Текст книги "Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 2"

112

Гучков снова болен. – Не может повернуть правительства. – Уйти одному? – В безсилии.

Только-только стал Гучков выздоравливать – а волненья этих бурных дней опять подкосили его. В ночь на вчера было два сердечных припадка, и вчера весь день пролежал, и сегодня почти. Приезжало два профессора сразу. (И Маша конечно, но категорически отправил её.)

Это только за апрель – уже третья болезнь.

Да если бы Бог в самом деле был где в мире – как же мог бы Он распоряжаться так безжалостно и безсмысленно? На самом важном посту России и в самые отчаянные недели – как же бы рассудил Он отнимать силы? В чём тут замысел? что за рок?

Или: это уже и смерть подкатила?

Какой жалкий конец. Не так представлялось ему всю жизнь. Умереть – так достойно, громко, красиво! Даже грозно.

Не в презренном безсилии.

Вся жизнь его – как долго строенная, стройная башня, – и вот с проломом в крыше. Как будто для того и рос на всю высоту, чтоб тут получить проломный удар.

Приходил Корнилов, стянутый от гнева, третий раз просил отставку. Теперь и правительство объявляло, что право распоряжаться войсками принадлежит исключительно Командующему Округом. Теперь и советская банда полуизвинялась за вмешательство и изображала происшедшее как свободное соглашение с Корниловым. А завтра – вмешается и хуже.

Корнилову, конечно, остаётся только отставка. Но просил его Гучков – ещё повременить, поглядеть.

Стыдно было министру перед командующим.

Так это давним уже виделось, начало марта, – когда приехал прославленный генерал с одного из лучших крепких корпусов – управлять войсками революционной столицы.

И зачем брали его оттуда?

В начале марта – разве можно было вообразить такое общее низвержение, крушение? Казалось: начало огромной исторической эпохи!

А вот уже и оборвалось.

Земли под ногами – нет. И у командующего. И у министра. И у всей Армии.

А всё – исполкомовская разлагательная сволочь. (И как же нагло сейчас обвирают ход событий 21 апреля!)

Как это получилось? – да быстро: что вся Россия попала в руки этой банде беззвестных проходимцев?..

А правительство – презренная слякоть. Разве такое правительство заслужила Россия?

Спорили вокруг милюковской ноты, Гучков почти и голоса не подал: чтó надрываться спорить о целях войны, когда не стало Армии?

Когда он выдвинул им 20 апреля сопротивляться – они затряслись от перепуга.

Но и 20 апреля было поздно. Ибо: вся армия – у него, и весь флот у него, а рядом – ни одного надёжного батальона. Не только батальона – даже нет порядочной охраны у довмина. Врывайся – и убивай. Как Непенина.

Ошибся сам Гучков. Все эти два месяца не тем был занят.

Сейчас – только новый военный переворот – уже против Совета – и был бы спасением революции.

Но министры – ни один, ни за что – не пойдут на это. Вот если б устроилось как-нибудь само собой, без них. Чтоб им ни за что не нести ответственности.

Как говорил Столыпин: я жажду ответственности!

Ergo, пришлось бы устранять и правительство. Сразу всех.

Да и на это бы Гучков пошёл, отчего же? Но не только болезнь его подкосила, – Армия! Если так пойдёт – через 3–4 недели её вообще не будет.

И стыдясь своего безсилия, своей попугайской роли, и видя же позорную слабость правительства – Гучков сказал министрам: а давайте уйдём все сразу, вместе? Вот это будет – достойный шаг. И по-русски, не цепляться за власть: мы вам не нравимся – мы уходим, справляйтесь сами. И опубликовать диагноз положения, политическое завещание. Что мы сделали, и почему дальше работать невозможно.

Эти куклы отшатнулись, конечно. И даже откидистей всех Милюков: он ведь имеет дело не с бунтующими солдатами, а с благополучными дипломатами, ему легко верить в успешный исход.

И сочинили жалкое Обращение к стране. Ударить по Исполнительному Комитету – побоялись. И дело правительства – ещё хуже проиграно.

И что же остаётся?

Конечно, наши чтимые исторические герои умели действовать и в худших обстоятельствах. Так что ж, со всеми своими дуэлями, путешествиями, авантюрами – не вытягивал Александр Иваныч на исторического героя?..

Чем состоять рабом Совета депутатов – уйти!

Уйти – самому. Одному.

В эти последние два дня болезни Гучков уже стал вплотную с таким решением.

И ощутил – облегчение. В один миг не уйдёшь, но осталось – найти лучший момент. Как-то доиграть роль. Вот завтра, на Четырёх Думах, найти силы выйти и грянуть в последний раз.

Как стало легче! Как будто теперь это был посторонний, а не он. Сперва лёжа, потом сидя выслушивал внимательно докладчиков, находчиво клал резолюции. (Многое перелагал на своих помощников и на Поливанова.) Потом нашёл силы принять и делегации – но кто оказались: не боевые воины с заверением в твёрдом стоянии, нет, – делегация военных фармацевтов: они образовали всероссийский союз и требуют передать всё военно-фармацевтическое дело в России в руки их выборной организации и уже выбранного начальника. С трудом сдерживаясь, чтобы не выгнать, ответил им Гучков: он – против выборного начала в армии и может отвечать за дело только тогда, когда лицо назначено им самим. (Пошли жаловаться князю Львову – и тот к их проекту, разумеется, «отнёсся сочувственно».)

Тут опять приехал на приём надоевший Братиану, никак не уедет.

Если остались считаные дни – то надо и поспешить принести последнюю возможную пользу. Убрал с фронта Рузского, хватит. А что ещё может больной министр, не выходя из кабинета? – писать воззвания и приказы. Воззвание к офицерам, работающим в его же военно-промышленных комитетах: идти в строй, а тут вас заменят чиновники. И воззвание к солдатам: не ожидать объявленного срока возврата из отлучек 15 мая (промахнулся, слишком далеко дал) – но по нравственной обязанности явиться в свои части прежде того. И воззванье-приказ от изболевшего сердца: «Люди, ненавидящие Россию и несомненно состоящие на службе наших врагов (сейчас уже можно от души), проникли в Действующую армию и проповедуют окончить войну возможно скорее (бей по Совету! тут не одни большевики)… Но армия, идущая навстречу смутьянам, приведёт отечество к позору, разорению, крушению. Не верьте предателям!..»

И голос и рука его ослабели. Может – кого удержит. А не удержит – так уже не Гучкову расхлёбывать.

Поднесли не первую телеграмму от Донского казачьего съезда. Вот разве что. Надо было опираться с самого начала на казаков? Но, шатнувшись в прежней службе в феврале, – отчего б им не шатнуться и дальше?..

Между тем теребили из Таврического. Там теперь не прорежались самочинные военные делегации с фронта. Уже устали их принимать в Мариинском дворце и в довмине, так они слонялись по Таврическому. А когда их собиралось погуще, то они открывали – уже третий раз в одном апреле – «Совещание фронтовых делегатов», никак не конституированное, каких-нибудь полтораста человек, без каких-либо прав, но с наивной уверенностью в таком праве. И вот в эти дни как раз текло такое, и весьма нахальное: требовали, чтобы министры являлись к ним туда отчитываться. Довмин ответил: товарищи министра заняты срочными делами. Настаивали: явиться. Нечего делать, вчера послал Новицкого. И он там вынужден был отвечать на солдатско-унтерские вопросы. Почему ещё не заменены некоторые начальники? Отвечал: уже заменено 115 из самых высших, это цифра небывалая. А почему не наказаны командующие за Червищенский плацдарм на Стоходе? почему не наряжено следствие? Новицкий объяснял (с натяжкой), что не командующие виноваты, а снесло наводнение 12 мостов, и удержать плацдарм было нельзя. И вообще – «изложите стратегические соображения». Тут Новицкий ошибся, ответил: Петрограду никакой опасности нет. Поднялся большой шум: а как же Гучков два месяца твердит об опасности для Петрограда? чего же стоют его воззвания? И почему ещё не вся бывшая полиция послана на фронт? И почему нет прямой отмены отдания чести? Новицкий ещё более растерялся и оправдывался, что не все вопросы в его компетенции, а иные в делопроизводстве, иные разрабатываются, – и тогда стали требовать самого военного министра! Он – болен. А мы – не торопимся, подождём.

Какова же наглость! Всю жизнь Гучков служил народу – а всётаки охлоса не представлял. Сколько он ездил по фронтам – мало, встречался с Исполнительным Комитетом – мало, теперь и каждое отдельное мурло могло требовать его для объяснения.

И даже – вызывали всех министров Временного правительства, одного за другим!

И Шингарёв, по простодушию, сегодня уступил и поехал. Хоть занял их на полдня.

Неслыханная наглость. Даже Совещание Советов месяц назад не посмело вызвать министров. А эти – вызывали.

Какая тоска!

И какое безсилие…

Если уж уходить – так крепко-крепко хлопнуть!

А вот – нет сил.

Сейчас, правда, внезапная смерть была бы – самый простой и почётный выход.

Уж останавливалось бы сердце до конца, что ли.

113

(Фрагменты народоправства – деревня)

* * *

Воззвания Временного правительства к народу, к крестьянам – в деревню не попадают: газеты редко туда доходят, а особых листков нет. Ходят слухи: то – Временное правительство приказало священникам посшибать кресты с церквей, церкви скоро опечатают, богослужения запретят; то – будут выдавать на каждый двор по одной лошади, одной корове и по тысяче рублей деньгами.

Всякие платежи и налоги – деревня платить перестала.

В Ардатовском уезде отказались делать раскладку и казённых, и земских, и мирских сборов.

* * *

В селе Лебяжьем Ставропольского уезда Самарской губ. из прибывшей домой сотни солдат, отпускников и дезертиров, отделилась группа и с частью новобранцев учинили жестокий самосуд над старшиной и писарем, до полусмерти. На другой день эта шайка стала громить усадьбы зажиточных крестьян – но приехавшие из уезда милиционеры отговорили их. Тогда дезертиры намерились учинить самосуд над членами кредитного товарищества – этим удалось спастись бегством.

* * *

В Кромском уезде к казначею чернского кредитного товарищества явилось семь человек в солдатских шинелях: «Не нужна нам ваша кооперация!» – и отобрали ключи от складов и кассы.

В одном из сёл крестьяне подожгли склад земледельческих орудий.

* * *

В Сычёвском уезде Смоленской губ. во многих местах толпа крестьян громила «потребиловки» – сычёвскую лавку, жерновское общество, ярыгинские кооперативы, с насилием над кооператорами:

– Долой старое! Надо всё новое!

В Тёсовской волости того же уезда, слывшей одной из самых культурных, переизбрали комитет: удалили из него земского врача, учителя, всех интеллигентов. В новый состав выбрали и таких, кто не умеет расписаться. Комитетчикам назначили жалованье.

В селе Студенец новый сельский комитет выгнал учительницу из школы, выбросил на улицу её вещи: «Уезжай от нас!» А мужикам комитет запретил дать ей лошадь или приютить на время. Один старик всё же взял её в дом. Приходил священник, исповедал её и причастил.

* * *

Избрали в комитет: Терентия Кочета, Петруху Голяму и Устинью Курошницу. Все трое неграмотны, не могут надписать адреса на письме. Постановили: не платить аренды, и чтоб деревне выдали по фунту сахара на человека.

* * *

В селе Чернавке Самарской губ. возник многодневный спор между двумя комитетами, выбранными один за другим. Дошло до потасовки. Бабам это надоело, избрали свой третий комитет и послали делегаток в Самару: найти такую власть, чтобы водворила порядок.

Священник предупредил здешних охальников, что их ждёт виселица. На него написали епископу просьбу о смещении – но женщины отстояли своего священника.

* * *

В селе Поповка Карловской волости под Полтавой созвали всех на сходку: «Будут объявлять, что кому брать из экономии». (В Карловке – имение герцога Мекленбург-Стрелецкого, 55 тыс. десятин, коннозаводство, три сахарных завода, один винокуренный.) На сходке приезжий, под вид мастерового, в кепке, с красной повязкой на рукаве:

– Вот вам, граждане, пришло право разобрать имущество герцогское. По решению комитета могут получить: Иван Пушко – молодого вола, Павло Корж – свинью, солдатская вдова Катерина Чиж – овцу, Андрей Грунько – железную борону тройную, Семён Марюхин – старого вола и ярмо, Серёга Зацепко – пару лошадей.

Мужики сперва мнутся – не уверены. Но за сутки – всё разобрали. (Чешут в затылке: одного вола – как в работу приставить?)

Прошла неделя – новый приезжий, новая сходка: всё – вернуть! имение герцога – теперь собственность государства.

А Павло Корж уже ту свинью зарезал: «Так чьё ж право настало? опять буржуков?»

Гудит сходка, отдавать не хочет. Требуют – и землю герцогскую делить.

* * *

Сельский сход в Ставропольском (Кавказском) уезде. Все кричат: «Долой земство!» – «Долой потребиловку!» – «Долой кредитное товарищество!» Старшина дал мужикам накричаться, а потом объяснил: новое правительство поддерживает и земство, и кооперативы. Стали кричать: «Долой старшину!»

Долго старшина уговаривал сход, не помогло, приняли: всё «долой»! Теперь хотели выбирать в продовольственный комитет, но явилась баба с жалобой на своего мужика: её прогнал, а взял любовницу. Тотчас поставили того мужика перед сходом и кричали: «Сослать в Сибирь!» Муж взмолился: прийму жену, а любовницу удалю.

* * *

В дер. Фёдоровке Козловского уезда местный сельский комитет, не надеясь на управу от властей, постановил и высек розгами своего сельчанина, укравшего две четверти овса у солдатки.

В Харьковской губ. в одной волости случай: крестьянин оскорбил икону. Волостной комитет приговорил его к голодной смерти: запер, не кормил, не поил.

В с. Спея Бендерского уезда крестьянский сход заподозрил лесничего в убийстве, приговорил к смертной казни – и тут же его разорвали на части.

* * *

В с. Сергиевском Калужской губ. в апреле один молодой мужик убил старуху из своего же села, она с поезда несла в мешках какое-то добро. В селе опознали. А властей теперь нет. Так сами схватили убийцу, привязали ему на спину лапти убитой старухи и пустили бежать по спуску к Оке, где срублен был лес, и некуда спрятаться. Отпустили сколько-то, потом Митька Тимарёв, только что приехавший с фронта и со своей винтовкой, – уложил, как зайца, издали.

Кучка этих мужиков, весело переговариваясь, возвращалась по аллее барского сада. Стоял тёплый безоблачный день. Увидели барышень Осоргиных на грядках, сняли шапки, приветливо поздоровались и: «Бог в помощь!»

* * *

Помещикам всюду запрещают вывозить свой хлеб и рубить свой лес. На хуторе наследников Ульяновых под Арзамасом крестьяне выгнали управляющего, сняли рабочих, воспретили вообще сеять. В Касимовском уезде Рязанской губ. у Мансурова разгромили сад-питомник, а помещика Павлова арестовали.

В глухой части Бежецкого уезда Тверской губ. – погромы имений, власти боятся туда и ехать.

А в Лукоянском уезде Нижегородской губ. наоборот, в имение Философова вернули всё захваченное: хлеб, овёс и лошадей, пусть сеет.

* * *

В подхарьковском имении наследников графа Толстого-скульптора по молодой посадке яблонь деревня стала пасти общественный скот.

В усадьбу явились описывать всё имущество, понятые – из своих крестьян. Всегда были в добрых отношениях, и теперь им неловко: «Вы уж извините, мы по закону». Не знали, как описывать библиотеку, хозяйка посоветовала им обмерить аршинами шкафы и полки. (И поэтому позже смогла все книги переправить в Харьков.)

* * *

В Костюковичах Чериковского уезда Могилёвской губ. крестьяне не дают землевладельцам засевать поля и травят луга. Помещик Масальский засеял половину ярового – они послали донос в губернию, что он хранит пулемёты и стреляет из них. Явился солдат Гликен с комиссарскими полномочиями и толпой крестьян и начальник уездной милиции Яскольд, произвели повальный обыск имения, разыскивая пулемёт даже в колыбели новорожденного, отобрали три охотничьих винтовки. Гликен заявил, что крестьяне имеют право хоть уничтожить семью помещика и не оставить камня на камне от здания.

* * *

Захватывают помещичьи земли и в Самарском уезде. И плуги, бороны, лошадей. Или травят крестьянским скотом всходы помещичьей люцерны. Всё это – неторопливо, спокойно.

– Вот с работой кончим – и лошадок вернём, и сбруя никуда не денется, ежели не станешь булгачиться.

– Да ведь земля – моя? лошади – мои?

– Была твоя, а теперь – Божья, мирская. Вы своё получили, и нам пришла пора.

* * *

Немало случаев, что два села спорят об одной и той же помещичьей земле: кому пахать? И скоро возить навоз на поля под озимые – куда возить? Рядом – господская земля, но и Хрущёво на неё метит, и Рылово, – а с той стороны Монаенки, село агромадное, всех нас сметёт.

В Ранненбургском уезде из-за раздела захваченных земель перессорились все волости, деревни и общества.

В дер. Чигасове мир вынес приговор: засеять господскую землю. Лошадники кинулись захватывать, но безлошадные и солдатки им наперекор: не пустим! и будем рубить гужи, ежели сперва не вспашете наши полосы.

* * *

В Троицкой слободе Таганрогского округа, где живёт 10 тысяч человек, собрался неполный сход в 300 домохозяев и решил: купить за полцены мельницу односельчанина Колесниченко. Тут же выгнали хозяина и поставили печати, в случае упорства мельника решено его арестовать. Он бежал в Таганрог.

Весь Юг перестал сдавать скот для армии: прежних заготовителей никто не слушает, а новых нету.

* * *

И много столкновений общинников с отрубниками. В Ольгинской волости Саратовской губ. отобрали у отрубников всю землю. В Корсунском уезде на сельских сходах вынудили отказаться от своих земель всех столыпинских хуторян и всех купивших землю в вечное владение. В селе Петропавловском Сарапульского уезда на сельском сходе общинники постановили захватить 153 отрубных участка и тем покончить с отрубничеством, всю землю разделить чересполосно опять. Дошло до драки, многих отрубников побили и подожгли несколько усадеб.

В Козловском уезде Тамбовской губ. отбирают у отрубников скот. На хуторе Кочергина от неизвестной причины сгорел дом и все надворные постройки, в огне погибли пленный австриец, лошадь и корова. В Заворожской слободе сгорело три риги.

И так бывает: у солдатки-отрубницы с кучей детей мужики отбирают землю. Потом является к ней в дом сосед, заберёт пилу, другой раз топор, и ещё насмехается.

* * *

Повсюду волостные комитеты не допускают лесных заготовок – настолько, что даже на топку не дают помещикам из их же леса. Крестьяне отказываются работать для казённых заготовок, не допускают и пришлых рабочих: эти леса скоро будут наши! – В Смоленской губернии не допустили поставщика для железной дороги. Он совал им документы, и бумагу от комиссара, потом и привозил солдат из гарнизона объяснять, – на всё ему: «Лес будет наш, а ты режь в другом месте».

В Самарской губернии крестьяне удалили лесную стражу – и начались лесные пожары.

* * *

В с. Луках Рогачёвского уезда в ночь на 21 апреля топором убили престарелого священника Стратоновича, его дочь и учительницу-квартирантку. Дом ограблен.

В с. Рассказове близ Тамбова три беглых солдата убили семью священника Миловидова и ограбили дом.

* * *

В с. Медведево Семёновского уезда приехала лекторша от земства. Произнесла несколько фраз – бабы подняли шум:

– Ты от Републики приехала! Это она отняла у нас батюшку-царя и напустила голод. А поглядимте-ка, есть ли на ней крест!?

И кинулись на неё. Заступился один мужичок – и лекторша вместе с учительницей убежали, заперлись в школе. Потом она уехала украдкой.

* * *

В станице Александровской среди дня был дан тревожный набат. Пожара не было. Станичники собрались к правлению. Атаман Сидский призвал население уничтожить молодые станичные сады. На призыв отозвалось около 30 станичников без кола и двора – под предводительством атамана кинулись ломать и сжигать изгороди, выдёргивать молодые саженцы с корнями, а 5-летние деревья ломать. Потом стали уничтожать и старые сады, и овощи в огородах, грозя самосудом, кто будет препятствовать. Владелица столетнего сада с отчаянья бросилась в колодец.

* * *

 
После схватитесь —
Поплачете, вспомянете,
Востоскуетесь…
 

ДОКУМЕНТЫ – 20

27 апреля

ГЕРМАНСКОЕ М.И.Д. – ПОСЛУ РОМБЕРГУ, БЕРН

Срочно

Отход специального поезда – в воскресенье 30-го. Условия те же. О еде позаботятся. Просьба сообщить, должно ли государство взять на себя часть издержек за проезд.

…Через соответствующего посредника просьба побудить возвращающихся русских эмигрантов требовать от русского правительства опубликования военно-политических соглашений, заключенных старым режимом с Францией и Англией перед войной.

114

Ободовский во главе промышленного снабжения. – Топливо, металлы. – Хаос на заводах. – В Комитете Труда. – Саранча, саранча…

Какие-то минуты ещё находил Пётр Акимович и на свой «комитет военно-технической помощи», два года назад начатый им без копейки, а теперь с бюджетом в 52 миллиона и с новыми залётными проектами вроде всероссийской радиотелеграфной сети для оповещения населения: выпускать такие радиоприёмники и сажать слухачами инвалидов войны, одновременно давая им заработок.

В какую-то минуту успевал написать и в газеты: что ж у нас делается? В то время как донецким рабочим доставляют хлеб с перебоями – у немецких военнопленных, там же, чья производительность труда вчетверо меньше нашего самого заурядного рабочего, хлеба всегда завались, и каждый день мясо во щах. Нигде же в мире, кроме России, так не содержат военнопленных!

А так-то – едва ль оставалась в нём ещё одна незанятая клетка, которая могла бы тянуть больше. Кроме того, что он теперь был товарищ министра промышленности-торговли – на нём лежало всё снабжение России топливом и металлом, это одно Особое совещание, а ещё в одном Особом совещании «для объединения мероприятий по обороне государства» был он товарищем председателя.

Черезо всю страну из Донецкого бассейна в промышленный Петроград тянется уголь, захватывая все железные дороги и уже тем учетверяя цену. Да две трети угля съедают сами железные дороги, и ещё повсюду грабят уголь с платформ. Спасать топливное дело дровами? Не тут-то было. Пока шли споры и даже драки о будущем лесов – предстояло только в этом году, чтоб не остановилась промышленность и в будущую зиму не замёрзли города, вырубить 300–400 тысяч десятин леса – и всё, по недостачам военного времени, только близ сплавных рек и железных дорог, как это ни вредно для лесного баланса. А ещё повсюду теперь размахивали топорами и вилами крестьяне, отгоняя всяких заготовителей, не давая рубить леса. И какими же силами, средствами и аргументами черезо все необозримые просторы и в глушь – внушить крестьянам понимание долга? мобилизовать народное сознание? Одни агитаторы анархии всюду успевали – озлобить всех и ожесточить.

Но – что на самих заводах? вот, ближе всего, петроградских? После первых своих мартовских успехов – 8-часового дня и всюду повышения оплаты (а она и в войну повышалась в пропорции к дороговизне) – петроградские рабочие лишь на короткое время замялись: когда поднялось в конце марта солдатское недовольство и те посещали заводы и угрожали рабочим. Но в пасхальную неделю достигнуто было с солдатами примирение – и в ходе апреля рабочие с новым напором начали требовать ещё, ещё повышения оплаты, ещё сокращения рабочих часов, и то же в Москве, и по всей стране. За недели революции заработная плата увеличилась уже и вдвое, и втрое, и вчетверо, а производительность не только не растёт, но катастрофически упала, работают, только когда кто где соизволит. Ещё ж и среди смены рабочие то и дело прекращают работы для собраний, заседаний – и никто не смеет им препятствовать. А вон уже и заводские конторщики требуют себе 6-часового рабочего дня «из-за большой растраты умственной энергии».

И с новым озлоблением вздули массовую травлю инженеров и мастеров, вновь изгоняют их с заводов, уже скоро до половины состава, – диктатура пролетариата в действии… Инженеры, оставшиеся на заводах, совершенно затерроризованы. А вместо изгнанных избирают и ставят невеж, – а чего стоит такая дисквалификация надзора при изготовлении боевых средств! – уже военные заказчики стали отказываться от новых партий то капсюлей, то гранат, то аэропланных бомб. Даже заводами артиллерийского ведомства уже стали вертеть комитеты. Местами рабочие прямо угрожают, что вот вмешается красная гвардия.

Но если что из этого промелькнёт в какой газете – социалистические сразу травят, что это – «буржуазная клевета», и заставляют замолчать.

Съезд предпринимателей Донбасса предложил рабочим уступить им всю прибыль за текущий год – рабочие не согласились, нет: дай больше! (Проедим и само имущество!)

Комитет Труда заседал теперь в роскошном мраморном зале Мраморного дворца: сдвинули огромные бронзовые с хрусталём канделябры, мягкую мебель, посредине поставили канцелярские столы буквой «П» и простые стулья, образовалась сторона рабочая, предпринимательская и правительственная. И тут Пётр Акимович был поражён речами некоего Лурье – высокого, тщедушного, обе руки сухие, с трудом писал, а чувства – клокочущие: «Да, пролетариат заносит одну ногу уже за пределы капиталистического государства, в реальный социализм!» И то и дело козырял опытом германского военного социализма – ах вот что, он в войну был в Германии. И Ободовский однажды ответил ему:

– У ваших германских товарищей социал-демократов вы могли бы почерпнуть их более ценное понимание, проявляемое каждый день: что интересы национального производственного целого выше интересов и пролетария и буржуа.

Нет, не почерпнул. Только усмехнулся едко, какой же вздор ему говорят.

Этих профессиональных социалистов Ободовский теперь возненавидел вот за эту демагогию, что – «ничего страшного не происходит, никакой катастрофы, буржуазная паника».

Редко к полуночи, а чаще уже за полночь министерский автомобиль отвозил Петра Акимыча на Съезжинскую, где Нуся, не спя, всегда ожидала его с ужином. Разогревать он ей не давал, ел холодным.

– И наивные ж мы были с этим «социалистическим рудником», – вспоминал.

Всё перегорало за день, и есть не хотелось.

Смотрел в успокаивающе полное лицо жены и милое лученье глаз её.

– Самое страшное, Нуся, даже не эти социалисты из Исполнительного Комитета. Они – саранча, да. Но за эти два месяца – и весь наш рабочий класс… И весь народ наш… показал себя тоже саранчой.

И – что же дальше?

И – что же нам теперь?..