в ловушку. Кончай дергаться.

Сигурд оглядывается на дремлющих спутников. Да уж, чахлый народец… Чхарь его знает, для какой это грязной работы железяки собираются использовать полоумных рабов.

Пухлый мальчишка вертит головой, глазея то на ярко-зеленую внутреннюю обшивку автобуса, то на разноцветные щиты за окном. Темноволосый парень пытается улечься на сидении; не найдя удобного положения, он растягивается прямо в проходе.

– Ма-лах… – бубнит во сне соседка. – Пу-ту-лух…

Неожиданно она вскрикивает и, дернувшись, просыпается. Медленно поворачивает лицо к Сигурду. От идиотского выражения старухи ему становится тошно до кислого вкуса во рту. Сигурд пихает ее локтем, отворачивается к окну.

Лес редеет, впереди виднеются серо-зеленые луга. В отдалении то там, то здесь торчат столбы, явно рукотворные, а по ним тянутся тонкие нити.

На вершине невысокого холма белеет сооружение. Полоса, огибая пологую низину с поблескивающим водоемом, ведет к тому холму. Чем ближе, тем отчетливее вырисовывается здание с двумя маленькими оконцами – и стоит оно почему-то на столбах. Под зданием возится человеческая фигура в оранжевой одежде. Дорога идет по дуге. Когда автобус подкатывает ближе, Сигурд замечает толстуху. Теперь становится ясно: она прибирает участок. Под столбами – невысокое белое ограждение, оно подпирает густые кустарники. Между домом и дорогой торчит наклонившаяся жердь с красно-белыми полосками.

«Стало быть, это ее жилище. Прямо под открытым небом». До чего же нелепая мысль, и все же Сигурд прекрасно знает: так оно и есть!

Толстая баба в яркой оранжевой одежде без крышки да еще среди белого дня – настоящее диво, но, похоже, ему придется привыкать и к более странным вещам.

Автобус поворачивает. А это еще что такое? – дорогу за столбом пересекают несколько узких металлических полос – прямых, одинаковых, невероятно длмнных, но не хватает времени толком их рассмотреть – деревья заслоняют вид.

Перед тем, как проехать мимо дома с толстухой, автобус замедляет движение. Баба поднимает голову, смотрит на автобус пустым взглядом, снова принимается за работу. Бабе автобус не в диковинку. Сигурд едет дальше, и тут он видит нечто поразительное. Четыре убегающих вдаль металлических полосы лежат на нескончаемых рядах серых одинаковых камней правильной формы. Это за пределами понимания Сигурда, и у него невольно отвисает челюсть. Автобус несколько раз ощутимо встряхивает. Чтобы не выдавать себя, Сигурд отводит взгляд от полос и смотрит вдаль.

Поверхность земли сглаживается, постепенно превращаясь в равнину. Вдали кое-где темнеют редкие перелески. Впереди, в нескольких милях, видна россыпь светлых построек разной формы и величины. Разветвленные цепи домов, укутанных бледной осенней растительностью, облегают застывшую волну горизонта.

Город…

Да, железяка в печенку, самый настоящий! Нет нужды в подтверждениях. Достаточно один раз взглянуть. Сотни… тысячи домов – тех самых, о которых говорила албианка, – рассыпались по всей равнине. Их настроили терракотеры. Вот для этих тупых придурков.

Соседка что-то промычала.

– Когда ты заткнешься? – шепотом огрызнулся Сигурд.

Как же он ненавидит своих попутчиков. Той самой ненавистью, что и раньше в нем была: теперь она обращена на тех, кого он назвал тупыми. Зачем этим идиотам город? Бигемы, которых убили железяки, – не лучше ли им жить в этих домах?

Осознание несправедливости внезапно стало сводить Сигурда с ума. Ему захотелось пихнуть женщину так, чтобы та оказалась в проходе. Он уже вообразил, как она падает, но заставил себя сдержаться. За два дня знакомства с Руной Сигурд все-таки кое-что уяснил. Ярость укрощать надо – будь ты на охоте, перед броском или в обычной жизни.

Шевели мозгами, бигем! Ты ведь не считаешь, что твое бешенство всюду тебя выручит. Переборщи с этим – бед не оберешься. А коли считаешь, что это не так, вспомни Гатта…

Да уж, когда ярости в тебе через край, можно все потерять. Ты уж лучше сперва разберись, что долбаные железяки задумали. Разберись!

Ты – охотник. Силач, ловкач. Сумеешь удрать, спрятаться, защитить себя и прокормить. Ты веришь только в себя, обязан верить, ведь ежели веру потеряешь – пропадешь. Но какими бы ни были твои сила и ловкость, понять разум железяк они едва ли помогут. В голове не укладывается, зачем железякам убивать бигемов, которые умеют думать и говорить, и при этом давать одежду и дома каким-то дурачкам, что только мычат да гогочут.

Вот дерьмо! Внезапно Сигурд понял, как сильно не хватает албианки. Так сильно, что он сам с собой разговаривать начал. Скверно, что она там осталась. В паре-то все-таки было проще.

В конце концов, Сигурд решил, что Руну, скорее всего, подвезут следующим автобусом. А пока, хочешь – не хочешь, придется в засаде пересидеть. Когда она прибудет, он ее встретит, и дальнейший путь они продолжат вдвоем.

Город тем временем приближался, странные его очертания постепенно менялись. Хотелось бы знать, есть ли там, между домами, хвойный лес, пещеры?.. Через несколько дней листья облетят, схорониться можно будет только в елях и соснах. Приедет Руна, и он соорудит для них временное жилье. Впрочем, наверняка албианка тоже что-нибудь подскажет… Тут Сигурд окончательно рассердился на себя: слишком быстро стал он прислушиваться к мнению чужачки, из-за которой Толстяка Уилла ненавидел и которую прикончить хотел.

Тут, нечаянно встретившись взглядом с водителем, он принялся как мог корчить из себя безумного, поглядывая час от часу в окно.

Неожиданно среди дальних деревьев мелькнуло ярко-оранжевое пятно. Это оказался еще один автобус, правда, другой формы. Он катил по дороге, пересекавшей ту, по которой ехал Сигурд. Через пару минут оба автобуса должны были проехать друг мимо друга.

Подкатившись к перекрестью дорог, водитель остановил автобус, пропуская второй, мчавшийся, не снижая скорости. Он был набит людьми. Сигурд успел их разглядеть. Тупые – сомнений не было.

Вдали показалась еще одна машина – синяя. Размерами она заметно уступала автобусам. Рассмотреть ее не хватило времени: автобус повернул и двинулся вслед за оранжевым. Было видно, как сидевшая сзади девчонка развернулась и прильнула носом к окну.

Через четверть часа город остался справа. Автобусы один за другим съехали с широкой дороги на узкую. Впереди белело маленькое поселение – несколько невысоких зданий, окруженных каменным ограждением. Автобусы подъехали, и ворота сами собой открылись.

Внутреннее пространство было ухоженным, деревья росли вдоль зданий правильными рядами.

Человек в длинной белой одежде заметил приближающийся автобус. Обернувшись, он что-то крикнул.

Первый автобус остановился возле входа. Второй прокатился мимо, доехал до следующего сооружения, замедлил движение и тоже остановился. Из здания быстро вышли двое мужчин в белом. У каждого в руках – короткая черная палка. Но что с их лицами? Гладкие и неподвижные, как у мертвецов.

Дверь автобуса с шумом распахнулась. Один из них заскочил внутрь и первым делом бросился к лежавшему на полу парню. Он коснулся парня своей палочкой, и тот, продрав глаза, заорал на весь автобус. Мужчина что-то сказал и, схватив парня за шиворот, заставил его подняться, а затем вытолкнул из автобуса. Напарник немедленно загнал его в темный дверной проем.

Сигурд огляделся. Глухие стены зданий, вдали справа и слева – ограды. Сбежать прямо сейчас – не задача, но будет переполох, а надо еще дождаться Руну, и неизвестно, приедет ли она следующим автобусом или придется торчать тут целый день. Как ни крути, а придется покориться обстоятельствам.

Сигурду не удалось избежать болезненного прикосновения палочки – не настолько болезненного, чтобы вопить, как тот парень, но все же малоприятного. Выскочив из автобуса, он двинулся вслед за остальными.

В здании их ожидало еще несколько человек в белом – в основном мужчины и среди них две женщины. Люди в белом брали входящих под руки и уводили по двое. Сигурд оказался в паре с той самой старухой, с которой сидел в автобусе. Крепкий мужчина схватил их за локти и поволок по зеленому переходу. Подведя к одной из открытых дверей, он подтолкнул прибывших.

Пол и стены помещения выстилали блестящие квадраты – гладкие, точно выпиленные изо льда, безупречно правильные. Два ложа, сиденье в углу, непонятные устройства, провода, тумбы. Две женщины в белом с лицами-масками двинулись навстречу, взяли спутницу Сигурда за плечи, подвели к сидению и усадили. Одна из них подошла к странной штуковине, стоявшей на трех тонких ногах, другая взяла старуху за подбородок, повернула лицом к этой штуковине, отошла. Вспышка! Старуха дернулась, ее тут же подняли с сидения, подвели к ложу, помогли взобраться.

Настала очередь Сигурда оказаться на сидении. Женщина шагнула к нему и, ухватив за бороду, развернула к странному световому устройству. На Сигурда уставился немигающий блестящий глаз. Проклятье! Ослепить надумали! Сигурд понял, что сейчас выдаст себя криком, и зажмурился. Женщина что-то проворчала. Тут же подскочил мужчина, встряхнул Сигурда. Злобный чхарь! Перебить людей в белом – это ж раз плюнуть. Сигурд взял себя в руки: рано драться. Он выпрямил спину, мужчина и женщина отстранились. Щелчок – и в глазах Сигурда побелело, а затем наступила ночь – вся в переливающихся пятнах.

Он стиснул зубы, чтобы не взвыть. Его схватили подмышки и заставили подняться.

«Терпи, бигем, – велел себе. – Зрение вернется… вскорости будешь видеть…»

Его уложили на ровную поверхность, к вискам и лбу прислонили какие-то прохладные штуки.

Коли хотели бы убить, наверняка бы давно уже сделали это. Стали бы так далеко везти его – до самого города?

Сигурд на секунду открыл глаза. На белом мерцающем поле двигались, переплетаясь две тени. Он снова зажмурился. В эту минуту на запястьях и голенях разом защелкнулось несколько ремней. Где-то над головой что-то клацнуло, затем ровно тихо загудело, – этот звук увлек бигема в беспросветную темноту.

Часть вторая
Город Алгирск

1

«Любить географию – это одно, а преподавать ее нынешним сомолфедам – совсем другое», – к такому выводу пришел Орест Крофович Зубров, проработав три месяца и одну неделю в средней школе номер один города Алгирска.

Когда три года назад в кабинете привинчивали доску – узкую, скользкую, с браком, – Зубров учился в Багровском Университете, и плотники не могли знать о том, что однажды этот кабинет перейдет в его распоряжение. Тем более, вряд ли они догадывались о поразительных габаритах будущего географа, за которые ученики дадут ему прозвище Бульдозер. Зубров и сам неожиданно понял, что до последнего времени словно и не замечал своих невероятных размеров, и теперь, внезапно ощутив их, никак не мог совладать с этим большим телом. Как бы там ни было, доска висела на обычном, стандартном уровне, и, когда, загораживая ее наполовину, молодой учитель писал, ему приходилось скукоживаться и приседать, и всякий раз это зрелище вызывало приступ веселья у сидящих в классе.

Зубров выбрал кусок мела покрупнее.

– А теперь запишем название этого массива, – сказал он.

Держа мел как щепотку соли, он стал выводить неровными буквами:

ТРАПЕЗУС

В студенческие времена это слово по непостижимой причине вызывало в нем благоговейный трепет – тот самый, который в альпинистах, должно быть, вызывает название Эверест. Кто знает, возможно, именно из-за этого подсознательного влечения Зубров на последнем курсе обратился в деканат с просьбой распределить его в Алгирск, расположенный в тридцати километрах от Трапезуса. Но сейчас в душе молодого учителя не было места для переживаний подобного рода, – стоя у доски, он терял в себе уверенность.

Корявый, блуждающий почерк Зуброва был предметом насмешек. Памятуя об этом, он старался писать аккуратно, как мог, но все же мел в руке, даже самому ему напоминавшей ковш экскаватора, уже на первой букве угрожающе затрещал. Когда Зубров подчеркивал надпись, обломок окончательно раскрошился, и вышло так, что конец черты он намалевал большим пальцем.

– Мел экономь…те, – напомнил Контиков, сидевший на задней парте. – Государственное добро.

– Не хухры-мухры, – лениво добавил Гудастов, его сосед.

Послышались смешки – злобные, ждавшие своего часа. В ту же минуту что-то неожиданно стукнулось о толстый рукав пиджака – то ли бумажный комок, то ли ластик. «Началось», – подумал Зубров, досадуя на собственную беспомощность. Тут же по привычке он принялся себя убеждать: «Успокойся. Они не должны видеть, что тебе худо».

До февраля, пока учитель химии и классный руководитель десятого «А» Жанна Генриховна не вернется с курсов, Зубров за неимением других кандидатур был временно назначен на ее место. В десятом «А» учились отпрыски известных в Алгирске людей – завгороно, завунивермага, второго секретаря горкома партии, и, самое главное, любимец всей школы Ард Локков – сын секретаря Алгирского обкома.

Зубров не мог понять этих странных, жестоких подростков. Семь-восемь лет назад, когда он сам сидел на школьной скамье, все представлялось иначе, и сомолфеды были другими. Всех его бывших товарищей можно было, не кривя душой, назвать достойными членами славной организации, имя которой они носили: Союза Молодежи Федерации. Вместе учились, пели песни, ходили на лыжах, играли в хоккей… Что же изменилось? Ведь прошло всего несколько лет, а как будто – целое столетие. Зуброву казалось, что в сегодняшних подростках странным образом соединены ребячья беспечность и взрослая умудренность. Он их боялся, а, когда боялся, становился малолдушным. Стоя перед ними, он чувствовал себя смешным, несведущим и – самое главное – в чем-то повинным. С одной стороны нынешние сомолфеды умели достаточно ловко прихвастнуть знанием федерационных кодексов и были политически подкованы, что, несомненно, являлось плюсом. С другой – они хоть убей не желали учить школьные предметы, носили длинные спутанные волосы, брюки-клеш и какую-то нелепейшую атрибутику в виде обручей и разукрашенных амулетов, что было сущей ересью. Даже Локков (да что там «даже» – он-то в особенности!) вытворял что-то немыслимое со своим внешним видом, точно пытался себя в скомороха превратить. И вот эти ряженные подростки целый день занимались тем, что с напыщенным видом перекидывались фразами о политической обстановке в мире, а если кто запускал тему о новой моде или заграничных музыкантах, то ее тут же подхватывали и начинали развивать. И в этой всеядности нынешних сомолфедов был страшный, непостижимый парадокс, сводивший Зуброва с ума.

На эти маскарады и ереси ни директриса Табитта Цвяк, ни завуч Гера Омовна, ни другие учителя прямо не указывали. Они лишь порой как бы мимоходом касались вопроса этакими замысловатыми намеками, вроде «Мы, конечно, не лучшие, но и не худшие» или «Знайте меру, товарищи, но если что, спрашивать с вас будут». Однако Зубров прекрасно понимал, что под выражением «планомерное строительство психологической матрицы современного школьника», которое директриса и завуч повторять любили, они понимали не что иное, как необходимость борьбы с элементами чуждой идеологии в школьной среде. «Почему же не сказать прямо?» – удивлялся он про себя поначалу.

Да уж, это, конечно, неприятность, что сын секретаря обкома и его приятели заграничной заразе подвержены, но ведь они только подростки, и все еще исправить можно. Тем не менее, он и сам поддерживал эту странную игру и о противоречивом поведении учеников вслух никогда не говорил. Все же Зубров добросовестно ломал голову над тем, как противостоять «заграничной дряни», как он в мыслях это называл. Но, будучи от природы осторожным, он не спешил высказывать своих взглядов перед классом – слишком много сомнений возникало у него по ходу раздумий.

Порой ему казалось, что ученики знают об этих его колебаниях и их протест – не что иное, как попытки ему помочь. «Может, они просто сговорились и испытывают меня? – думал он. – Может, им открыта истина, которая еще не очевидна для нас, взрослых? А я все тяну и тяну. А они ждут, когда же я пойму, в конце концов…» Но на этом цепь его позитивных рассуждений обрывалась, и он снова начинал сомневаться.

Зубров пытался вспомнить самый первый день, самое первое впечатление от встречи с учениками десятого «А», но воспоминание было каким-то смутным и день ото дня менялось. Иногда ему представлялось, что когда он впервые вошел в класс, ученики встали и даже поздоровались в ответ на его приветствие, в другие моменты он видел себя таким как обычно – растерянным, удрученным, переминающимся с ноги на ногу перед гомонящим классом.

Обдумывая, какую позицию лучше всего занять, Зубров решил для начала попытаться быть добропорядочным педагогом. Он старательно готовился к урокам и проводил их в строгом соответствии с методичками. Ученики не слушали его и откровенно пренебрегали его присутствием, устраивая на уроках между собой беседы вполголоса. Притворяясь, что не замечает этого, Зубров усердно рассказывал об экспедиции Амундсена в Антарктиду или об открытии Колумбом Болгарии, и все это было до того нелепо и фальшиво, что, в конце концов, у него развилась депрессия.

Ни о каком «планомерном строительстве матрицы» не могло быть и речи. С тех пор, как Жанна Генриховна оставила воспитанников, дисциплина стала неумолимо падать: школьная форма окончательно сменилась на джинсы и мини-юбки, в партах появились смятые пачки от сигарет «Варнус», на девчоночьих лицах запестрела яркая косметика, а самые смелые нарушители начали приносить в школу транзисторы, настроенные на болгарскую волну. Безусловно, все это попахивало настоящим отступничеством и саботажем: среда сомолфедов явно была заражена мерзкими пороками болгарского империализма.

Однажды Табитта Цвяк вызвала Зуброва и произнесла короткую, но поучительную лекцию об ответственности, важности научного подхода и чувстве коллективизма. Но опять же – никаких советов о том, как восстановить дисциплину.

Получив такую своеобразную взбучку от директрисы, Зубров решил поступить по-своему. Он сходил в библиотеку, добросовестно подготовил лекцию о вреде западных влияний на несформировавшуюся психику подростков, но на классный час, который он назначил на прошлую среду, явилось лишь двое – отличница Лина Рене и ее поклонник Данила Верник – лопоухий дылда, который ни за что не пришел бы, если бы не Лина.

Зубров попытался проглотить холодный, колючий ком. Он несколько раз мысленно перечитал надпись и обернулся, намереваясь ее озвучить, но в эту самую минуту отчаянно затрещал звонок, и тема опять осталась не разобранной. Он нервно прикусил губу, глядя, как ученики, схватив сумки, повалили к выходу. Неожиданно Локков, шедший сзади с двумя сумками на плечах – одной для учебников, другой – для своей знаменитой радиолы, обернулся, и они встретились взглядами. В глазах Локкова было любопытство. «Что бы это обозначало?» – растерянно подумал Зубров, и тут ему стало совсем паршиво. Он увидел себя как бы со стороны – здоровенного, сгорбленного, рыжего, напуганного, в старомодном коричневом костюме, и у него на руках и ногах сами собой стали вздуваться мышцы. Пряча досаду на лице, Зубров отвернулся, схватил с подставки влажную губку и принялся яростно тереть руку. Напряжение мышц продолжало расти, но в последние дни это непроизвольное явление перестало казаться Зуброву опасным, он начинал к нему привыкать. Хотя поначалу это его здорово пугало. Стоило ему выйти из себя, как он проваливался в странную гиперреальность. Тело начинало цепенеть, руки сжимались в кулаки, а во рту ощущался солоноватый привкус. Спустя несколько минут приступ проходил, оставляя после себя отупение и опустошенность. Зубров собирался сходить к доктору, но все как-то не было времени.

Как ни странно, растирание ладоней начало его понемногу успокаивать, и мышцы постепенно расслабились. Зубров вспомнил, что не продиктовал задание.

– На следующий урок пятнадцатый параграф, – сказал, не оборачиваясь. – Тавронские горы, главная гряда…

Но уже почти все разошлись. И все же сквозь затихающий шум Зубров расслышал (вот еще одна странность последних дней – ни с того, ни с сего обострившийся слух!), как отозвалась старательным поскрипыванием одинокая чернильная ручка. Зубров знал: это Лина Рене, рыжая девочка с косицами, отличница, сидевшая на второй парте, усердно записывала задание в дневник. Рене была из тех, что становились фаворитками учителей, вот только сам Зубров не из тех, кто хотел бы иметь фаворитов, будь он даже самым авторитетным учителем в школе.

Продолжая растирать руки, он шагнул к окну.

Пасмурно, но как-то слишком светло. Просторный школьный двор, лужи, неубранная куча листьев, штукатуреный забор, за ним – дорога. На противоположной стороне – серый трехэтажный дом. В одном из окон меж коричневых раздвинутых занавесок, в глубине комнаты, на краю журнального столика – серебристый будильник «Слава». Стрелки показывают пятнадцать минут второго. Прямо под осью – маленький черный пентаэдр – знак качества.

Зубров ясно понимал, что невозможно с такого расстояния видеть маленький значок на циферблате, и, тем не менее, он его видел. А что, если все эти внезапно обострившиеся чувства – результат какого-то редкого неврологического заболевания? Может ведь с ним случиться такое заболевание? Вполне. Этот вопрос нет-нет да приходил к нему в голову.

«Надо в учительскую идти», – напомнил себе Зубров.

– Орест Крофович! – подала голос Лина Рене.

Он обернулся.

– Моя бабушка – спелеолог, – сказала Лина. – Она была на Трапезусе много лет назад.

– Да ты что?

Девочка с таинственной улыбкой кивнула.

Порой случается, что какая-нибудь мелочь задевает тонкие струны души, и вот они начинают звучать. Зубров услышал, как внутри что-то тревожно скрипнуло.

Единственным, что до сих пор кое-как смягчало его неприязнь к тесному провинциальному Алгирску была та самая необъяснимая тяга к Тавронским горам, к вершинам, синеющим на горизонте, и в особенности к массиву полуторакилометровой высоты – Трапезусу, о котором он знал только из монографий и атласов. До сих пор Зубров никому не говорил о своей тяге – даже тогда, в деканате. И вот те на! – Лина Рене остается после урока, чтобы ни с того, ни с сего заговорить о Трапезусе.

– Я сама снимки видела, Орест Крофович.

– Вот как?

– Боже, как же там, должно быть, красиво! – вздохнула Лина.

– Бога нет, – машинально поправил Зубров.

– Да, я знаю, – согласилась девочка, чуть покраснев.

Зуброву неожиданно захотелось признаться ей в том, как сильно и необъяснимо его тянет к этой таинственной горе, но он решил, что это будет звучать уж очень сентиментально.

– А вот я там не бывал, – сказал он и тут же, чтоб не подумала, будто ему не интересно, добавил: – Я в Багровске учился. Все практики проходили на Конской возвышенности.

Глаза Лины смешливо заблестели.

– На какой возвышенности?

– Конской, Рене. По названию реки Конки. По программе мы это в третьей четверти проходим…

Тут Зубров поймал себя на том, что от всех впечатлений о походе по лесостепи Конской возвышенности сохранилось лишь воспоминание, как он выслеживает в кустах некрупную косулю, что само по себе, конечно, невозможно. Снова мелькнула мысль о заболевании.

– Но мы заберемся на Трапезус, Рене! – неожиданно воскликнул он. – Там – острые скалы и глубокие пещеры. Пройдем по пологому склону и будем наверху. Увидим мир с высоты птичьего полета. Эх, красота! Шедар – это силища!..

Он осекся. Что за чушь он городит? Какой такой Шедар? Даже не оговорка, а черт знает что! Зубров почувствовал, что заливается краской.

Лина уставилась на него широко открытыми глазами.

– Я правильно поняла, вы хотите организовать поход?

– Не знаю… может быть, – пробормотал Зубров и неожиданно для себя стал оправдываться: – Пойми, я в Алгирске только с августа, по распределению. До сих пор в горах не был. Но дело это хорошее. Надо только группу набрать… И сходим. Обязательно сходим. Не раньше весны, разумеется. Сейчас там, должно быть, уже сугробы.

– Здорово! – зачарованно сказала Лина.

«Слыхала, наверное, как меня Бульдозером называют», – ни с того, ни с сего подумал Зубров.

– Ладно, – проронил сухо. – Бери пожитки и дуй на следующий урок.

Лина нехотя собрала сумку и ушла. Оставшись один, Зубров порылся в памяти, пытаясь отыскать связь с невесть откуда выскочившим словом.

Шедар… Шатер… Шакал… Шагал… Тут он ни с того, ни с сего вспомнил, что сегодня вечером у него намечена встреча с Инзой Берком – единственным старым знакомым из Багровска. Снова Зубров принесет аккуратную стопку отпечатанных еще на прошлой неделе листов – очередной раздел кандидатской Инзы, а взамен Инза расплатится по семьдесят копеек за страницу и станет, как обычно, показывать фотографии раскопок, сделанные в загранкомандировке. Инза мог бы расплатиться и иначе. Например, тем, что по дешевке продал бы что-нибудь из заграничных шмоток, которые привез с собой, но ведь ни одна из них на Зуброва не налезла бы, – он одевался и обувался либо в ателье, либо в магазине «Великан»: к счастью в Алгирске такой магазин был, он находился на улице Свободы Ревр.

Зубров сел за стол, пододвинул журнал, взял ручку и, скрепя сердце, выставил против нескольких фамилий корявые «тройбаны». Как он ни старался смягчать силу нажатия, в одном месте стержень прорвал толстый журнальный лист. Выругавшись про себя, Зубров закрыл журнал, затем снова открыл и, еще раз выругавшись, поставил напротив фамилии Локкова «пятерку». После этого он переложил из ящика письменного стола в пакет пустую стеклянную банку из-под тормозка (тормозки он начал брать с собой после того, как его стали донимать косые взгляды коллег, когда в столовой он поставил на свой поднос сразу три борща и четыре порции пельменей). Зубров задумался.

К началу декабря в душе накопилось столько отвращения к унылой доле, что он стал всерьез помышлять о перемене работы. Думать о новой профессии, конечно, абсурд, но крамольные мысли лезли сами. И дело вовсе не в том, что он готов был сдаться и уступить трудностям, – так убеждал он себя, – а в полном и решительном несоответствии его роли учителя. Странное чувство: словно заново себя обнаружил после долгого болезненного сна. «С чего же все это началось?» – в очередной раз спрашивал он себя иногда и никак не мог вспомнить.

До того, как ему поручили десятый «А», все шло более или менее гладко. Ученики приходили и уходили; Зубров вел занятия, проверял самостоятельные и выставлял оценки; иногда он гулял по Алгирску, пару раз сидел в кафе «Сон в летнюю ночь» на улице Пушкина, один раз посмотрел в кинотеатре «Космос» кинокартину «Приключения Неуловимого».

Теперь Зуброву отчего-то казалось, что все это было давным-давно и вовсе не с ним. Лишь в конце прошлой недели он окончательно осознал, что жизнь течет сквозь пальцы, а великие события, о которых он мечтал на пятом курсе, не происходят.

Зубров начал сомневаться почти во всем, что делал. Все чаще хотелось вырваться из кабинета – хоть в окно выпрыгивай! – и нестись, сломя голову, по улице, пока не закончатся дома и не начнутся сероватые холмы: они хорошо видны из окна его кухни.

Всю неделю Зубров с нетерпением ждал выходных, он собирался выехать за город, исследовать округу, но так и не выезжал: осень уже прошла, а в начале декабря неожиданно испортилась погода, пошли мелкие затяжные дожди. Стены кабинета постепенно стали сближаться, уменьшая пространство. Это пугало. Завтрашний день виделся мрачным и больным. Появилось гнетущее чувство, что линия жизни неумолимо скручивалась в спираль.

Коллеги сторонились Зуброва, молодые учительницы в открытую шарахались. Сомолфеды и младшие ученики, бионеры, которые поначалу поглядывали на него вроде бы даже с опаской, убедившись в абсолютной безвредности, стали глумиться за спиной. С каждым днем насмешки становились откровеннее, и теперь его неавторитетное положение стало настолько очевидным, что продолжать притворяться, будто все в порядке, было невозможно.

«Во всем виновата Табита Цвяк, ведь она сама себе противоречит, – думал Зубров. – Двояки запретила ставить, гороно требует, видите ли. Нет, секретаря обкома она боится, вот что. Теперь у меня никаких рычагов не осталось? Не колотить же их, в конце-то концов! А что делать, ведь скоро на голову заберутся. Тоже мне, сомолфеды… И этот Локков, наглец… Всем, кроме Лины Рене, и еще двоих-троих натянутых хорошистов, тройбаны малюешь, они и довольны. Тему поведения разбирали… На внеклассном часе… Глядят, хитро посмеиваются… Бульдозер… Считают, я – полный кретин, нормальным мужским делом заняться не способен, даром, что два метра ростом. Думают, ущербный, иначе с чего бы такому держиморде учителем становиться, да еще – географии. Да, наверняка, именно так между собой и говорят. А я им двояк даже не могу… Тьфу!»

Руки у него снова стали деревенеть. Зубров спохватился, принялся торопливо потирать ладони.

«Теперь у тебя неврастения, парень! Надо успокоительное пить! Эх, черт… Ну, хватит тебе уже! Хватит. Спокойно. Вдох… выдох. Еще раз. И еще раз».

Зубров вышел из кабинета и заторопился в учительскую. Он свернул в восточное крыло второго этажа, прошел под багровым плакатом с белой трафаретной надписью «БИОНЕРЫ всей страны делу Лининга верны!», как тут в коридоре показалась Табитта Цвяк.