Текст книги "Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 2"

Сокрушительно убедительно. Трудно оспорить. Только вот разбухло, и надо разделить на две передовицы. Ну, это сделают в редакции.

С чувством полноты от сильно высказанного провёл Павел Николаевич конец вчерашнего дня. Если хочешь быть сильней, то – борись, в процессе самой борьбы добавляется сил.

И сегодня с утра с двойным удовольствием прочёл первую из передовиц. И смотрел, подписывал обычные бумаги, давал распоряжения. (И как Братиану отправить завтра в Румынию, уже 10 дней болтается в Петрограде.) И принимал второстепенных послов. И задумывал (так надоел склочный Петроград): а не поехать ли ему в Ставку и серьёзно-серьёзно обсудить с Алексеевым истинное стратегическое положение, опасности и надежды? Две поездки в Ставку за эти два месяца были скорее шумно-представительные, слишком много министров сразу.

И вдруг – секретарь попросил взять телефон: на проводе князь Львов. И ещё более вдруг: сладким голосом заговорил князь о своём желании немедленно сейчас приехать к Павлу Николаевичу в министерство.

Что такое? Чуть не каждый день встречаемся на правительстве. Какая срочность? И – сам едет?

Ёкнуло сердце, что это не к добру.

Самого князя не опасался Милюков, не уважал, не чувствовал в нём никакого собеседника-соперника. Но за князем – могли клубиться тёмные обстоятельства.

И чем серафимистее князь вплыл в кабинет – тем ясней осознал Павел Николаевич опасность..

Князь вёл себя – как сердечный друг, он просто рад прийти и дружески расслабиться в кабинете своего друга Павла Николаевича. Не отказался от стакана чая, с приятством размешивал сахар, позвенивая ложечкой. Но в глаза не смотрел, покашивал к столу, – да это и частая была у него манера. Но даже при отведенных глазах от него испускалась лучистость. И наконец вымолвил:

– Ax, Павел Николаевич! Запутались мы, запутались. Помогите! Помогите нам.

И, даже зная князя, – Милюков на минутку обманулся: он так и принял, что эта мякоть наконец поняла свою несостоятельность и хочет твёрдых указаний, выводящей руки. Да Милюков и готов её предложить. Да это сегодня изложено в передовице «Речи».

Улыбка князя была прелести неизъяснимой, но и печали:

– Как раз в эти дни… в Исполнительном Комитете… Они теперь в процессе принятия решения, и мы должны им облегчить.

Ка-кого решения?!? Князь пришёл, уже сделав свой выбор заранее, – коалиция??

– Помогите, – ласково просил князь и смотрел из низкого кресла безгрешными глазами.

И от этой обаятельной фальши – взорвало Милюкова, как редко с ним бывало в жизни. Не прикоснувшись к своему чаю, он невежливо встал, в гневе:

– У вас, по-видимому, всё решено, за какой же помощью вы пришли? Просить меня об уходе? Нет. Сам – я не уйду.

И – оставив князя за плечами – пошёл, пошёл по ковру к огромному окну на площадь и стал. Смотрели тут так и Никита Панин, и Горчаков, и Ламсдорф – решая Северный союз, турецкие войны, Японскую.

Душила обида.

Но всё же владея и гневом своим, и обидой – он вернулся, снова сел рядом с князем и стал ему в последний раз растолковывать.

– Знаете, какой главный порок нашего Временного правительства? Чрезвычайная медленность, с которой мы идём навстречу урокам жизненного опыта.

Что князь – не отдаёт себе отчёта в подлинной обстановке. Последовательное решение – это твёрдая власть правительства. Не только отказаться от вздорной идеи коалиции, но теперь же пожертвовать и Керенским – благо он сам заявил об отставке, и подаёт лучший повод. И надо немедленно принять его отставку. Мы дали народу обещание довести страну до Учредительного Собрания – почему же мы так легко уступаем, даже не попытавшись побороться с Советом? Сегодня мы растрачиваем великий капитал народного доверия, вручённый нам в дни революции. И подтверждённый 21 апреля. Введение социалистов только ослабит авторитет власти. Мы загубим всё дело Великого Февраля. Напротив – надо занять активную позицию против возможной атаки Совета. Посмотрите – с каким волнением, воодушевлением после кризисных дней нас поддержала вся страна.

Князь был расслаблен в кресле, и труба боя никак не звала его.

– Ну, в крайнем случае, Георгий Евгеньевич, приймите одного-двух социалистов. Но не перестраивать же всё правительство. И в телеграммах мне пишут: не допускаем замены правительства до Учредительного Собрания.

Мешком сидел князь. Запутались, запутались…

– А второй путь, что ж? Идите на коалицию, перестраивайтесь. В угоду безответственному Совету. Но помяните: это будет распад власти и распад государства.

Слабым нежным голосом возразил не такой-то и хиленький, совсем не щуплый князь:

– Павел Николаевич. Но отчего бы вам не согласиться пойти навстречу демократии? Поменять портфель?

Как?? Новая волна гнева от этой фальшивой личины толкнула Милюкова в грудь. С презрением посмотрел на это ничтожество: зачем? зачем я сам тебя назначил?

Снова встал:

– Нет, князь, я – не стану менять портфеля. Иностранные дела… Я… Нет.

И опять ушёл к окну.

Под холодным весенним небом отрешённо высился Александров гранитный столп. Уже скоро столетие. Главою непокорной…

Слабость Милюкова была в том, что уже и свои кадетские коллеги не поддерживали его как надо. А с Гучковым – и никогда в жизни не было единства и согласия.

И утвердился:

– Я сегодня вечером уезжаю в Ставку. Мой личный вопрос можете решать без меня.

Ощущение было – что он упал в самую нижнюю точку той вертикали, с вершины которой подал свой «штормовой сигнал» 1 ноября.

Всего полгода назад.

Когда-то в «Освобождении» он назвал себя и своих соратников кандидатами в мученики политической борьбы. Никогда, однако, он серьёзно не ожидал стать мучеником. Как становился теперь.

* * *

Сам рыбак в мережу попал

* * *

129

На Исполкоме выслушивают Альбера Тома. – Станкевич и военное комиссарство.

Всю ночь и утро сегодня думал и думал Станкевич над несчастным голосованием в ИК: одного голоса не хватило! одного! Тупицы! догматики! заучили свои правила, а практически ни на что не способны.

Да ведь это было решение всей русской судьбы – и разве оно по исполкомским марксистским мозгам?

Всё – сползает, неотвратимо, – и ничего не сделать?

Но не ему ж одному застряло, что всего один голос перевеса, – и всей проигравшей половине тоже. А состав присутствующих меняется каждый день, – и как не попробовать переиграть? Это и другие будут требовать.

И пошёл на ИК с решимостью: добиваться переголосовать! Но он совсем забыл, что на сегодня было назначено заседание церемонийное: Альбер Тома, всё просившийся выступить перед ИК, – как раз и был приглашён на сегодня. Он явился с секретарём, переводчиком, кем-то из партийных товарищей, – а исполкомцы тоже некоторые приоделись почище.

Тома не был высок ростом, но телен, крупная голова, самые упрощённые черты и глаза большие, в полный раскрыв. От этого вид его был не тёртого политика, а доверчивого простака. Уже же выразил он не раз русским товарищам своё восхищение их славной революцией! – а что ж они никак не могут понять и французскую сторону?

Он говорил волнуясь, краснея пятнами на больших щеках, забывал останавливаться для перевода, ещё раз потом повторял, с нетерпением ждал, когда переводчик переведёт. Станкевич знал французский больше письменно, чем разговорно, но успевал многое понять ещё до переводчика. Да речь-то была всё об одном, и почти на одном месте.

И французские социалисты, и французское правительство обезпокоены тем, что происходит в России. Неужели может расстроиться наше взаимопонимание? Мы сознаём трудность ваших условий, но поймите и вы наши трудности. Лично Тома согласен со многим вашим в истолковании демократических целей войны, но не может же оно ослаблять русских усилий в союзной борьбе! Сама-то война должна вестись с полной энергией! Именно для осуществления демократических идей и надо победить Германию. Прусский милитаризм никогда не согласится с целями международной демократии. Как Великая Французская революция в 1792 году безстрашно шла против феодального мира Европы – так и ваша Великая должна же наступать против остатков феодализма. Конечно, если Россия хочет сузить свои военные цели – мы не будем ставить вам препятствий. Но нас очень тревожит ваше истолкование лозунга «без аннексий», – разве Эльзас-Лотарингия это аннексия? Ваше истолкование мы находим двусмысленным и опасным, и даже просто немецкой формулой. Не объясняется ли ваш лозунг усталостью? Это тревожит нас.

Кроме Станкевича ещё наверняка Нахамкис успевал понимать по-французски. Но на его упитанном лице ни разу не выразилось ни движения сочувствия к словам французского министра; барски покойно сидел, нога за ногу. (Уж он-то рад, что коалиция вчера сорвалась, ему нечего спешить переигрывать.)

Спешите биться! – волновался Тома. Мы терпеливо пережили и март, и апрель, давая вам время установить новый порядок, но если это затянется – наш народ скажет: неужели вы изменили союзной борьбе?! Конечно, мы понимаем: эти русские антивоенные настроения – только временная лихорадка. Но всё же! Но…

И вся его речь заняла два с половиною часа, он вытирал большим платком свой крупный лоб, – и только из гостеприимства вожди ИК не открыли прений, не дали прозвучать возражениям.

Потом долгий перерыв, ещё беседа, рукопожатия, проводы, – а вот прошло больше трёх часов, и уже о коалиции сегодня не поднять.

Куда торопиться России?..

После перерыва – опять об этих анархистах, захвативших дом герцога Лейхтенбергского на Английском проспекте. Теперь уже князь Львов передал просьбу Временного правительства – содействовать же как-нибудь выселению этих: они там и грабят, и могут сжечь, и оружие там у них.

Церетели вскипел: ничего не остаётся и от нашего авторитета! А – вызвать их сюда?

А – не пойдут?..

Выручил Гоц: он берётся их выселить, берётся! И тут же отправился.

А вот – требовала приёма какая-то кучка – «делегация от совещания о Красной гвардии». (И попробуй их не принять!)

И теперь ещё с ними объясняться?

И что же за ничтожные всё дела.

Нет, не здесь было верное место Станкевича. Надо было – ехать спасать армию, стягивать эту немыслимую расхлябанность. С тех пор как в марте заговорили об институте военных комиссаров – он сразу почувствовал: метко придумано! это – поможет! И тогда же провёл через Исполком, но так и осталось записью в протоколе.

А быть комиссаром в армии – для него как и создано. Не то чтобы на военной лестнице не было достойнее его, но те все вкованы в армейский строй – а он уже вот тут, у социалистического руля, руки набил. А из Исполкома назначить военного выше него было некого. Вполне бы он поехал комиссаром армии, или даже фронта. Или даже в Ставку.

В Ставку! Как по гитарной струне, проводя по своей натянутой портупее, он угадывал, до чего ж он готов для этого назначения. И, неслышным поручиком всегда присутствуя в Ставке, он наедине с Верховным Главнокомандующим будет открывать ему, когда Исполнительный Комитет слушать неизбежно, а когда и не нужно.

Но хотя о назначении армейских комиссаров всё говорили, а всё что-то не собирались назначать.

Зато же вот на днях назначили комиссаров в штаб Петроградского военного округа – из недоверия к Корнилову, – да сразу не одного, а четверых: поручика Станкевича и трёх суетливых адвокатов – Соколова, Венгерова и Сомова, двое в солдатских шинелях.

К знаменитому боевому генералу пришлось появиться с этим сбродом наравне, в одном качестве, – просто стыд один!

130

Разъяснения ИК и правительства, снять позор с Корнилова. – Теперь встревают комиссары от ИК. – Вечер-сбор для военнопленных. – Корнилов оскорблён в Финляндском батальоне. – Отставка.

Да к чёртовой матери такую революцию, пошла она к сучке под хвост! В какое наказание досталась боевому генералу такая низкая служба?

И дурак, что поддался уговорам Гучкова, не подал в отставку ещё перед Пасхой. И дурак, что не ушёл сразу после 21 апреля. Самый был верный момент, после всех этих наглостей Исполнительного Комитета.

Да он, мрачнее ночи, и подал прошение на ночном заседании правительства, когда уже весь бунт улёгся. Пусть разваливают гарнизон – без него. Но правительство – не приняло, и министры успокаивали Корнилова, что Исполнительный Комитет конечно имел в виду не право Командующего выводить войска, а против вызова войск отдельными людьми и группами.

И хотя Корнилов уже на две сажени в землю видел под этим Исполнительным Комитетом – но не мог до последнего препираться с министрами, дал себя уговорить. Может быть, удастся, что та шайка возьмёт назад заявление о «семи диктаторах».

Этого – не сделали. Но опубликовал-таки Исполнительный Комитет длинное путаное объяснение, что он, Комитет, не хотел, чтобы злоупотребляли именем командующего, – и вот почему, в полном согласии с командующим, предложил воинским частям не выходить из казарм без письменного уведомления ИК. И тогда-де командующий сам отменил свой приказ о выводе войск. А вообще, в целях взаимодействия и контакта, к генералу Корнилову, с его согласия, посланы от ИК постоянные комиссары в штаб Округа. (Посмотреть на тех «комиссаров»!..)

А Временное правительство опубликовало объяснение ещё и от себя: что да, услышав опасения Исполнительного Комитета, Корнилов сам попросил прислать к нему представителей и сам отменил вывод войск. И правительство считает нужным заявить, что власть Командующего остаётся в полной силе и распоряжается войсковыми частями только он.

Так натягивали с двух сторон шкурку на кисель, хотя всем был наглядно ясен позор генерала. «Семь диктаторов» – не были отменены, и непонятно, зачем при них оставался Командующий.

Теперь, ещё раз пробуя силы, отдал приказ: каждому запасному батальону отправить не меньше двух маршевых рот. Посмотрим.

А тут, на счастье, в ночь на 23-е лужский Совет донёс, что над Лугой прошёл цеппелин (кому-то померещилось жужжание, световые сигналы) – и движется в сторону Петрограда. Корнилов воспользовался этой паникой, распорядился принять по столице строжайшие меры предосторожности, готовность противоаэропланных батарей, увеличить число прожекторов и наблюдательных постов, и связал угрозу со своим приказом о переформировании гарнизона в Петроградскую армию. (Гучков кой-как дал согласие.) Правда, Алексеев вот недавно заявил в интервью, что угрозы Петрограду никакой нет. Зря. Корнилов истолковал по-своему: всё зависит от соотношения флотов, если наш флот не сумеет препятствовать немецкому – они высадят десант в обход наших сухопутных войск. И тут-то пришёл первый из обещанных комиссаров Совета, какой-то поддельный солдат адвокатишка Сомов, – и передал, что Исполнительный Комитет считает проект генерала о создании Петроградской армии – нарушением прав Исполнительного Комитета! (Совсем ошалели! – а где ж эту Петроградскую армию и выгрели, если не под задницей Исполнительного Комитета? Они ж и придумали первые!) И вот ещё что запретил: командировка петроградских частей в другие пункты Округа, как стал делать Корнилов, есть «распыление революционных сил», отменить.

И Корнилов – дёрнулся к Гучкову третий раз за отчислением с этого проклятого места. И третий раз тот уговорил подождать.

А подождать – значит делать каждодневные дела. Посещать в Зимнем дворце Братиану с его начальником румынского генштаба, подбодрять их. На забаву этому же Братиану с его дармоглядами устраивать совсем ненужные и мучительные для солдат и для себя парады – Петроградского полка близ Троице-Измайловского собора и казаков в конном строю близ Воскресенского.

Уже не для парада, а для полезного смысла решил Корнилов посетить те полки, какие самочинно вышли с оружием 20 апреля. Начал со 180-го полка на Васильевском острове. Как будто – там даже возобновились занятия, продолжения бунта нет. Построил их на казарменном дворе. Произнёс маленькую речь: не забывать о своих товарищах на фронте, им нужна поддержка маршевыми ротами, надо учиться; самое прискорбное – стрельба на улицах, кому она была нужна? любящие родину – не могут толкать её в пропасть. И закончил: «ура» Временному правительству. «Ура» – отозвались, но тут же стали кричать: а Совету? И пришлось добавлять «ура» в честь Совета. Ответили – дружней.

Вчера вечером позвали Корнилова на Калашниковскую биржу – митинг в пользу наших военнопленных. Корнилов не мог отказать. Ко всей его долгой, но и однообразной военной службе – отдельно приставилось, сторонним горьким омутом, ни на что не похожее военнопленство. Был Корнилов генерал и остался генерал, но военнопленный – это был его особый долг и рок, уже нестираемый. Тот митинг был – для сбора средств на военнопленных. Рассказывали сестры, ездившие в Германию, и наши солдаты, воротившиеся инвалиды или бежавшие, рассказывали, что и сам Корнилов знал, чего и не знал. Скверно одетые, голодные, на самых тяжких работах, и даже по 16 часов в день, с 5 утра до поздней ночи. Ходят как тени, грызут ремни, голенища, опорки, выпрашивают подачки у англичан и французов. За отказ работать на рытье окопов – расстрел каждого десятого.

И одна сестра: «Жалко, не пришли сюда те, кто предлагают брататься с немцем. Говорят – протянем руку германцу, никто не сказал: протянем нашему военнопленному». И все годы войны у нас о военнопленных старались молчать – ни публичных сборов для них, посылают одни родственники, а посылка – одна в 4 месяца.

И Корнилов омрачённо вспомнил тот холодок, как приняли в Царском Селе его рассказ о военнопленных. Боялись ли горячей защитой – открыть охоту сдаваться в плен? А ведь большая часть их – не сдалась, а сдана. А их пленные у нас, что бы ни вытворяли, – сегодня на съездах: не троньте их! «Из лучших побуждений человеколюбия». Как тогда царица.

Выступил. Потом с Верой Фигнер обходил по залу для поддержки пожертвований. Давали и золотые браслеты.

А сегодня, продолжая объезд бунтовавших батальонов, Корнилов поехал в Финляндский. К его приезду батальон, тысячи три человек, неполный, без каких-то частей, без пулемётной команды, связи, был развихлясто выстроен в казарменном дворе, с винтовками у кого были. Зоркий глаз генерала сразу заметил, что какие-то рожи, и в немалом числе, большем чем дневальные, выглядывают в казарменные окна. Но решил – не обращать внимания, теперь время такое. Играли ко встрече марсельезу. Принял рапорт командира батальона, «здорово, финляндцы!», ответили ничего, дружно, «здравия желаем, господин генерал!». Обошёл строй. Потом пропустил их церемониальным маршем. Надо речь говорить. Да везде он теперь одно и то же говорил. Немедленный мир – никак не возможен, но надо всеми силами стремиться к отражению врага, захватившего нашу территорию, – и пока Германия не откажется от аннексий и контрибуций. (Придумал он так хитро: эти настрявшие «аннексии» взять себе же на службу.) И надо поддерживать Временное правительство, выполняющее волю народа. «Ура за Россию!» «Ура». Распустил строй, собирался пройти на занятия учебной команды, – тут подошёл к нему унтер-офицер и доложил, что его 3-я рота не выходила на смотр, потому что считает себя подчинённой только Совету рабочих и солдатских депутатов. Так вот кто это в окнах – целая рота, как бы не целая тысяча. Тут сразу подступила и кучка солдат 3-й роты, с приглашением посетить роту в казарме. Корнилов отказался. Кучка росла, и конечно нашёлся дерзкий голос:

– А почему, господин генерал, вы 21 апреля вызвали Михайловскую батарею?

Теперь от генерала нужны не боевые качества, а быстро-быстро соображать, что ответить.

– Я отвечу, если прежде вы ответите мне: а почему Финляндский полк счёл нужным пойти к Мариинскому дворцу с винтовками и штыками?

Другой голос:

– Нам не понравилась нота Милюкова.

– Ну что ж, каждому гражданину предоставлено выражать свои взгляды. Но – без оружия.

Кричат:

– Какие ж бывают солдаты без оружия? Каждый солдат должен ходить с винтовкой.

– Но ведь писари не ходят с оружием.

Помычали, не нашлись. Кто-то высказал, что это была их ошибка.

– Ну вот, а теперь и я объясню вам. Как Командующий, поставленный волей народа, я считал своей священной обязанностью защитить мирное население и поддержать порядок в столице. И я был убеждён, что подавляющая часть гарнизона понимает эту задачу одинаково со мной. Я вызвал батареи, когда уже пролилась кровь, в том числе солдат. А солдатам я приказал выйти без штыков и патронов. Но тут я получил сообщение, что Исполнительный Комитет надеется собственными средствами внести успокоение, – и я своё приказание отменил.

Объяснились. Но какая позорная слабость: не наказать их за невыход на смотр!

Пошёл в учебную команду, разъяснял и там. Потом ещё осмотрел хлебопекарню. И уже шёл к автомобилю, ехать на Путиловский завод, – подошёл адъютант, доложил: шофёр отлучался от автомобиля, и кто-то снял с капота георгиевский флажок генерала.

И – не знающий красноты в лице, смуглый Корнилов побурел, загорелся. Как ударили в лицо.

Негодяи! К драной матери такую вашу революцию! Что эти сопляки видели, чтоб смели так обращаться с боевым генералом! (И с бывшим пленником!)

Раздувая ноздри, сел в мотор:

– В довмин!

– Не на Путиловский? – переспросил шофёр.

– В довмин! И быстро!

Погнал. А Корнилов ещё обгонял бег автомобиля. Нет! – больше терпеть нельзя! Этот флажок – уже выше горла.

Уже и так они вчера в городской думе утверждали свою «красную гвардию», – это после стрельбы 21-го, негодяи! Сорок тысяч винтовок разворовали – и теперь будут вооружать свои отряды! И адвокатишка заявляет фронтовикам, что «рабочие заработали себе эти винтовки»!

И этот же самый адвокатишка, Соколов, назначен к Корнилову комиссаром! И, вертя своей неуставной задницей, заявил – от себя? не от себя? – что желательно: пусть Командующий теперь показывает комиссарам Исполнительного Комитета все проекты своих приказов по Округу.

Да – чтоб вам ни всходу ни умолоту, делать мне больше нечего!

Довмин. Почти ворвался: прошу министра принять.

В одну минуту Гучков и принял – на ногах, и даже собирается куда-то ехать. А вид совсем больной.

Поразился лицу Корнилова, всегда невозмутимого.

– Александр Иваныч! – прохрипел Корнилов. – Голову мне снимайте, погоны снимайте, больше ни одного дня!

Приготовился стоять против всех новых уговоров. Четвёртый раз. Не поддаться ни на что. Вырваться из этой путаницы. Назад, к себе, в 25-й корпус, не может быть, чтоб уже и его испоганили.

А Гучков – вдруг и не стал уговаривать нисколько.

Посмотрел печально. Совсем больной, жёлтый, держится за спинку кресла. И сказал слабо, тихо:

– Хорошо, Лавр Георгиевич. Полýчите 8-ю армию. Каледин уходит на Дон.

Даже не поверил Корнилов, что так сразу и легко. Да опять запутают, обманут, – ведь это только сказано вот тут в кабинете, между двумя.

– Тогда прошу вас объявить. Немедленно. – Сдавливало горло.

А Гучков ещё странней ответил, ещё слабей:

– Да объявите сами.

– Как? Сам?

– Да, сами, – кивнул, всё так же слаб, не отнимая рук от кресельной спинки.

– А – кому передать должность? – делово вскинулся Корнилов.

– Я подумаю. К вечеру.

В рукопожатьи ощутил руку Гучкова – мягкую, горячую, – температура?

Сам себе не верил Корнилов, возвращаясь на Дворцовую площадь. Но – сказано. Разрешено и объявлять. Как? Приказом?

Проходил к себе – дежурный доложил ему: очень приятная делегация, примите.

Ещё какая к дьяволу делегация, надоели. Ну – кто, ну – что?

Трое городских молодых людей. В штатском, но стараются держаться по-военному. Волнуясь и друг другу помогая: они – комитет добровольцев. Они уже собрали в Петрограде роту из невоеннообязанных лиц, называют себя: 1-я боевая рота партизан. И просят отправить их на фронт.

Корнилов стиснул зубы. Ах, молодцы! Вот это кстати. Вот это – то, что теперь нужно!

Хорошо. Где вы, что вы?

– Я – сам вас повезу на фронт. Я уверен, что вы – пригодитесь России! Спасибо.

И пожал им руки.

И, ещё разволновавшись, ходил по кабинету. Ах, молодцы! Взять их с собой в 8-ю армию. Вот так, через добровольцев, может, и начнёт оздоровляться.

До вечера, пока Гучков не назначит заместника, Корнилов уж никак и сам не думал бы объявлять. Но вот чудо: прошёл всего час, как он был в кабинете у Гучкова, с глазу на глаз, – а уже к нему просился корреспондент «Русской воли», который на днях брал у него интервью о цеппелине:

– Господин генерал! Правда ли, что вы покидаете ваш пост? По какой причине?..

Да откуда ж они вынюхали?!

Ну а пришли – значит, судьба.

– Да, я в четвёртый раз ходатайствовал о назначении меня в Действующую армию. И моя просьба уважена. На днях получу назначение.

А – по какой причине?

Какого ж чёрта теперь и прикрываться. Два месяца он себя стягивал, сдерживал – а под конец-то и отрезать.

– Я привык заниматься делом, а не разговаривать. А здесь всё время проходит в разговорах.

Нет, это мало.

– На мне как на Командующем – принять все меры для защиты Петрограда. Я принял ответственность без страха и готов нести до конца. Но наткнулся… Я не боюсь контроля – но разумного, опытного.

Ещё мало. Секануть их с плеча:

– Я Командующий, а командовать хотят другие. У нас царит двоевластие. По гарнизону издан приказ – не выходить из казарм с оружием в руках. Он аннулирует меня как Командующего. А для меня первое – благо родины. Я – старый солдат, и при таком положении не могу оставаться.

* * *

Свиную щетинку не в кудри вить

* * *