Текст книги "Никакая волна"

16

Организаторы концертов всегда экономят на мелочах, сколько ни подсовывай им райдер. Но главное, чтобы они не забыли о встрече на вокзале.

Мы едем в Нижний Новгород и всю ночь обсуждаем любимые диски. Например, спорим, кто внес больший вклад в проект UNKLE – Джеймс Лавелль или Диджей Шадоу. Тощий уверен, что без Шадоу проект стал увядать. А соседи по вагону шикают – наши крики мешают им спать. Какой-то парень из соседнего купе пытается с нами «поговорить». Но наглая расцарапанная рожа Фила действует на него отрезвляюще.

– А вы слышали последний альбом Sigur Rós? – Артем свешивается с верхней полки и протягивает мне пластиковый стаканчик с коньяком. – Вот такую атмосферу я представляю на нашем новом альбоме.

Мы, чокаясь, выпиваем.

Так обычно и бывает.

Курица-гриль и жирные руки.

Скомканные салфетки и обсуждение альбомов.

Мы едем и еще не знаем, что московское шоу было единственным прилично организованным выступлением за весь тур. Максу в родном городе было проще все контролировать, но чем дальше мы от центра, тем меньше остается надежд на то, что все пройдет гладко.

Перед Змеевым стоит чай в подстаканнике. Поезд разогнался, и ложечка раздражающе звенит.

– Макс, нам нужно с тобой поговорить, – говорю я, заглядывая в его купе.

– Да? – Он отрывается от ноутбука и поднимает холодные глаза.

– Ты заплатил за концерт вдвое меньше, чем год назад.

Змеев озадаченно оттопыривает нижнюю губу.

– Заплатил меньше, потому что было меньше людей, – говорит он и кидает кубик сахара в чай. – Вы не учли еще десяток приглашенных журналистов и проценты по контракту «Мажор Рекордс».

Он сжимает зубы так, что выступают желваки, и помешивает чай нарочито медленно и с раздражающим звоном.

Мы какое-то время препираемся, пока разговор не заходит в тупик. Сколько ни спорь с Максом, тот всегда окажется прав, а ты в дураках, и еще потом будешь извиняться.

Когда я рассказываю об этом группе, Фил раздраженно комментирует:

– Вот же гад, вечно пытается наебать.

– Он просто функция, и в данный момент это работает так, – рассуждаю я.– Если мы запишем отличный диск, а лейбл его продаст – все должно поменяться.

Нике скучны эти разговоры. Она расстилает постельное белье на верхней полке и как бы невзначай елозит бедром по моему колену. Не в силах дотерпеть, мы запираемся в туалете и занимаемся любовью под стук вагонных колес.

– Мне не хочется возвращаться, – говорит она уже после, вытираясь влажными салфетками.

– Куда?

– Обратно в Питер!

За окном мелькают темные силуэты деревьев и пустынные полустанки. Я с ужасом думаю о том, что ведь нам и правда рано или поздно придется вернуться. Рано или поздно придется рассказать все Ульяне. Тур – хорошая возможность отложить этот неизбежный кошмар на дальнюю полку, багажную полку купейного вагона, загроможденного нашими инструментами.

Заняв ближайший столик в вагоне-ресторане, мы заказываем виски с томатным соком. Так хочет Ника.

– Невинность окрашена красным, – цитирую я Coil и, уже пьяный, вдыхаю ванильный запах ее волос.

Мы остервенело трогаем друг друга под столом, доводя до полного сумасшествия. Томатный сок заливает скатерть. Буфетчицы косятся на нас, не понимая, как реагировать.

– Красный – твой любимый цвет, да? – спрашивает Ника.

Я шепчу ей на ухо, что уверен в обратном: не мой, а ее.

Нас окружают одноразовые предметы.

Быстрое питание.

Новые люди.

Все пространство вокруг заставлено кейсами – не вытянуть даже ноги. Мы постоянно ударяемся об углы ящиков с аппаратурой и о выступы торчащих чехлов.

– Кто будет оплачивать ей отель? – интересуется Змеев.

Учитывая грабительские проценты и утаенные цифры реальных сборов, я вправе игнорировать эти слова, но дипломатично соглашаюсь вычесть из своего гонорара. А еще чтобы он был в курсе: теперь Ника – наш официальный фотограф.

«Сексуальная кошечка», – это уже думаю про себя.

Она же при любом удобном случае вертит задницей. Садится мне на колени. В гостинице сразу с порога тащит в постель. То и дело я ловлю на себе завистливые взгляды ребят, но ничего не могу с собой поделать.

Мы с Никой так натренировались, что, задыхаясь, кончаем в самых непотребных местах: в душевых гримерок, в тамбурах поездов и на скамейках скверов.

Она царапается и шипит в экстазе:

– Ну, давай же!

Мои руки хватают ее тонкие плечи. На ней белые носочки с бабочками и майка с нелепым детским рисунком.

– Ты и вправду думаешь, что меня такое заводит? – интересуюсь я.

– Всех парней заводит.

Часть наших концертов проходит на открытых фестивальных площадках.

Украшенные цветными шарами и гирляндами металлоконструкции, где ленивая пляжная публика трясет телесами – вот что такое открытые площадки.

– Ни одной приличной девки в радиусе ста километров, – уныло констатирует Фил.

Тур – настоящий конвейер. Выступления идут друг за другом. Утром вокзал, выгрузка инструментов, завтрак, саундчек. Вечером: концерт, гостиница или ночной отъезд.

Через несколько городов я уже путаю Саратов с Пензой. Все поезда сливаются в один бесконечный, стучащий ржавыми вагонами состав. Типовые комнаты отелей обращаются в одну: кровать, тумбочка, шкаф, фен, тапочки и одинаково унылый вид из окна.

В Самаре, когда в свой единственный выходной мы, как типичные курортники, отдыхаем на берегу Волги, Ника неожиданно признается, что у нее было много парней.

– Мне кажется, я этим пытаюсь мстить своей матери, – говорит она.

– Может, не стоит так глубоко уходить в психоанализ? – интересуюсь я.

Вокруг кружат чайки. Рядом допотопная махина вбивает железные сваи. На моем телефоне десять пропущенных звонков от Макса Змеева и один от Фила – они потеряли нас. Ника, ленивая после секса, потягивается и листает новый роман Пелевина «Generation П», а потом откладывает книжку и рассказывает, что у нее есть парень: она бросила его, не сказав ни слова. Уехала с нами в тур.

– Не знаю, что со мной, – жалуется она. – Я всегда предаю тех, кто меня любит.

Я говорю: «Так бывает», а сам думаю об Ульяне.

Ника серьезно смотрит:

– Это как самозащита. Мы бежим, когда чувствуем себя в неволе. Я не знаю, почему пропадает интерес. В определенный момент просто заканчивается терпение и становится скучно.

Мы какое-то время молчим. Она лежит на расстеленном полотенце, а потом, поправив купальник, неожиданно говорит:

– А ты ведь тоже врешь своей подружке?

– Что значит «тоже»?

– Я вижу, ты бегаешь кому-то звонить, почти каждый вечер.

– Это только по работе, – оправдываюсь я, хоть и дураку ясно – она попала в точку.

– Ты вовсе не такой циник, каким хочешь казаться.

Я стараюсь превратить все в шутку – легонько ударяю ее веточкой по попе и интересуюсь:

– А куда делись твои розовые очки?

– Розовых у меня никогда не было, – морщится она. – Еще в школе носила исключительно синие.

Бью ее по попе еще раз сильнее.

– Больно! – вскрикивает она.

– Слепень, – оправдываюсь я.

Ника лежит на животе, уперев руки в подбородок, а потом поворачивается и неожиданно серьезно говорит:

– Мне нравится боль.

Я смотрю на ее короткую стрижку. На чуть угловатые, резкие движения и опять гадаю, что нас связывает помимо секса. На ее пальце кольцо с чьим-то именем. Она старательно поворачивает его надписью внутрь, так что не прочесть. Но я все равно читаю: «Синий + Ника» и решаю не спрашивать, кто этот Синий. Лишь легонько стегаю веточкой.

– Похоже на массаж, – улыбается она в пустоту.

Вечером в холле гостиницы, пока Змеев регистрирует наши паспорта, я набираю номер Ульяны. Прикидываю в уме – если она вернулась из загородной поездки, то, скорее всего, уже рисует картины, слушает Бьорк и читает книжки по экологии. Уговариваю себя, что моя поездка была неизбежна, а значит, и наша с Ульяной разлука – тоже.

Такие мысли – удобная позиция.

Ульяна ничего не замечает – ни пристыженного тона, ни моего сдержанного описания гастролей. Как ни в чем не бывало рассказывает, что Бритни за городом нашла себе подружку – немецкую овчарку, и они вместе устраивают забавные потасовки.

– У нас тут целое экопоселение, – говорит она и с беспокойством спрашивает: – А ты, наверное, страшно устаешь с этими концертами? Как твои ноги?

Мне хочется во всем признаться, но я вместо этого сообщаю, что у нас отличный гастрольный график. И в этот момент откуда-то сзади появляется Ника. Такая хрупкая с целой тонной вещей: рюкзачком, чемоданом, фотоаппаратом через плечо и ключами от номера. Слышит обрывок нашего разговора и тут же принимается ронять слезы.

На нее это совершенно не похоже.

Когда, простившись с Ульяной, я возвращаюсь в номер, Ника уже спит, хлюпая во сне. Приходится тянуть в одиночестве безвкусный чай и листать книги по психологии из ее чемодана. Буквы расплываются перед глазами. Мне мешают читать образы – Ники с пылающим страстью лицом и Ульяны с полными укора глазами. Это очень двойственное чувство, когда ты не можешь жить без одного человека и попутно влюбляешься в другого.

– Кажется, у меня едет крыша, – делюсь я своими переживаниями с Шатунович. Говорю с ней по телефону на следующий день прямо из тамбура очередного поезда, летящего от полустанка к полустанку. Рассказываю, что Ника окончательно околдовала меня. Все запуталось, и мне нужно с кем-то поделиться.

– Не удивительно, – скалится в трубку Шатунович. – Тебе явно подходят девицы, лишенные в детстве отцовской заботы.

– Ты на что намекаешь? – Я прижимаюсь лбом к запотевшему стеклу и вдыхаю сигаретный дым.

Поезд проносится мимо бесконечных болот, усеянных мертвым лесом.

– Просто помогаю тебе отделить зерна от плевел. Любовь от невроза.

Чуть позже уже в купе, словно по сценарию, Ника жалуется, что ей не хватает моего внимания. Причем делает это при всех, в какой-то такой полушутливой манере. А сидящий рядом Фил пытается изобразить одними бровями нечто вроде азбуки Морзе, которую можно расшифровать так: «Погоди, скоро пластыри появятся и на твоей роже, приятель».

Я качаю головой: «Не стоит так волноваться».

В последний день гастролей, когда мы с Никой лежим на кафеле душевой нашего последнего номера отеля, она плаксиво интересуется:

– Ты ведь меня не бросишь, правда?

И я не знаю, что ответить.

17

Ночной Петербург – как после урагана. Центр перекопан. Возле опустевших баров с мигающими вывесками – горы мусора. В пешеходном переходе недалеко от вокзала длинноволосый парень орет «Гражданскую оборону» под гитару. Всю дорогу водитель рассказывает нам о строительстве новых домов, словно думает, что мы возвращаемся после долгих лет эмиграции.

Я предлагаю Нике оплатить такси до дома, но она хочет «побыть вместе еще чуть-чуть».

– Не бойся, не останусь, – шутит она. – Подожду до открытия метро.

Мы топчемся на углу Кронверкского и Каменноостровского, словно больше не знаем, что сказать друг другу. Мне знакомо это чувство. Когда продуманное расписание тура неожиданно заканчивается и все, что тебя ждет – коробка-квартира. Пыль на предметах. Ничего не значащие письма в почтовом ящике. Спам по электронной почте. Скисший суп в холодильнике.

– Только не пропадай, пожалуйста, – просит Ника и вместе с грохотом первых трамваев направляется в сторону «Горьковской».

Дом кажется чужим, будто жилец съехал, и все вещи, которые делали существование в кирпичной коробке сносным, щетинятся бесполезным набором пластика, дерева и металла. Случайным сочетанием чего-то несопоставимого, без чего ты вполне мог бы обойтись. Как будто это очередной гостиничный номер.

Так и не поспав, я приезжаю в редакцию. В ушах все еще звучит шум аплодисментов. Мне сложно сосредоточиться на тексте статьи, которую нужно сдать.

– Ты типичный рефлексирующий интеллигент, – с укором говорит Шатунович. – У пролетариата подобные мыльные оперы случаются регулярно, и никто из них не ударяется в такое самобичевание.

Шатунович сидит на стуле, вытянув ноги. На ней темно-зеленые шорты и майка с надписью «Shit!». Без привычных солнцезащитных очков под ее насмешливыми глазами видны синие мешки.

– Ты не понимаешь, – оправдываюсь я. – Это как подведение итогов большого жизненного этапа. Как пересмотр всех ценностей.

– Твоих нелепых интеллигентских ценностей. Подумаешь, одна девка сменила другую!

И я взрываюсь:

– Не говори о ней так!

И она смеется, хватаясь за живот:

– О ком «о ней»? Уточни, о ком?

Она права. Кого я имел в виду – Нику или Ульяну? Или их обеих?

– Так ты собираешься кувыркаться с ней и дальше? – лукаво выспрашивает она, когда мы уже обедаем в кафе бизнес-центра.

Надрываются колонки. Играет какая-то чудовищная эстрада, под которую офисные работники набивают желудки.

Не дождавшись ответа, она встает из-за стола и картинно направляется к выходу, уверенная, что я последую за ней.

– Вообще-то я не доел! – говорю ей вслед.

Но Шатунович не останавливается, и приходится поторопиться.

– В любом случае, было глупо брать Нику в тур, – говорит она.

Мы стоим в коридоре по обе стороны от прохода, и мимо нас туда и обратно бесчисленным потоком скользят бухгалтеры, секретари, менеджеры среднего звена – кто с обеденного перерыва, кто на него.

– Знаешь, к слову, тебя искала Ульяна.

Я застываю как парализованный:

– Что, правда?

Шатунович шмыгает носом, явно не зная, как сказать, и добавляет:

– Она агитировала сдавать кровь для какого-то своего знакомого эколога и еще… кажется, плакала.

– Плакала? – я не могу поверить своим ушам.

Нет ничего хуже женских слез.

Шатунович с деланым равнодушием жмет плечами:

– А чего ты хочешь? У нее проблемы, а ты кувыркаешься на гастролях с какой-то малолеткой!

Но Ульяна ничего не говорила об этом. Я включаю телефон и набираю знакомый номер. Жестами показываю Шатунович, что должен поговорить.

Она лишь отмахивается.

– Это ты? – голос Ульяны далекий и грустный.

– Что у вас случилось?

Ульяна сдержанно объясняет, что по дороге на станцию громилы, нанятые строительной компанией, подловили одного из экологов.

– Они не могут бороться с нами законными методами. Поэтому нанимают головорезов, чтобы запугать.

В результате эколог Михаил Шибулин, один из старейших лидеров питерского отделения, оказался в реанимации.

– О, – бормочу я. – Мне очень жаль! А ты? Ты не пострадала?

– Мы с ребятами не ходим теперь поодиночке…

– Почему ты не сказала? – Комок встает у меня в горле.

– А какая разница, у тебя ведь все равно гастроли. Да и не хотела расстраивать.

– Расстраивать? Да о чем ты говоришь?

Но она уверяет, что все в порядке и помощь не требуется. Они дежурят по очереди в больнице и пытаются найти доноров. Нужна кровь для переливаний.

– Но я же приехал! Я тут.

– Конечно, знаю, – шепчет она. – Ты уже в редакции. Как всегда…

Мы какое-то время молчим. В этот момент я готов признаться ей во всех своих страшных злодеяниях. Как-то заново научиться смотреть в глаза, поддерживать ее. Прятать пресыщенный сексом и алкоголем взгляд. Быть кротким и не допускать неполиткорректных высказываний в адрес людей и животных.

– Если тебе интересно, то с Бритни все в порядке, – напоследок сообщает она. – Слышишь, как дышит в трубку?

Со всеми этими делами я даже не спросил, как там собака.

– Передавай ей привет. Скоро заберу, – говорю я.

Мы прощаемся так, как будто через пару дней снова будем вместе.

18

«Сведение» или «микширование» – это когда отдельно записанные инструменты редактируют по громкости и частотам и накладывают эффекты, превращая все в единый микс. В то, что потом зовется песней или композицией. И кроме меня, до звучания этого самого «микса» никому нет никакого дела.

На студии звукорежиссер послушно крутит ручки, слушая комментарии. Двигает ползунки и разбирает цепочки эффектов.

– По-моему, с самого начала все звучало неплохо. – Энди раскачивается на одном из табуретов. – У нас все сроки горят, а ты тут копаешься.

– Я просто не вижу смысла выпускать наспех сляпанное дерьмо. – Меня трясет от возмущения, но я, сдержавшись, протягиваю ему наушники. – Только послушай, чего мы добились.

Энди с умным видом подсаживается ближе, слушает, а потом выдавливает: «Что это было? Я не понял разницы» – и смотрит на меня удивленно.

– А так? – и снова жму кнопку «play».

Он недоуменно качает головой.

– Там варианты припева, – терпеливо разъясняю я ему. – Один – со старой мелодикой, но с новой ритмикой и барабаны громче. Другой – с новой мелодикой и со старой ритмикой, от барабанов только «рум», а третий – с новой мелодикой и новой ритмикой, более близкие ударные, и наконец четвертый – со старой ритмикой и старой мелодикой.

Энди растерянно смотрит на меня.

– Все звучит одинаково.

Мы спорим какое-то время, пока я не сдаюсь, махнув рукой. Усталость дает о себе знать. Всю ночь мы говорили с Ульяной по телефону, и я почти не спал.

– Включи эффект на вокале погромче, да и дело с концом, – просит Артем. – Мы просто обязаны доделать все как можно быстрее.

Группа на взводе, но только почему-то обычно активный Фил не принимает участия в наших дебатах. Он сидит с отсутствующим видом, уткнувшись в пол. А потом, словно проснувшись, спрашивает звукорежиссера, далеко ли до ближайшего ларька, где можно купить пиво.

– Пиво? Ты это чего? – удивляюсь я.

Даже Энди перестает кривляться и становится серьезным.

– Вы настоящие гады! – наконец с досадой говорит Фил.

Он лезет в сумку, извлекает сложенный трубочкой журнал и кидает его на стол.

– И где тут справедливость? – продолжает он, закуривая.

Энди вздрагивает, не понимая, о чем речь, и пытается рассмотреть журнал.

Фил рассказывает, что увидел «Сверстник» в киоске у метро с нашими фотографиями внутри.

И теперь обводит нас обиженным взглядом:

– Что, блядь, звездами стали?

В его устах слово «звезды» звучит как нецензурная брань. Но пока мы не можем понять, о чем он.

Я отбираю у него журнал и верчу в руках.

«Сверстник» – тонкая пятидесятистраничная безвкусно оформленная брошюрка, в которой повествуется в основном о подростковых проблемах с прыщами. На развороте – статья про нас. Со снимком с фотосессии на заброшенном заводе, которую сделала Ника.

– Как вы можете объяснить, что меня нет ни на одной из этих чертовых фотографий? – Взгляд Фила горит возмущением.

– Но ты же сам сказал, что никуда не поедешь.

Я напоминаю Филу о его ссоре с подружкой.

– Поздно ты спохватился, – говорит Тощий. – Мы же звали тебя.

– И что, так сложно было перенести съемки?

Но мы, не обращая на него внимания, накидываемся на статью. В заметке, оформленной Никиными фотографиями, говорится о новой волне русского пост-рока, которую мы, по мнению автора, возглавляем.

Все начинают вырывать друг у друга журнал.

– Что ж ты молчал! – возмущается Артем.

– А зачем мне суетиться? – жмет плечами Фил. – Меня-то там нет!

– И где его купить?

– Да он продается в каждом киоске!

Фил, насупившись, молчит, а потом издевательски осведомляется:

– Вы же могли хоть одну мою фотографию вставить для разнообразия?

Но очевидно, что это зависело не от нас, и журнал сам решал, какие фото использовать.

В результате Фил, обиженный, уходит, и мы переносим запись на следующий день, делая вид, что этот разговор с его стороны лишь вялая попытка набить себе цену.

Глядя на вышедшую статью, я думаю, что сказала бы Ника. Может быть, я зря всю неделю бегаю от нее?

Когда она звонит, ее голосок в трубке такой привычно растерянный и сексуальный. Она все выспрашивает, когда мы увидимся снова.

– Я соскучилась. Так хочу прижаться к тебе и не отпускать!

Но я не могу признаться ей, что еще не знаю, как быть с Ульяной.

– Я схожу с ума! – говорит она.

Говорит голоском, вот-вот готовым обернуться в стон. Словно в одной ее руке трубка, а другую руку она запустила в свои белые трусики и ласкает себя.

Ближе к вечеру, не выдержав, я беру номер «Сверстника» и решаю сделать ей сюрприз.

Ника живет на другом конце города в модной клубной новостройке, где квартира ее семьи занимает почти целый этаж. Но мне так хочется обрадовать ее, что я не замечаю, как пролетает дорога.

«Та-да-да-дам!» – раскрываю страницы журнала прямо перед ее дверью.

На развороте в безумном коллаже расставлены наши фотографии.

– Вы к кому? – осаживает меня чужой голос.

С удивлением выглядываю из-за журнальных страниц. Передо мной злое, одутловатое лицо. Женщина лет пятидесяти приоткрывает дверь на небольшую щелочку и с подозрением смотрит на меня.

– Что вы хотите?

Скорее всего, это мать Ники, хотя совсем на нее не похожа: небольшого роста, полноватая, с недоверчивым колючим взглядом. В зубах дымится сигарета – это единственное сходство.

– Я к Нике, она дома? В смысле, к Нине…

– А кто вы такой? – продолжает буравить колючий взгляд.

– Фотографии вашей дочери опубликовали в одном известном издании. Я хотел сделать ей сюрприз.

– Какие фотографии? – настороженно интересуется мать, словно речь идет о порно.

Я протягиваю ей раскрытый журнал:

– Если ее нет дома, то просто передайте! Уверен, она обрадуется.

Мать берет «Сверстник» двумя пальцами, как дохлую крысу, осматривает его с обеих сторон, потом, пригвождая меня взглядом, говорит «подождите» и скрывается в недрах квартиры.

Уже через какую-то секунду из распахнувшихся настежь дверей что-то стремительно несется на меня. Это Ника. Я не успеваю сообразить, как она кидается мне на шею.

– Не веди себя как дура! – доносится из-за двери.

Но Ника не слушает.

– Первая публикация!

Ее восторгу нет предела.

– Они даже не забыли указать твоя имя, – говорю я.

Она не верит своим глазам. Торопливо бросает «подожди чуть-чуть!», забегает в квартиру, чтобы взять куртку, о чем-то спорит с матерью и мгновение спустя вталкивает меня в подъехавший лифт.

– Я с тобой, – говорит, задыхаясь от волнения.

Когда мы оказываемся у меня дома, Ника долго разглядывает «Сверстник» под разными ракурсами.

– Но почему они так кадрировали снимки? – Она в восторге и в сомнениях одновременно.

– Это же не фотовыставка. Посмотри в других статьях, материал подан таким же образом. Но твои фотки весьма хороши…

– Ты действительно так думаешь?

Я киваю и сообщаю ей, что не понимаю, почему раньше ее друг Илья Сизов не рекомендовал ее работы ни одному журналу.

– Может, не успел, – оправдывает она его.