Текст книги "Ветви Ихуа"

Цвяк-цвяк-цвяк! – стучат по полу старомодные каблуки. Каждый шаг – идентичен предыдущему: в этом особенность ее походки. Поверни она голову или кивни – от этого ритм и характер движения не изменится.

Зубров отшатнулся назад, хотел было убежать, но тут же сам посмеялся над собой, представив, как глупо это будет выглядеть, тем более что директриса уже наверняка его заметила. Несмотря на посещавшие его две минуты назад гневные мысли в ее адрес, он уже невольно принял предупредительную позу, готовясь поздороваться издалека и сопроводить приветствие учтивым поклоном. Он испытал наростающее чувство вины: ведь урок должен был вот-вот начаться, а он до сих пор не успел передать журнал. Проклятие! Ну почему он такой нерасторопный?

Руки сами собой вытянулись по швам: в одной – журнал, в другой – пакет с банкой.

– Здравствуйте, Табитта Геннадьевна, – громко сказал он, когда между ними оставалось шагов десять.

Не отвечая, директриса продолжала выстукивать каблуками и остановилась, лишь оказавшись в трех шагах от него. Вид у нее был не вполне дружелюбный, и Зуброву стало неловко смотреть ей в глаза. Он уставился на ее ноги-бутылочки, обтянутые коричневыми колготами, но тут же, сообразив, что это неприлично, перевел взгляд на морщинистый подбородок, свисавший мешочком.

– Вот объясните, Зубров, – сказала директриса, – ради всего святого объясните… Почему. После. Вашего. Урока. Учителя. Должны. Каждый. Раз. Рыскать. По школе. В поисках. Журнала?

Зубров усмехнулся, хоть он, конечно, знал, что усмехаться не следовало, но это как-то само собой случилось. Просто ему вдруг представились эти рыскающие учителя, и он невольно начал было придумывать по этому поводу какую-то шутку. Сообразив, что шутить в самом деле будет очень неуместно, он сказал:

– Виноват, Табитта Геннадьевна… Признаю…

Они некоторое время молча смотрели друг другу в глаза. Зубров поймал себя на том, что по-прежнему улыбается, и заставил себя принять серьезный вид. Он понимал, что отшутиться все равно не получится.

– Где вы были? – спросила директриса.

– В своем классе, – признался он.

Зубров успел заучить ее привычку начинать всякий разговор с легкой, предупреждающей угрозы, а затем в зависимости от развития темы усиливать ее до угрозы явной либо смягчать высокомерной иронией. Выстраивая защиту, он стремился предугадывать ее настроение. Иногда он в этом преуспевал, но чаще директриса вела себя непредсказуемо.

– Что вы там делали? – спросила Табитта Геннадиевна строго.

Этого вопроса оказалось достаточно, чтобы его охватило безудержное чувство вины. В голове засуетились беспорядоченые оправдания – одно нелепее другого: «Потерял сознание… пошла из носа кровь… поднялась температура…»

– Проставлял оценки… – сказал Зубров.

Табитта молчала, – он засмущался, стал пожимать плечами. Теперь он и сам не понимал, какого черта так долго торчал в классе.

– Проставлял, проставлял, – передразнила Табитта Геннадиевна. – А потом что делали?!

– Потом… вас искал.

Не сводя с него злых прищуренных глаз, директриса покачала головой.

– Зачем вы врете? – Ее висячий подбородок негодующе вздрогнул. – И почему вы бледнеете? Я такая страшная, да? Я – зверь? Да вы просто издеватесь, Зубров! А может, считаете, трехмесячный стаж дает вам какие-то особые привилегии? Ну почему, ну почему с вами столько проблем? Объясните, что происходит… коллега. Сколько это будет продолжаться? А?!

Зубров опустил взгляд, снова на ее коричневые колготки. Они морщинились на голенях: ему невольно хотелось поправить их.

Его охватила паника. Поразили не столько слова, сколько эмоции, которые, как ему казалось, плескались на лице этой старой женщины. Да, она была слишком стара для того, чтобы быть его коллегой, и слишком женщиной (особенно из-за этих дурацких коричневых колгот) для того, чтобы быть его начальником. Тут до него дошло: как раз эта разница возрастов и полов его всецело обезоруживала. Какая-то парадоксальная ситуация. Он снова заговорил, теперь уже совершенно не понимая, что имеет в виду:

– Поверьте мне, Табитта Геннадьевна, я и думать так не считал… то есть, не думал… считать не хотел… я никогда… не собирался… не гордился своим стажем… и привилегиями тоже…

Голос был не его – чей-то чужой: высокий, сдавленный, трусливый.

– Я вас не понимаю!

– Да я сам не понимаю, Табитта Геннадьевна. Честное слово! Это какое-то безумие… Ну скажите, с кем не бывает. Что же мне делать-то? Поверьте, больше не повторится. Ну хотите, на колени стану?..

Директриса как будто ждала этих слов. Она оживилась и, едко усмехнувшись, снова покачала головой.

– Зубров! Возьмите себя в руки! Уберите истерику! Вы когда-нибудь научитесь вести себя как мужчина? Снова обещания! В который раз? Почему я должна верить? – Теперь негодующая дрожь от подбородка передалась ее голосу. Нет, он знал: это ненастоящая дрожь, Цвяк прекрасно владела эмоциями.

В эту минуту к ним подошла очень худая и бледная девочка в белой блузе, синей юбке и красном галстуке. Она громко сказала:

– Табитта Геннадьевна! Ждана Петровна просит ключ от линкомнаты.

– Я разговариваю, – не повернув головы, процедила директриса.

Не зная, что ей делать, девочка отступила на пару шагов, но не ушла – осталась дожидаться конца разговора. Словно не замечая ее, директриса сказала:

– Эх, Зубров, по-хорошему мне бы надо наказать вас за нерасторопность и за то, что вы не умеете время планировать. Вы безответственны, вы даже избегаете учительских чаепитий. И вы до сих пор не сдали мне план на второе полугодие, а еще…

Тут ее назидания прервал звонок.

– Честное слово, исправлюсь, – воспользовавшись паузой, быстро сказал Зубров. Сказал от души и негромко: не хотел, чтобы стоявшая поблизости девочка, слышала, как он, взрослый человек, оправдывается.

– Вот и исправьтесь, – сказала директриса. – Еще как исправьтесь. Только я не знаю, когда это будет. Пока вы уверенно катитесь по наклонной плоскости, Зубров. В десятом «А» должен быть хоть какой-то порядок, но там совершеннейший бардак, и я уже просто устала слышать нарекания на вас.

Зубров машинально огляделся, словно хотел убедиться, что тех, кто на него нарекал, нет сейчас рядом. Он встретился взглядом с бледной девочкой: та с любопытством его рассматривала.

Тут ему вспомнились слова матери: «Соглашательство – лучший способ избегать споров».

– Да, Табитта Геннадьевна…

– Ну что – да? – вздохнула директриса.

– Честное слово… я исправлюсь. – Он снова покосился на девочку: смотрит ли она? Девочка не сводила с него глаз.

– Ладно, Зубров, – сказала директриса. Шагнув к нему, она маленькими жилистыми руками отобрала журнал. – Надеюсь, мы друг друга поняли. Мой вам совет: хотите влиться в большую школьную семью – боритесь с этой своей… инфантильностью. Со своими эгоистическими замашками. Со своей безответственностью, а не хотите – смотрите сами. У меня пока все. Да, кстати, вам мать звонила. Свяжитесь с ней и попросите, чтобы не звонила на номер директора. Это не детский садик.

– Конечно, Табитта Геннадьевна… обязательно. Спасибо вам.

Через четверть часа он вышел из школы. Настроение было препаршивейшим. Виски сдавливала тупая боль. День был пасмурным, но отчего-то свет резал глаза.

Зуброву казалось, что жребий, выпавший на его долю, столь ужасен, что лучше бы ему не рождаться вовсе.

Дойдя до памятника Меламеду, он пересек улицу и вошел в здание переговорного пункта. По пути он мысленно встречался со своей матерью и вел с ней докучный спор.

Где-то глубоко в своем подсознании Зубров считал ее виновной в том, что он живет в этом замызганном Алгирске, преподает географию и курирует десятый «А».

«Довольна? – спрашивал он у нее в отчаянии. – Вот это ты хотела видеть, да? Что какие-то старые вешалки твоего Орика с грязью смешивали?»

Вот зачем ей, интересно, надо было, чтобы он непременно учителем стал? Знала ли она, что собой представляет эта суровая реальность, в которой он теперь вынужден томиться? Пожалуй, нет.

Эх, мама… Уж лучше было бы взять да сказать тебе «нет» прямо в глаза еще пять лет назад!

Он изумился своему неожиданному открытию и стоял в задумчивости до тех пор, пока топтавшаяся за ним в очереди женщина что-то сурово не крикнула.

Обменяв в кассе двухрублевку на горсть пятнашек и один новенький пятак, Зубров втиснулся в кабинку. Мать подняла трубку почти тотчас, – не иначе, уже битый час сидела над аппаратом в ожидании звонка.

– Сына!.. С тобой все в порядке? – крикнула она срывающимся голосом.

– Да, мам, не беспокойся, – хрипло сказал он в трубку.

– Мне плохой сон приснился, – запричитала она. – До того скверный – даже пересказать неудобно.

– Можешь не пересказывать, мам, – сказал Зубров. – Слушай, у меня тут только три пятнашки всего, давай о самом главном, мам, а потом я как-нибудь тебе перезвоню. Только не звони на номер директрисы, она недовольна…

– Три пятнашки, – с горечью и отчаянием выдохнула мать. – У тебя всегда три пятнашки. Ох, сына, сына… Когда-то поймешь, да поздно будет. Неужели мать не имеет права поговорить с тобой? Если у тебя нет на меня денег, я вышлю тебе специально на разговоры. Да, пожалуй, вышлю. Ей-богу вышлю. Десять рублей. Разменяешь их и позвонишь. Тогда будем говорить столько, сколько матери нужно. Или что? – она всхлипнула, – или считаешь, что мать не имеет на это права? Ох, сына… ты другим стал. Какой же ты все-таки неблагодарный!

– Да благодарный я, мам. Завтра вам перезвоню, не надо мне ничего высылать, я вас умоляю… Просто я с вокзала сейчас, тут автомат на улице… негде тут…

Мать на том конце провода издала какой-то жутки надрывный стон и сразу же крикнула:

– А что ты делаешь на вокзале?!

Ну что ей ответить? Зубров чувствовал себя опустошенным. Мать тоже молчала, пока щелчок не оповестил: прошла первая минута. Тогда она торопливо заговорила:

– Орик, мама хочет, чтобы ты по вечерам сидел дома, ну сделай это для меня, послушай маму, я понимаю, ты считаешь себя уже взрослым, и все такое, но я тебя умоляю, хотя бы какое-то время посиди дома, и главное – на рынок не ходи, помнишь, в детстве ты испугался, когда видел, как на рынке человека били? мы еще часто потом вспоминали это…

Конечно, он помнил про рынок и очень не любил, когда мать ему напоминала это.

– Сына, мне недавно рынок снился, не тот сон, что сегодня, – другой, его можно рассказать… ох, сына. Снилось, будто взяла тебя с собой, картошку тащить, а тут вдруг цыганка, часы тебе предлагает, электронные, что ли… в общем, не наши, а ты ей: часы не нужны, говоришь, джинсы нужны. Я говорю: дались тебе эти джинсы, сынок! Ты же, все-таки, сомолфед, учитель… Учителя разве носят джинсы? А цыганка давай гоготать, аж до хрипу, стерва припадочная, прости Орик, что сквернословлю… Она говорит: не шьют джинсы таких размеров. А ты, бедный, раскраснелся весь, как схватишь ее за волосы, а они-то у нее, смотрю, белые-белые, что твой мел, хоть она и цыганка. – Тут щелкнула вторая минута. – А я тогда как закричу на тебя, и ты весть задрожал и будто бы враз маленьким стал… – Она заплакала и сквозь всхлипывания проговорила: – А цыганка уже выше тебя ростом… и смотрит так, знаешь, высокомерно. А потом…

Орест отвел трубку подальше от уха и ждал, пока причитания не оборвутся. Затем он повесил трубку и вышел из кабинки. По лицу его струился пот.

2

Три дня назад Зубров сделал несколько открытий.

Первое: все его тело покрыто рыжей щетиной, очень похожей на свиную. Удивительно, как он не замечал этого раньше. Ни дать, ни взять – атавизм какой-то! Одной упаковки лезвий «Нега» не хватило, чтобы сбрить с туловища, рук и ног этот неандертальский волосяной покров – пришлось бежать в универмаг. К счастью, щетина росла медленно; сегодня утром Зубров отметил, что за три дня она отросла не больше, чем на треть миллиметра. Он стал подумывать о кремах на основе то ли германия, то ли индия: он читал когда-то в газете, что их применяют для удаления волос на ногах болгарские топ-модели, да где у нас достать такую роскошь? Разве что на черном рынке…

Второе: он обнаружил, что все его чувства – в особенности слух и зрение – обострились настолько, что теперь ему впору охотиться за мышами в безлунную ночь. А ведь в первом классе, было дело, врач приписывал ему очки, которые пришлось таскать целый год вместе с прозвищем Водолаз. Да и слухом особенным никогда он не отличался. А сейчас может запросто прочесть объявление с тридцати метров и разобрать тихий шепот у себя за спиной.

Третье открытие Зуброва было вот каким. Все его прошлое стало вдруг стертым, расплывчатым, словно это чья-то другая, малоизвестная ему жизнь. Школа, друзья, пионерлагерь, развод родителей, музыкалка, географический кружок, университет – все теперь было объято туманом, и каждое из воспоминаний натыкалось на ряд вопросов и логических нестыковок. Так, он совершенно не понимал, как на третьем курсе, в колхозе, во время одного инцидента его мог одолеть выскочка и задира Лизнев из шестой группы, ведь он не был особо силен, хотя в те досадные минуты казался почти здоровяком. Нет, такого быть не могло, ведь даже самый высокий за всю жизнь знакомый – баскетболист из братской Эстонии Томас Роосаар – был сантиметров на десять ниже его, а в плечах – в половину уже.

Три предыдущих вечера Зубров подолгу разглядывал себя в зеркало, скинув рубаху. «Ну и амбал, – удивлялся он. – Хоть поросят об лоб бей. И как раньше можно было не замечать этого?»

И впрямь, он, хоть и всегда считал себя крупным и знал, что у него шестидесятый размер, но прежде почему-то не обращал внимания на то, что он – настоящий гигант.

Другой неясностью был выбор профессии. «Я – учитель. Как это вышло? – спрашивал он себя. – Почему не военный? не спортсмен?..»

Мать, конечно, из него веревки вила, но неужели во всем стоит винить только ее?

Он копался в прошлом, выискивал там какие-то полузабытые воспоминания. Он сопоставлял их между собой, но ответа не находил.

Почему же он все-таки учитель? Что не давало все эти годы сказать матери «нет»? Почему он не мог просто объясниться с ней, неужели она не поняла бы?

Он начинал себя убеждать, что ошибку исправить еще возможно: всего-то и надо, что написать заявление об увольнении да устроиться куда попроще – ну, скажем, для начала товарняки разгружать. Но когда он начинал об этом всерьез думать, в уме его словно включался механизм, запрещавший что-либо предпринять. Да и не приветствовалось это: чтобы гражданин Федерации, к тому же сомолфед, ни с того, ни с сего место работы менял.

Иногда по ночам приходили безумные сны: будто бы он мчался по склону, освещенному луной, и от него, усердно работая мускулистым задом, удирал крупный зверь. Мимо проносились валуны и редкие стволы деревьев, а в руке блестел длинный нож. Спина зверя становилась все ближе, и вот уже до последнего прыжка оставался миг – но тут сон обрывался…

* * *

Зубров обнаружил, что сидит в парке, на мокрой холодной скамейке. В одной руке у него была бутылка «Ячменного колоса», в другой плавленый сырок «Товарищ», наполовину съеденный.

Мысли вертелись вокруг Локкова. Почему он тогда, уходя с урока, посмотрел с таким любопытством? Что мог значить этот его странный взгляд?

Локков был высоким парнем и, наверно, доходил Зуброву почти до подбородка. У него длинные, до плеч, темные и волнистые волосы, за которые его, должно быть, обожали все девчонки в классе. Пушок над верхней губой придавал трогательности его выразительному благородному лицу. Глаза у Локкова были умными и смотрели с простотой, присущей только людям абсолютно уверенным в себе.

Все новое, наносное, чуждое, заграничное, болгарское, империалистическое, отступническое исходило от Локкова: Зубров знал это наверняка.

Локков носил дорогой замшевый пиджак, и у него – единственного в классе – была маленькая переносная радиола «Филипс»: она ловила ультракороткие волны и завистливые взгляды одноклассников. Обычно Локков таскал ее в специальной сумке и доставал на переменах, когда они с ребятами уходили курить за школьные мастерские. Впрочем, сам Локков, вроде, не курил, и видимо, лишь любезно составлял своим приятелям компанию.

Зубров злился на эту серебристую радиолу. Возможно, он и сам был не против иметь такую, но единственная альтернатива ей – тяжелая деревянная тумба «Салют» – пылилась на втором этаже в центральном универмаге. К тому же стоила она двести девяносто пять рублей, которых у Зуброва не было. Да и где бы он появился с этим сомнительным агрегатом?

Сам факт, что у кого-то есть заграничная радиола, конечно, не считался пороком, просто не вполне одобрялся, а то, что не одобрялось, вызывало порицание. Такая позиция была привита с детства, поддерживалась в университете, и против нее Зубров ничего не имел.

Но как к этому относиться, если порицаемая вещь принадлежит сыну секретаря обкома?

Зубров зажал бутылку между колен, кое-как счистил кусочки фольги с задубевшего на холоде сырка и запихнул его остатки в рот.

«Если бы минирадиолу принес в школу какой-нибудь другой мальчишка, наверняка вызвали бы его родителей, – прикидывал он, медленно пережевывая вязкую массу. – Но тут иной случай. Видать, Локкову и не такие выходки позволяются. А может, у директрисы с его папашей какая-то договоренность имеется, просто она о ней помалкивает? Да уж, стоило хотя бы намекнуть… Интересно, знает ли Жанна Генриховна? Когда она вернется со своих курсов, хорошо бы у нее как-нибудь выведать…»

Зубров глотнул пива и рассеянно огляделся. Неподалеку, на скамейках под статуей трех гимнасток с обручами, веселились подростки, играла музыка. Сперва Зуброву показалось, что это Локков с компанией, но, присмотревшись, он увидел, что это какие-то незнакомые парни из другой школы. Из бобинного магнитофона вырывались пронзительные вопли запрещенного певца Бруевича:

 
У тебя бывает ощущенье:
За тобой бредут шпионы-тени…
Ты решил, что ты сошел с ума…
Ты ушел от всех, но нет покоя:
Всюду, всюду смотрят за тобою
Черными глазницами дома…
 

Зубров никогда не видел Бруевича на фото. Он представлял его изможденным видавшим виды политзаключенным с неизменной гитарой в руках. Эти его опальные песенки, несмотря на их очевидную примитивность, втайне нравились Зуброву, он даже помнил наизусть одну его фразу: «я понял, что мой труд смешон и мал, как миг; я бросил все и стал самим собой». Некоторые знакомые Зуброва слушали Бруевича чуть ли не в открытую. Тем не менее, сам Зубров ни под какими пытками не согласился бы признаться в своих симпатиях даже собственной матери. Не потому даже, что настоящие сомолфеды не слушают музыку, заимствованную у политврагов, а по другой причине: инакомыслие песен Бруевича вызывало в нем необъяснимый трепет и пробуждало странные, противоречивые чувства, в которых он пока еще сам не мог разобраться.

Допив «Ячменный колос», Зубров швырнул бутылку в урну и отправился домой. Надо было передохнуть перед тем, как отправиться к Инзе Берку.

* * *

Придя в квартиру, Зубров принял душ, натянул синий спортивный костюм и завалился на диван. Вскоре он задремал.

Ему снилось, как он в компании какого-то унылого мосластого старика бродил по ночной холмистой пустыне. Светила луна, огромные тени падали на землю, скользили впереди полуночных странников. Зубров оглядывался и косился на своего ветхого спутника, тот был угрюм, но спокоен и, должно быть, знал, куда топать. Где-то в глубине догадывался и Зубров, но не был уверен, а спросить почему-то было неудобно. И вот земля перед ними вздыбилась темными буграми, и враз стало понятно, что они стоят среди кладбища. И тогда старик кивнул, и могилы сами собой расступились.

«Туда», – сказал старик.

Они побрели дальше, но старик неожиданно остановился перед одним из земляных холмиков. «Месть!» – хрипло сказал он и склонился так низко, что борода коснулась земли.

«Месть», – повторил Зубров и сделал то же самое. (Во сне он понимал, что делает, а после, когда проснулся, не мог объяснить себе, зачем он кланялся могиле.)

Стало тихо – так тихо, что казалось, слышался скрип червей, прогрызавших глубоко под землей древние гробы.

Луна поднялась выше, и в ее свете стало видно, что борода старика отливает медью. «Что-то я должен сделать», – стал напряженно догадываться Зубров, и вдруг припомнил, что именно. Он поднес руку к глазам, разжал пальцы: там, на ладони, лежала прядь рыжеватых волос. Он знал: эти волосы имели какое-то сакральное значение. Все верно, ведь он сам сбрил их со своего тела и вот теперь в знак верности тому, за кого должен отомстить, возложит на могилу.

Только чья это была могила, он никак не мог вспомнить.

Продолжая стоять на коленях, Зубров оглянулся. Старика уже не было.

В эту минуту в отдалении послышались голоса. Зубров поспешно положил прядь на край могилы, вскочил и спрятался в кустах, что росли неподалеку. Тотчас он увидел силуэты. Чем ближе, тем яснее их видно: это дикари! Они обросли шерстью, и вид у них звериный, но странные они, фантастические, в полупрозрачных доспехах, с поблескивающими клинками в руках. Пришельцы окружили надгробный холмик, вознесли руки к небу и заревели наперебой: «Пусть вернется мститель! Пусть вернется охотник!» Среди дикарей – девушка с белыми волосами до пояса. Вот она наклонилась и, подхватив что-то с земли, вскрикнула: «Смотрите, тут его нож!..»

Зубров проснулся. Он был в болезненном возбуждении. Усевшись на диване, он растер лицо, рассеянно посмотрел на большую стопку непроверенных тетрадей на столе, перевел взгляд на часы. Половина шестого.

Он встал, прошел в кухню и выпил подряд три стакана воды из-под крана. «Днем спать вредно, – подумал он. – А особенно после пива».

Вдруг Зубров кое-что вспомнил, и его охватило легкое волнение.

Он открыл духовку газовой плиты и достал большой газетный сверток. Положив на стол, покрытый изрезанной во многих местах сиреневой клеенкой, развернул и, отодвинув в сторону еще один маленький газетный сверточек, взял в руки длинный изогнутый кинжал – тот самый, что обнаружил на прошлой неделе в просторном внутреннем кармане своей старой войлочной жилетки.