Текст книги "Я в степени n"

Не хватило у бабушки сил прогнать его. И понеслось… Видимо, какие-то чувства она к нему испытывала. Раз фотографию сохранила – значит, испытывала. Возможно, она даже его полюбила. Уж не знаю, что она говорила деду, но мне, уже после его смерти, сама, без моих расспросов, поведала об американце. Очень тихо поведала, запинаясь и краснея в свои восемьдесят шесть лет. Закончив рассказ, она помолчала с минуту и совсем шепотом добавила:

– Джек сделал мне предложение… Заваливал едой и подарками. Мы как сыр в масле катались эти три месяца. Братики отъелись, на детей стали похожи. Мать пошла на поправку от штатовских лекарств и витаминов. У меня были лучшие желтые кожаные сапожки в городе. Самые модные. И пальто драповое, с лисицей. До сих пор помню…

Муся снова замолчала, опустила седую, красивую голову в пол и, запинаясь от стыда, продолжила:

– Мы с ним даже целовались… И он мне не был противен… не был… Я сама себе противна была. Целуюсь, а перед глазами Славик стоит… а потом братики, а потом снова Славик. Я почти согласилась. Почти… Бог отвел. Через три месяца пришло письмо из госпиталя, от папы-снайпера. Мол, жив, иду на поправку, разменял вторую сотню проклятой немчуры и надеюсь разменять третью.

Я будто очнулась. Нет, думаю, раз папа жив, значит, и Славик тоже. Я же обещала, они там за меня… а я как шлюха? Нет! Порыдала на плече у Джека, попросила прощения, а подарки его потом сожгла тайком, на помойке. Он хороший был, Джек. Так ничего и не понял, дурачок. А я поняла, все поняла. До сих пор стыдно…

В общем, рассталась бабушка с Джеком и зажила как прежде. Вечный недосып, двенадцатичасовая смена на заводе, голод и рисковые вылазки на толкучку. Она выжила и братьев своих вытянула из войны. И мать. И дождалась, как и обещала, Славика. Он тоже не нарушил клятвы. Не умер – вернулся, нашел ее, не изменил.

Они встретились за несколько часов до ее отъезда из Иркутска. А произошло это так.

Воскресенье. Начало июля, почти середина упоительного, первого после войны мирного лета. Братья играют во дворе, мать пошла на рынок – покупать продукты в дорогу. Они возвращаются домой в Москву. Чемоданы уже собраны и стоят в углу комнаты. На чемоданах лежит желтый треугольник письма. От отца. Его демобилизовали, он возвращается. Решили встретиться в Москве. До поезда несколько часов. Муся не находит себе места. Столько всего связано с этим городом. Она повзрослела здесь. Она здесь выжила. Немыслимо представить, что возвращается на Воздвиженку! Москва-то все та же, и Кремль, и набережные, и Воздвиженка… А вот она – другая. И где, в конце концов, Славик? Больше двух месяцев прошло с окончания войны, а он не объявился. Нет, конечно, жив, конечно… Но, может, нашел себе другую? Бабы сейчас голодные, на самых завалящих мужиков бросаются, на инвалидов… А Славик у нее – красавец. Господи, хоть бы был жив, пусть с другой, пусть забыл, но жив, жив, жив, жив…

Муся оглядывает чистую и пустую без их вещей комнату. Не по себе ей, надо чем-то заняться. Время так быстрее пролетит до поезда, и мысли дурацкие уйдут. Она наполняет водой ведра, берет тряпку и начинает мыть и без того чистый пол. В коридоре слышится шум. Голоса.

– Извините, Блуфштейны в какой комнате?

– Да вот – третья налево.

– А Маруся дома?

– Дома. Пол моет, на дорожку. Повезло вам, уезжают они сегодня.

– Повезло, спасибо.

Голос мужчины знакомый. Почти забытый, другой, едва узнаваемый, но знакомый все-таки и даже родной. Муся боится поверить. Ожесточенно трет тряпкой пол, сердечко ее вываливается из груди. В глазах темнеет, она трет…

Открывается дверь, кто-то входит в комнату. Она не видит кто. Трет пол, боится поднять голову, боится ошибиться. Вошедший гость молчит. Муся делает несколько шагов с тряпкой и утыкается в офицерские сапоги. Они начищены до блеска. Муся видит в них свое отражение. У кого еще могут быть такие блестящие сапоги? Неужели правда? Кончилось все? Или началось? Неужели? Медленно, очень медленно, чтобы не вспугнуть реальность, Муся разгибается и… видит Славика.

Несколько секунд они смотрят друг на друга. Он думает, что она стала еще красивее – невероятно, невозможно красивой! Один шанс из миллиона, что у нее никого нет, что дождалась. Но этот крохотный шанс – больше всех шансов на свете. Больше солнца и луны. Вот такой парадокс получается. Получается, выходит. Он точно знает это.

А Муся думает, что другой человек перед ней стоит – не мальчишка Славик, звезда школы и главный хулиган района, а другой – совсем другой, взрослый, много поживший и многое повидавший мужчина. Вот и прядь седая в волосах, и еще одна, и еще… Она смотрит в глаза незнакомому мужчине и видит там четыре года страха, крови, подлости и героизма. Видит драпающих от танков солдатиков Красной армии, расстрелянных мужчиной под Сталинградом, и ленинградскую мадонну с вырезанным из ноги куском мяса, и депортируемых чеченцев, и немецкого мальчика, заколотого штыком в горло. Она все видит, и увиденное ужасает ее. Но под этим всем она все-таки отыскивает своего Славика. Он там есть, под этим всем, такой же, как раньше. И он ее любит. Поэтому и выжил.

– Опять в сапогах… – растерянно говорит Муся.

– Только не тряпкой и только не форму, – улыбаясь, отвечает незнакомый мужчина. И любимый, прежний Славик окончательно проступает в нем.

Муся падает к нему на грудь и не плачет, а орет бессвязно какие-то слова. Как будто выкричать хочет эти проклятые четыре года, выкинуть их из себя. Забыть. А потом они целуются и падают на мокрый, только что вымытый пол. И все у них там, на полу, происходит. В первый раз. И у нее, и у него…

Бизнесмен на пенсии

Я открываю глаза. Точнее, еще не открываю, но уже слышу противный Анькин писк.

– …Ты, охреневшее, раздутое ничтожество, унижаешь людей, телефоны ломаешь, орешь и считаешь себя пупом земли! Совсем на деньгах свихнулся. А я даже хочу, чтобы тебя посадили. Может, в тюрьме что-нибудь поймешь. Хотя вряд ли… Толстокожий ты баран, еще паханом там, гляди, станешь. Это у тебя получится, все данные есть. Но дышать мне без тебя легче будет. Душно мне с тобой, слышишь? Душно…

Я слышу. Контраст между ее злобным писком и воспоминаниями о Мусе и Славике – катастрофический. Она тюрьмы мне желает… А ведь когда бабушка была беременной моей мамой, через год после войны деда посадили. И Муся ждала его с маленьким ребенком на руках, одна в неласковом сталинском мире, жена врага народа… Что она пережила – представить страшно. Что он пережил… Но Муся его дождалась: сначала с войны, потом из лагеря. Она простила ему всё: и убийства хороших людей на войне, и замороженность его долгую, когда он из тюрьмы вернулся. Потому что любила. А эта…

Хорошо. Она добилась своего: не только ей душно, но и мне. Ни секунды не останусь в этом доме! Рядом не могу с ней находиться, дышать не могу, думать не могу. Я наконец-то тебя понял, Анька, но лучше нам от этого не стало, хуже стало. Ты права: нас связывают только дети. Хорошо, разберемся. Но сначала мне надо разобраться с дураком Серегой и слетевшим с катушек Петром Валерьяновичем. А потом я разберусь с тобой, мало тебе не покажется. Но это потом, а сейчас – вон из этого дома! Противно мне здесь, воняет от тебя, от себя воняет, от стен – от всего… С криком «Пошла на хрен, дура!» я убегаю из кухни, одеваюсь за минуту и, не умывшись, не почистив зубы, лохматый и злой, покидаю ненавистную мне отныне квартиру.

* * *

С тех пор как Москва стала лицемерным европейским городом, где запрещают курить в кафе, продают навынос кофе в пластиковых стаканчиках и навязывают велосипеды удивленным горожанам в минус двадцать по Цельсию, моя машина превратилась в остров свободы. Вива, Куба! Вива, бордовый «Кадиллак» – символ рокабили пятидесятых! Дома жена не разрешает курить, в кафе – государство. Обложили, сволочи, со всех сторон, но есть бордовый «Кадиллак» – символ свободы и вольного, бунтарского духа, в нем можно все. Не буржуазный «Мерседес», где, не дай бог, дорогая обивка пропахнет никотином, не гламурный «Порше» с въевшимися кокаиновыми следами на кожаной торпеде, а бордовый «Кадиллак» – мой маленький и осознанный потребительский протест против всеобщего лицемерия. Я сижу в нем, пью кофе из пластикового стаканчика и курю третью сигарету подряд. Успокаиваюсь. Как же меня все достало. Я прошел длинную дорогу, я дополз до промежуточной станции под названием «Счастье не в деньгах». Большинство думает, что она конечная, а она – промежуточная. Старость впереди уже маячит, на горизонте – станция по имени «Главное – здоровье», за спиной остались остановки «Любовь», «Дети», «Дружба». Я нигде не вышел, ни в чем не нашел смысла. Я еду на фейковом блестящем поезде, именуемом жизнью, и подозреваю, что путь мой кончится в загаженном мрачном тупике под названием «Большой разводняк – сортировачная». «Разводняк» – потому что хоть и объявлялось вначале, что поезд следует в Сочи, а прибудет он в Магадан или куда похуже. А «Сортировочная» – потому что все-таки хочется верить, что в конце пути, пусть даже и в тупике, есть тот, кто сортирует пассажиров. Этот буянил, мусорил, загадил поезд и потратил время в дороге, чтобы себя и других сделать хуже. В отстой его, в небытие, на забытый запасной путь. А этот больше молчал, курил нервно в тамбуре, наблюдал, думал. Не додумался, но хоть попытка была, – в депо его. Помоют, подкрасят, переработают, дадут второй шанс. Ох ты, боже мой, люди так жаждут вторых шансов, а выкидывают на помойку даже первые. И я такой же. Такой, как все. Но у меня есть бордовый «Кадиллак» – остров моей личной свободы, где можно сигаретку запивать лошадиными дозами кофе и думать о тщете всего сущего. Эти мысли меня успокаивают, как ни странно, иначе с ума можно сойти от многочисленных предательств и принципиальной невозможности любви. А так хоть мысли выручают. «Всё пройдет, – думаю я, допивая остатки кофе, – пройдет и это. Потому что пройдет всё».

Минут через пятнадцать ставшего уже почти традиционным кофеино-никотинового аутотренинга я ощущаю способность мыслить логически и вспоминаю о своем гибнущем бизнесе. Делаю такие необходимые и немного запоздавшие звонки, предупреждаю сотрудников, чтобы не появлялись сегодня на работе, напрягаю адвоката поехать к обделавшемуся Сереже. Голос мой звучит спокойно и насмешливо, не взаправду все это – приключение, развлекуха посреди серых будней. Самое удивительное, что мне верят, подхихикивают в унисон. Народ наш доверчив и терпелив, но не от доброты и силы, а от растерянности и отсутствия четкой системы координат. Не зная, что такое хорошо и что такое плохо, люди хавают все, чего в них запихивают. А вдруг хорошо, вдруг эта с виду дурно пахнущая какашка и есть райское яблочко, о котором деды рассказывали? Нет? Ну ладно, будем следующую какашку хавать, должно же когда-нибудь повезти…

Меня сильно удивляет неожиданно возникшая глубина обобщений и та серьезность, с которой я отношусь к разруливанию нарисовавшихся проблем. Да… соскучился, видать. Бизнес мой – микроскопический, его и бизнесом-то назвать трудно. Так… рантье решил немного пошалить, чтобы получить прибавку к пенсии.

Откуда вообще могли взяться следователи с ОМОНом? Это ведь денег стоит, и немалых. Вопрос… Я думал, на пенсии такого не бывает, отчасти поэтому к ней и стремился. Первые мысли уйти на заслуженный отдых пришли ко мне лет семь-восемь назад. Я тогда в очередной раз почти все потерял. Не то чтобы в пух и прах разорился – семья даже не почувствовала изменений, – но подкожные запасы просадил вчистую. Есть квартира, дом, машины, есть деньги на полгода-год привычного уровня существования. И все. Нормальная, в общем-то, ситуация, как говорится, жизнь – игра. Случается периодически, не считая того, что со мной это случилось в третий раз за двенадцать лет. Много! Достаточно! – решил я и захотел на пенсию. В тридцать шесть годков захотел… Ну и что? Пушкина, например, в тридцать семь убили. Но захотеть пенсии мало, ее нужно еще заработать, или украсть, или отнять. Короче, как и все в жизни, пенсию пришлось выгрызать у мира зубами прямо из горла. Занятие малоприятное, но мне не привыкать. Не очень для меня сложно челюстями работать. Гораздо сложнее убедить себя, что это нужно делать. Поганое время тогда было: умирал дед, вследствие моей очередной глупости и очередного предательства разваливался проект, которому я посвятил предыдущие четыре года, вдобавок ко всему прибавились первые, но достаточно серьезные проблемы со здоровьем. Хотелось забиться в щель и лежать там тихо. Или устроиться на непыльную работенку и жить как все нормальные люди. У бабочек ведь только крылья железные, сами они довольно хрупкие существа и живут, как правило, гораздо меньше приземленных гусениц.

Убедили меня начать мой четвертый поход за большими бабками два обстоятельства – гипертонический криз с предынсультным состоянием, а также то, что Анька забеременела нашим младшим – сыном Славкой. Его ведь не случайно Славкой назвали. Когда хоронили деда, у могилы, сам не знаю почему, я вдруг сказал: «Если будет когда-нибудь сын – назову Славиком. Слово даю!» Как мы потом подсчитали, Анька забеременела ровно через сорок дней после смерти деда. Ровно через сорок дней. И такое бывает…

Аборта я на этот раз не требовал, поумнел, но страшно мне стало сильно. Папка у будущего наследника практически банкрот и, как сказал мне один уважаемый профессор, богу душу может отдать при малейших нервных перегрузках. Было о чем задуматься… Посреди зимы, чуть ли не первый раз в жизни один, я сорвался и полетел отдыхать в Египет. Все-таки по сравнению с девяносто четвертым годом мой уровень жизни существенно вырос, тогда только на Патриаршие мог позволить себе отойти, прогуляться. А в тот раз – целый Египет. И вообще, все обошлось без излишней экзальтации. Первые три дня я купался, загорал, нырял, осматривал потрясающей красоты коралловый риф… А потом начал думать. Что меня ждет – я представлял очень хорошо. Не мальчишка уже, как в прошлый раз, наивный. Кровь и пот – это самые маленькие и несущественные издержки. Моря, океаны, бездны дерьма, моральные компромиссы на грани фола и, возможно, несколько разрушенных судеб людей, оказавшихся, по несчастью, рядом. А ради чего? Я устал, я болен, мне есть куда отступать, программу минимум выполнил, семья живет в относительном достатке, когда придет время давать образование детям – можно продать дом или квартиру поменять на меньшую. Устроюсь на работу, буду жить обычной жизнью, зато долго… Правда, придется опять гусеницей стать, да и черт с ним, уж лучше гусеницей, но живой, чем мертвой, утонувшей в дерьме бабочкой. Нет, не хочу больше такое переживать, да и необходимости нет вроде…

Не складывалось, не стыковалось… До последнего дня моего недельного отдыха в Египте не складывалось. Ну не мог, хоть убей, я себя убедить еще раз окунуться в пройденные трижды дурно пахнущие воды. Одно дело, когда жрать нечего, а другое…

Вообще у меня довольно странное представление о хорошей жизни. Мои состоятельные друзья считают меня полоумным скрягой, жалеющим денег на естественные в моем положении радости. К машинам я равнодушен, брендовые шмотки и модные гаджеты бесят меня несоответствием цены и качества, по большому счету, мне плевать, на чем спать и из чего есть, длинноногие молоденькие любовницы кажутся мне продолжением члена, неприлично вываливающегося из штанов. Меня интересуют всего несколько вещей, но интересуют они меня по-настоящему. Я желаю ездить, куда захочу, дать детям образование, какое хочу, лечить родственников у самых лучших врачей и жить, по возможности, просторно. Все. Нет, еще люблю вкусные, не понтовые, а вкусные рестораны и хороший алкоголь. Вот теперь точно все. Эпитафия на моей могиле, скорее всего, будет выглядеть так: «Им правило звездное небо над головой, категорический моральный императив внутри, любопытство и чревоугодие». И чтобы ради чревоугодия из этой фразы вычеркнули моральный императив? Нет, оно того не стоит. Ну, буду пить водку вместо виски и жарить шашлыки на даче вместо обжорства в модных заведениях. Подумаешь…

До последнего дня у меня не складывалось, а в последний день на пляже, под зимним нежарким африканским солнышком, возникло слово ПЕНСИЯ. И все сразу встало на свои места.

Я пойду в свой четвертый по счету очередной поход за бабками. Только не очередным он будет, а последним. И поэтому все получится. Последняя битва, лебединая песня старого вояки, я переплыву брассом океан дерьма, я нырну в самые глубокие и вонючие бездны, но я заработаю деньги. Очень много денег, в три раза больше, чем нужно, по моим скромным потребностям, чтобы не думать о них уже больше никогда. Если я сдохну в этом походе – ничего страшного: деньги останутся Аньке и детям. Но я не сдохну. Впереди еще половина жизни, впереди – пенсия и десятки не виденных мною стран, впереди книги, мною еще не написанные, несделанные открытия, не выращенные мною дети, недосмотренные родители и недолюбленная Анька. Впереди ПЕНСИЯ. Ради этого стоит постараться, и я постараюсь. Я захотел, убедил себя. Я сделал самое трудное, наполовину деньги уже лежали у меня в кармане. Оставалось их только взять.

Когда я вернулся из Египта, то сказал переживающей за наше будущее Аньке:

– Не волнуйся, теперь все будет хорошо.

– Ты решил, – спросила она меня с надеждой, – как тогда, в девяносто четвертом, на Патриарших?

– Круче, Аня, – ответил я, – намного тверже и круче. Не квартира и жратва теперь наша цель.

– А что?.. Дом у моря? Нет? Яхта? Самолет?

– Еще круче, – рассмеялся я, обняв и притянув ее к себе. – Наша цель, Аня… Ты не поверишь, но наша цель – пенсия!

Она мне поверила. Хорошо мы с ней тогда жили. Не ругались, не скандалили, дышали полной грудью рядом друг с другом. Не душно нам было вместе. А сейчас… Первые проблемы, кстати, начались с рождением Славки, но… Не хочу об этом сейчас. Разнервничаюсь, распсихуюсь, а мне надо спасать пенсию. Нужно выяснить, почему она оказалась под угрозой. Не бином Ньютона… Дело несложное, только мыслить нужно трезво и вспоминать честно. Разберусь и тогда позвоню офигевшему Петру Валерьяновичу. Но не раньше, чем разберусь. Нельзя раньше, опасно. Я не могу ставить под удар, пожалуй, единственное ценное, что у меня осталось. Свою пенсию.

* * *

Хорошая, надежная пенсия состоит по большей части не из денег, а из удачного их вложения. Заработать денег, в сущности, несложно, по крайней мере для меня. Зарабатывание денег – это филигранная, грязная, неприятная и опасная, но все-таки техника. А вот вложить их в России надежно и надолго – задача практически нерешаемая. Еще в девяносто четвертом году, примерно через месяц после того, как я пришел работать в свой первый банк, я в деталях понял, как устроен в загадочной и непостижимой России загадочный и непостижимый русский бизнес. На самом деле все тривиально: сначала кто-то, самый наглый и шустрый, нахлобучивает государство на астрономическую сумму. Потом другие, не менее наглые и шустрые, нахлобучивают первого примерно на те же деньги. А в конце приходит государство и нахлобучивает всех. Всё! Круг замкнулся и тут же начался по новой. Как работать в таких условиях – довольно ясно. Схема нехитрая, как в казино: урвал – беги, меняй столы почаще, а еще лучше – игры, в которые играешь. Есть надежда, что круг не успеет замкнуться именно на тебе. Но инвестировать в эту карусель способен только безумец.

Оставался еще вариант: вывести деньги на Запад и прикупить там что-нибудь доходное. Эту идею я отмел сразу. Все потому, что на Западе, как это ни противно, работать надо, а не на карусельках кружиться. Русский человек – в том числе и чиновник, и бизнесмен – для работы не приспособлен. Он – для подвига. Берлин взять, в космос полететь, хапнуть денег и отвалить в Ниццу – это пожалуйста, а работают пускай немцы с китайцами. И я, кстати, не исключение.

Скептики утверждают, что задача «и рыбку съесть, и на ель не сесть» не имеет решения. Я по натуре скептик, но несколько раз в жизни встречал людей, которым это удалось. Их опыт вселял оптимизм. Параллельно с марафонским заплывом по смердящему морю российского бизнеса я присматривался к различным активам и долго ничего не мог найти. Нет, попадались иногда интересные варианты, но они противоречили самой идеологии пенсии. Ими нужно было активно управлять. А какая же это пенсия, когда днями и ночами пропадаешь на работе? Хотелось купить что-то, забыть об этом и, тем не менее, получать ежемесячно деньги. И не крупное, чтобы внимание никто не обращал, и доходное, и надежное по возможности. Не получалось… Я уже почти решил, что пенсия в России – это очередная иллюзия. Стал от отчаяния присматриваться к небольшим офисам для сдачи в аренду. Но тут случайно в занюханном риелторском агентстве повстречал своего будущего младшего партнера – Сережу. И он мне рассказал интересные, возродившие надежды на пенсию вещи. Оказывается, маленькие магазинчики, офисы банков и кафешки, во множестве появившиеся в то время на первых этажах домов, – всего лишь бывшие квартиры, переведенные хитрым образом в нежилой фонд. «Вот что значит передвигаться по городу на машине, очевидных вещей не замечаешь, – подумал я тогда. – Ближе к народу надо быть, оно так денежней получается».

Про «хитрый образ перевода» я понял всё на второй минуте разговора. Все известные мне метаморфозы денег и собственности происходили в России именно этим хитрым образом. С одной стороны, квартиры в магазинчики и офисы переделывать было нельзя, а с другой – если очень хочется, если разрешат десяток муниципальных органов власти, в виде исключения, конечно, по острой социальной необходимости магазинчика именно в этом доме, – можно. То есть, в переводе с бюрократического языка на русский, можно без проблем – за соответствующую мзду. В общем, все как обычно. Необычной была только доходность операции. Даже если просто купить уже готовый, переведенный из квартиры магазинчик, он приносил чуть больше банковского депозита. Но, в отличие от депозита, чутко реагировал на инфляцию. В положительном смысле. Но если самому превратить квартиру в магазин – выгода увеличивалась еще в два раза.

Предложенный бизнес соответствовал всем пенсионным критериям. Доходный, необременительный в управлении, малозаметный, просто крошечный магазинчик размером с типовую квартиру в панельном доме. Ну кому это интересно? Однако кто сказал, что магазинчик должен быть один? Вот она, вся Москва, как на ладони передо мной, и домов в ней много. «Попробуй», – сказал я Сереже, выбрал казавшееся мне подходящим место рядом с метро и дал денег. Он попробовал, и получилось. Потом еще раз попробовал, и опять хорошо вышло. Он пробовал и пробовал, и с каждой его удачной попыткой ко мне приближалась моя пенсия, моя свобода. В конце концов, несколько лет назад мы пересеклись с моей пенсией. Это не каждому удается, почти никому, если честно. Мне удалось. Я быстро и с облегчением свернул свое барахтанье в великом океане великих денег и великого дерьма, ушел на покой и стал писать книги. Вот это была моя первая ошибка. И я имею в виду не книги. Ведь знал все: понимал и про крутящуюся карусель, и про принцип «урвал – беги», и про то, что столы и игры в нашей русской рулетке надо менять максимально часто, и про государство, которое рано или поздно приходит и нахлобучивает всех. Все я знал. Но обманул самого себя – поверил в спокойную жизнь на пожаре, крестиком стал вышивать в горящем доме. Русская национальная идея проста и ужасна: «Да гори оно все синим пламенем!» Вот наша идея. Мы против логики, она скучна и неинтересна, мы в ней не видим никакого смысла. Русский человек подспудно чувствует леденящую кровь иррациональность мира и радостно бросается в нее, как в омут с головой. Зачем что-то выгадывать, когда по-любому сдохнем? Хочешь жни, а хочешь куй – все равно получишь… Так давайте же получим его прямо сейчас, чего тянуть-то? Я тоже русский, примесь Мусиной еврейской крови удерживает меня от немедленного осуществления желания спалить все к черту, разрушить свою и окружающих людей жизни. Но забыть с трудом приобретенный опыт, задвинуть логику на задворки подсознания и надеяться неизвестно на что – это всегда пожалуйста. Вместо того чтобы продать удачно переведенные в магазинчики квартиры, зафиксировать прибыль и перескочить на какую-нибудь не менее выгодную тему, я стал вести жизнь европейского рантье. Писал книжки, путешествовал, копался в себе и пытался решить экзистенциальные вопросы бытия. На самом деле экзистенциальный вопрос европейского рантье в Российской Федерации только один, и сформулировал его еще Александр Сергеевич Пушкин (тоже, кстати, рантье): «Догадал же меня бог с моим умом и талантом родиться в России», – бросил упрек Вселенной великий писатель. Я, к сожалению, вовремя не бросил и не сформулировал. И началось…

Сперва босс всех боссов сказал обалдевшему от восторга русскому народу: «Крым ваш». Правда, мало кто расслышал не произнесенное, но явно подразумеваемое продолжение: «А все остальное мое». Я расслышал, но было поздно. Рубль рухнул. Доходы от аренды в долларовом выражении упали в два раза. И странное дело: почти в те же два раза вырос рейтинг босса всех боссов. Внес я посильную лепту в его популярность своими доходами. В отличие от телеболтунов реальное бабло пожертвовал. Даже спасибо никто не сказал. Вместо этого повысили налоги. Потом спад в экономике существенно проредил число арендаторов и понизил ставки аренды. Мой личный вклад в светлое будущее босса всех боссов разбухает на глазах. Зато мое собственное будущее стремительно темнеет. И главное – претензии предъявлять не к кому. Сам виноват. Увидев, что дело с превращением квартир в магазины пошло, я не стал ничего продавать и фиксировать прибыль. Наоборот, я попытался заработать еще больше. Причем без всякого риска, как я думал. Не на свои деньги, а на чужие. Крутился я двадцать лет быстро, кружился на карусели долго, и круг знакомых у меня образовался широкий. Все с бабками, конечно, другие на нашей карусели не удерживаются. И все мечтают о пенсии. Им и стал я предлагать волшебные превращения жилой недвижимости в нежилую. Идея вызвала ажиотаж. Вот что значит точное попадание в менталитет! «А ну-ка, сани, везите сами». Все свои, все люди русские, все мечтают лежать на печи и ни хрена не делать. Так почему на этом не заработать? Тем более всю техническую сторону дела взял на себя Сережа, я только клиентов подгонял… И без всякого риска, все по-белому. Они сами утверждали места и сметы ремонтов, мы только гарантировали получение разрешительной документации и помогали сдать в аренду переведенные в нежилой фонд помещения. За это совершенно официально брали нехилую долю от барышей. Я даже и не думал, что на пенсии можно так здорово зарабатывать. И при этом особенно не работать. Ведь на пенсии же… «И рыбку съел, и на ель взлетел…» Ох, какой я молодец, какой же я самый хитросделанный мальчик на свете. Пятерка мне с плюсом!

Да-а… а еще босса всех боссов в чем-то обвиняю. Мы с ним одной крови, он воистину мой всенародно избранный, народный босс. Он Крым хапнул – не хватило. Большего захотелось – Украину всю, Сирию, черта лысого! Мне тоже показалось мало моей пенсии. Про нас с ним тот же Пушкин хорошо написал: «Не хочу быть царицею, хочу стать владычицей морскою». Финал сказки хорошо известен. В его случае всё чуть сложнее, а в моем – совсем просто. Пришло, как и предполагалось, государство и нахлобучило всех. Несколько месяцев назад московские власти запретили перевод квартир в нежилой фонд.

* * *

Человек, в принципе, очень живучая система. Как самолет, как «Боинг» или «Эйрбас», к примеру. Чтобы с человеком случилась катастрофа, одной ошибки обычно мало. Три как минимум, а то и больше, да из разных областей жизнедеятельности, да еще чтобы дополняли и усугубляли друг друга. Вот тогда…

Я сделал все что мог – наступил на все встречные грабли. Я очень старался и вот теперь сижу курю в своем бордовом «Кадиллаке», за миг до того, чтобы сорваться в штопор. Первое и главное – я поверил в теоретическую возможность пенсии на территории Российской Федерации. В стране, где в среднем на одно поколение приходится, в лучшем случае, две задницы. Революция, репрессии… Революция, репрессии, война… Война, застой, распад страны… Распад страны, дефолт, вставание с колен, санкции и снова война – пока еще небольшая.

Поставив за горящим рулеточным столом на «зеро», я выиграл. И вместо того чтобы быстро отбежать с бабками хотя бы к соседнему, пока не горящему столу, – остался играть дальше. Более того, я стал заманивать за огненный столик дальних и ближних приятелей, в азарте я делал ставки на их деньги, огонь уже пятки лизал, а я все ставил и выигрывал. Но и этого оказалось мало для катастрофы, вдобавок ко всему я еще умудрился взять бабки не у тех людей. Хотя что такое «те люди»? Были среди моих клиентов и бывшие бандиты, и крупные чиновники, и даже один высокопоставленный гаишник. И никаких проблем, несмотря на то, что они зависли со своими не до конца переведенными в нежилой фонд квартирами, потратив кучу денег и не получив никакого результата. Потому что даже самый суровый государственник-силовик четко знает, что государство, которому он служит, в любой момент может объявить шуткой не то что собственные законы, но и саму жизнь сурового государственника. И приятный оборотистый парень Витя тут совсем ни при чем. Мало, что ли, всех кидали? Последний раз год назад публично, по телику, оплакивали тех, кто доллар по 35 рублей купил: мол, дураки они, подешевеет, не делайте, как эти глупые люди. А потом раз – и семьдесят! Вчера собственными ушами в машине по радио услышал, как босс всех боссов сказал, что наша экономика прошла пик дна. Я чуть в кювет не улетел: пик дна… Образ-то какой, поэт, твою мать…

Вообще, какие ко мне могут быть претензии? Как там у Гайдая: «А что, церковь тоже я разрушил?..» Между прочим, я всем все объяснил, и все меня вроде поняли. Никто у них ничего не украл – вот они, квартиры, стоят, записанные на их доверенных лиц, и ремонт из них никуда не денется – все по утвержденной смете, за каждый рубль ответить могу. А то, что один порядок перевода в нежилой фонд аннулировали, а второй не ввели – так введут когда-нибудь. На то оно и государство, чтобы безумствовать, но экономическая логика рано или поздно восторжествует. Ну да, превратились из спекулянтов в инвесторов. Возможно, даже долгосрочных. Бывает… Все равно в конечном итоге в убытке не останутся. Потерпеть надо. Сколько? А я не знаю – может, месяц, а может, пять лет… В России, как известно, нужно жить долго.