Текст книги "Смерть императора"

Часть III
Несколько дней из жизни провинции вдали от войны

Лето 869 года от основания Рима

Повозка передвигалась еле-еле. Никто не хотел спешить – прежде всего мулы, которым путь этот был знаком и не сулил ни вкусной травы, ни отдыха. Возница прикидывал так: вернуться бы в город к началу мужского времени в термах – и лады. Солдаты, что сопровождали повозку, тоже не слишком торопились, потому как торопиться солдату стоит в трех случаях – это когда идешь в атаку – поспешать надо, чтобы миновать сектор обстрела как можно быстрее. Второе – если доведется драпать – особо от кавалерии – тут уж надо мчаться как ветер, если не хочешь, чтобы тебя сзади полоснули мечом по бедру и до конца дней сделали калекой. Это если повезет – и не прикончат на месте. И третье – когда утаиваешь золотишко из общей добычи – вот тут следует быть очень проворным, чтобы чужой глаз не приметил, а язык – не донес. Во всех остальных случаях проворство совершенно ни к чему. Гражданским тоже порой нет смысла торопиться. К примеру – никуда не торопился едущий на повозке человек в грязной ветхой тунике со связанными за спиной руками. Темные вьющиеся волосы его были спутаны и присыпаны пылью, глаза покраснели, потому как свою последнюю ночь он провел почти без сна. Был он молод – не достиг еще и двадцати, на впалых щеках лишь кое-где курчавились редкие волоски. Роста среднего, узок в плечах, худ до крайности. Глаза имел живые и умные, но взгляд все время метался и ускользал – собеседникам в глаза юноша никогда не смотрел прямо. На груди паренька на куске старой грязной веревки висела грубо намалеванная деревянная табличка. На табличке той значилось, что парня зовут Прокруст, что продавал он в рабство свободных и за это приговорен к распятию, потому как не был римским гражданином. Несколько любопытных вышли из Эпира вместе с повозкой, решив поглазеть на казнь, но постепенно отстали. Возможно, еще нагонят – а может, и передумают. Решат, что нет ничего интересного в казни проходимца, воровавшего детей и женщин. За подобное в этот месяц казнили уже третьего преступника. И все они были чем-то похожи – юноши или подростки, пойманные в городе на месте преступления, – одиночки без родни и средств, решившие на продаже живого товара подзаработать пару золотых. Прокруста схватили на постоялом дворе, где он пытался украсть десятилетнюю девочку, дочь римского путешественника, богача из сословия всадников. Папаша девочки приехал послушать речи Эпиктета – ныне философские эти беседы сделались чрезвычайно популярны. Приехал с семьей и домочадцами, но сдуру остановился не у друзей, а в дешевой и плохонькой гостинице. Где вся его фамилия в первый же вечер отравилась гнилой едой, а на второй день римский всадник едва не лишился младшей дочери. Прокруст не сумел быстро запихать кляп в рот девчонке, та завизжала, сбежались рабы ее отца и слуги из гостиницы. Слуги соваться в драку не стали, а вот один из отцовских вольноотпущенников так приголубил Прокруста палкой по голове, что тот рухнул на пол без чувств. Девчонку освободили, а Прокруста связали и послали гонца за городской стражей. Дело разобрали быстро – да и чего там разбирать – сдуру Прокруст, почти ничего не соображавший от нестерпимой головной боли и тошноты, ляпнул, что хотел продать девчонку на рынке рабов, – за что и был тут же приговорен к крестной муке.

– Как же все плохо устроено в этом мире… – бормотал он теперь, оглядывая яркое небо и серебристые оливы, что росли справа от дороги. Слева за загородкой паслась отара овец под присмотром мальчишки-пастуха и собаки. Собака немного потрусила вдоль обочины, погавкала для порядка на повозку и вернулась к овцам.

– Плохо устроено, – поддакнул возница. – День сегодня нежаркий, да с ветерком – провисишь живым до ночи. А может, и еще весь завтрашний день… А может, и на третий день не умрешь – если будет дождь. – Возница потер колено. – А дождь к вечеру наверняка будет.

Возница, скособоченный старым ранением, седой и то ли небритый очень давно, то ли бородатый, весь в седой короткой щетине – и щеки, и голова, – был дважды ранен в левую ногу, и раны эти ныли к дождю и грозе – посему никогда он не ошибался с предсказанием погоды.

– Эй, Гай, сидеть тебе тут всю ночь под крестом… – добавил возница-ветеран со злорадством, обращаясь к шагавшему подле повозки солдату-ауксиларию.

Брусья креста, плохо перевязанные, съехали на сторону, и Гай теперь вынужден был идти рядом с повозкой, придерживая деревягу, чтобы не сползла и не упала. Гай служил когда-то в Шестом легионе Феррата, но был пойман во время незаконной отлучки и направлен служить во вспомогательную когорту. А не надури он по молодости – был бы сейчас в Парфии вместе с Траяном, глядишь, уже бы подходил к Ктесифону. Сказывают, в парфянской столице золота уйма! Сам царь парфянский сидит на троне из чистого золота и ест с золотого блюда. А во дворце у него три тысячи красавиц, рядом с которыми все красотки Эпира страшнее старух Грай.

– Вина дайте… – попросил Прокруст. Его била крупная дрожь, а пот скатывался по лицу к подбородку и капал на тунику. Он то и дело дергался, пытаясь высвободить руки и отереть лицо. – Положено же вино перед распятием…

– Совсем еще малый… – заметил без тени сочувствия третий солдат-бенефициарий. Он двигался налегке, ведя в поводу коня, и в троице являлся главным – то есть отбыть с места казни он планировал первым, оставив товарища сторожить казнимого. Имел он какое-то дальнее значительное родство – потому по службе продвигался быстро и рассчитывался вскорости сделаться центурионом, если выпросит у покровителя-патрона денег на экипировку.

– Малец-то малый, а подонок… – отозвался возница.

К преступнику сочувствия никакого он не имел. У его родной сестры точно так же украли мальчонку-красавчика год назад и наверняка продали в какой-нибудь лупанарий.

Наконец прибыли к месту. Здесь стояли у дороги кресты – один уже пустой – дня три или четыре назад сгнившее тело с него обрушилось, расклеванное вороньем. Посему останки подобрали и стащили на кладбище для нищих, где и бросили в яму без всяких обрядов. На второй перекладине тело еще висело, и, когда повозка приблизилась, парочка ворон нехотя поднялась в воздух и натужно захлопала крыльями, перемещаясь с креста на полузасохший тополь.

– А живому они глаза не могут выклевать? – в ужасе спросил Прокруст.

Ему не ответили – только командир маленького отряда загоготал. Страх приговоренного его развлекал.

– Могут… это запросто, – хмыкнул возница.

Гай подобрал камень и швырнул в сторону умиравшего дерева. Хороший бросок. Вороны поднялись в воздух и с криком понеслись прочь. Но в любой момент эта парочка могла вернуться.

Приговоренного столкнули с телеги, следом сгрудили брусья креста, гвозди да веревки. Крест сбивали долго и обстоятельно. Так же обстоятельно рыли ямину. Потом развязали Прокрусту руки. Тут его затрясло так, что казалось – вот-вот упадет и забьется в припадке. Возница выругался, отцепил от пояса флягу и сунул парню в зубы. Вино было крепким – из подсушенного винограда, хорошо выдержанное. Парень сразу захмелел. Его раздели – на грязные ветхие тряпки никто не польстится – разве уж кто-то из совсем замученных рабов решит сделать себе подстилку. Долго привязывали к кресту руки и ноги. Привязывали крепко – чтобы не освободился, хитрюга.

Потом втроем с помощью блока стали поднимать крест. Привалили столб камнями, чтоб не шатался, если налетит гроза. Прокруст позволял с собой все это делать молча, не вырываясь. А вот когда солдаты крест укрепили и отошли, тут Прокруст завыл страшно – диким раненым зверем.

Выл он недолго. Потому как солдат, тот, кого звали Гаем, ткнул его древком копья в пах и кратко сказал:

– Заткнись…

– Эй, Гай, не увечь парня – велено, чтоб жил подольше, – остановил его главный. – Он свободных крал для продажи в рабство – декурион рассердится, если эта мразь быстро подохнет.

Возница тем временем сгрузил с повозки мешок с провизией и водой. И, развернув повозку, покатил в город. Ничего интересного в том, чтобы смотреть на висящего на кресте человека, он не находил. После первой казни все остальные кажутся похожими друг на друга. Командир тоже вскочил в седло и взял с места рысью, радостными гортанными криками подгоняя коника, чтобы тот перешел в галоп.

Прокруст и Гай остались: один на кресте, второй – подле.

– Вот же лысая задница, – пробормотал Гай, воткнул копье в землю и пошел собирать хворост и сухую траву для костра – куковать тут ему до ночи, а к вечеру будет гроза – обещал возница. Странно, однако, вроде и жары нет – ветер веет прохладный, так откуда взяться грозе? Вообще, старики заметили: уже лет десять как сделалось холоднее – что ни год – замерзает Данубий так, что по льду переходят его варвары без всяких мостов. и во Фракии, и в Македонии, и в Ахайи летом вдруг порой начинают идти холодные дожди. Жалеет Гея-земля для детей своих тепла.

– А и ладно… – решил Гай, будет не будет гроза, а хотелось бы хоть воды вскипятить, а не глотать неразбавленное вино и давиться хлебом всухомятку.

Любопытные появились часа через два. Зевак было трое – чуть впереди шел мужчина лет под сорок – крепкий, жилистый, но страшно изувеченный, особо лицо. Сразу видно и по шрамам, и по выправке, что ветеран. Был человек этот коротко острижен, отчего казалось, что носит он серую шапку. Одет был в льняную тунику и шерстяной плотный плащ, а на ногах носил крепкие солдатские калиги. У ветерана висел на фастигате солидный кожаный мешок, и нес он его с видимым усилием. У пояса крепились две фляги – с водой и вином. Изувеченного крепыша сопровождала тетка – лет неопределенных – сухая, темноликая, в греческом гиматии[41]41
  Гиматий – греческий плащ.


[Закрыть] поверх длинной туники. У нее при себе тоже имелась котомка – но куда меньше и легче, чем у мужчины. Третьим шагал мальчишка-подросток – лет четырнадцати, судя по повадкам – из рабов, а в руке – толстая палка, хорошо выструганная – дорожный посох и в случае чего – серьезное оружие. Холщовую сумку паренек нес на плече.

Подойдя, все трое задрали головы и уставились на казнимого.

– Вот я думаю, это он… точно он… моего Аристобула украл… – сказала женщина и погрозила человеку на кресте сухим кулачком.

– Вы чего явились, а? – зло спросил Гай, возившийся с не желавшим разгораться костром.

– Поглядеть, – ответила за троицу женщина. – Прокруст у меня сына украл – и уж теперь его не найти нигде – продали, увезли… – Женщина вновь погрозила казнимому. – У Секста вон тоже сына украли. Младенчика.

Ветеран кивнул, подтверждая слова своей спутницы.

– Да чего уж, смотрите, – милостиво разрешил Гай. – Только быстро он не умрет. Долго ждать придется. По мне, так я бы его каленым железом попытал.

– Дай помогу… – предложил ветеран, и Гай не сразу понял, что речь идет о костре.

Гай посторонился. И – о, чудо – едва Секст чуть тронул ветки в костре, положил пучок травы, дунул, дым повалил гуще, а потом радостно запрыгали желтые язычки. Ветеран явно знал толк в кострах.

Тут же был водружен на огонь котелок с водой, а из мешка ветерана извлечена половинка тушки ягненка, обмазанная глиной.

– Смотри-ка, основательно подготовились, – заметил Гай. – С такими припасами можно и подождать. Чай, парень никуда не удерет… – Ауксиларий расхохотался над собственной шуткой.

Он и сам не заметил, как в руках у него оказалась чужая фляга с крепким неразбавленным вином – не менее крепким, чем держал при себе возница.

– Если дождаться, когда душа распятого покинет тело, можно заклятием заставить ее служить три дня и во сне рассказать, кому он продал наших детей… Пока на той стороне не глотнет воды из Леты, – доверительно поведал ветеран Гаю. Говорил он медленно, как будто с трудом подбирал слова. А когда говорил – рот его странно кривился на сторону из-за жуткого шрама.

– Ты знаешь такие заклятия? – спросил Гай.

– Она знает… – кивнул в сторону женщины Секст.

– Это же колдовство… – подозрительно покосился на женщину молодой солдат.

– Никакое не колдовство. Она – жрица из храма Деметры и Коры, покровительниц Эпира.

– А… – понимающе протянул Гай и на всякий случай тронул висящий на груди амулет.

Тем временем утренняя прохлада сменилась душной вяжущей жарой, ветерок стих, на пир пожаловали насекомые со всей округи – теперь они роились вкруг казнимого, и тот в отчаянии тряс головой, пытаясь согнать мух и слепней хотя бы с лица.

Дым от костра плохо отгонял насекомых, женщина и мальчишка наломали веток, чтобы отмахиваться от приставучей дряни.

– Воды… – стонал тем временем человек на кресте.

– Скоро будет тебе вода… – буркнул Гай. – Обещана гроза к вечеру – значит, будет.

– Вода Стикса – она ледяная… – ухмыльнулась женщина. – Еще напьешься!

Костер прогорел, и ветеран разворошил угли, положил в алое дышащее жаром чрево приготовленного для запекания ягненка. Гая стало клонить в сон… Неожиданно сбоку оказался свернутый плащ, и тело так удобно на нем устроилось… Задание – стеречь казнимого – оказалось совсем не трудным… А ягненок будет наверняка наивкуснейшим. Глаза солдата смежились.

А ветеран помахал перед лицом его рукою, убедился, что парня сморило, и отступил. В следующий миг он ловко вскарабкался по кресту наверх к привязанному Прокрусту и влил тому в рот несколько капель воды с уксусом из фляги.

После чего ветеран соскользнул вниз и вновь оказался рядом с костром. Небо тем временем начало темнеть – хотя до заката было еще далеко. Обещанная гроза приближалась быстро.

Прокруст смотрел на идущую грозу с надеждой – вода, облегчение муки…

Гай с первым далеким рокотом грома очнулся, глянул на небо и встревожился – грозы он побаивался – с тех пор как в легионе у них молнией убило легионного раба.

Секст тоже поглядел на небо.

– Гроза идет быстро. Лучше всего укрыться вон в той гробнице, пока дождь не хлынул. – Ветеран указал на мраморное строение у дороги.

Гробница напоминала маленький храм, украшенный статуями, – три мраморных грации, обнявшись, застыли в глубине портика. Правда, походили они скорее на трех гетер, явившихся позабавить умершего.

– И то… – согласился Гай. – Может, боги прогневаются и сожгут мерзавца вместе с крестом. Смогу в лагерь побыстрее вернуться…

– Иди… Вместе с Гермией и мальчишкой, а я присмотрю за костром – пообещал ветеран. – Ягненок еще не пропекся. Придется золу кожей прикрыть.

Вино изрядно подействовало на Гая: ноги заплетались, а в мыслях была какая-то каша… Нехорошо, муторно было… То ли от вина… то ли от понимания – не то он что-то делает, нельзя уходить… И этот изуродованный бывший легионер – не командир Гаю, чтобы отдавать приказы. Но ауксиларий поднялся и поплелся в гробницу вслед за женщиной и мальчишкой.

Едва укрылись, тут же налетела гроза, ветер ревел, гром грохотал, и даже сквозь узкую щель входа холодный блеск молний ослеплял. Дождя пока не было – гроза бушевала сухая. Гай извлек из-под туники амулет и теперь при каждой вспышке молнии и раскате грома подносил его к губам.

Мальчишка забился в угол и тоже шептал какие-то обеты. А вот женщина, похоже, вовсе не боялась грозы. Она сидела – прямая, неподвижная – и чему-то улыбалась. Верно, поджидала, когда душа казнимого расстанется с телом. Гай, продолжая дрожать, вдруг ненадолго провалился в какой-то короткий бредовый сон, а когда очнулся, ощутил, что в гробницу тянет мерзким едким дымом – верно, подожгло что-то неподалеку молнией – быть может, сухой тополь, на котором сидели вороны. Снаружи шумел дождь, и было темно – молнии отблистали, гром отгрохотал.

Гай ухмыльнулся, довольный, и заснул уже крепко-крепко. Последнее, что он запомнил, – это женщина, которая склонялась над ним. Лицо ее кренилось, тело чуть ли не падало, а сам Гай плыл куда-то, проходя легко сквозь мрамор…

Во второй раз Гай проснулся уже на закате. Гроза ушла окончательно – ровный розовый свет лежал на каменных плитах у входа. Никого в гробнице, кроме него, не было. Солдат поднялся с надгробия, встряхнулся… вышел. Под навесом портика, у ног граций были сложены его нехитрые пожитки, стояло прислоненное к одной из статуй копье. Гай совершенно не помнил, чтобы приносил свои вещи сюда. Здесь же, завернутая в листья лопуха, лежала половинка запеченного ягненка и стояла фляга с вином.

Гай вышел из тени портика. Глянул на крест и обомлел… вместо креста к отмытому грозой вечернему небу поднимались обугленные обломки – и к ним было все еще прикручено (или прилипло, спаянное жаром?) обугленное черное тело.

– Юпитер… – только и простонал Гай.

Он подошел к телу – черный череп озорно скалился на единственного зрителя белыми зубами.

Гай принюхался – от тела и креста все еще несло чадным духом. Совсем не запах дерева или горелого мяса. Ясно было – гроза сожгла мерзавца, но отчего такой смрад – понять Гай не сумел. Уж не сама ли Геката со своими псами явилась сюда, чтобы забрать темную душу казненного в Аид?

– Верно, мерзкие преступные дела так пахнут… – пробормотал солдат.

Служил бы он на Востоке – знал бы тогда, что это запах сгоревшей нафты.

Даже в беспамятстве Прокруст чувствовал, как ему больно. Возвращаясь, выплывая из темноты на маячок масляного светильника – со стоном, воем, криком, – первое, что он ощутил, это боль в каждой частичке тела – ныли руки, ноги, спина, шея, вся кожа зудела, губы распухли липкими подушками. Веки почти не открывались, и желание было их не просто чесать – содрать ногтями с лица. А любое движение тут же вспыхивало болью в каждой косточке, каждой жиле.

Раз больно – значит, жив – решил он про себя. Но не знал еще – радоваться ли этому открытию. Может, лучше было умереть, нежели терпеть такое!

Однако спасению своему Прокруст не удивился. А стоило бы дивиться, что, провисев почти целый день на кресте, остался он в живых.

– Где я? – спросил, оглядываясь. Маленькая темная спаленка без окон. Золотистый ореол над светильником дрожит – вот-вот погаснет. Завешан кожей проем. Кожа колышется – верно, там, за дверью, не коридор, а сразу – двор.

Подле кровати сидела женщина.

Он помнил ее лицо – смутно. Где, когда? Кажется, она бежала за ним по узкой кривой улочке в тот день, когда он, подобно волчаре, нес ее дитя-ягненка. Мальчишка был тяжеленький – лет, кажется, семи. Женщина нагнала, вцепилась так, что затрещала ткань туники, лопнула на спине. Он отшвырнул мальчишку, шмякнув того о стену, чтоб не попытался встать, затем схватил женщину за горло и тоже ударил о каменную кладку – только с виду он был мелок и слаб. А на самом деле жилист и вынослив – никто другой не выдержал бы так, как он, крестную муку. Но тогда он не думал о кресте, он думал о том, чтобы эта сука, порвавшая ему тунику, заткнулась, и она замолкла, сомлев, сползла по стене, кулем распласталась на мостовой… Он помедлил, перевернул ее на бок, задрал тунику и гиматий, быстренько оприходовал женщину, затем подобрал скорчившегося на земле мальчишку и понес дальше… Только вышла промашка – уж больно круто приложил он о стену мальчонку, сломал челюсть – лицо отекло, перекосилось, сделалось уродливым… и Сладкоежка ребенка не взял – пришлось продать одноглазой старухе Грайе за несколько денариев…

– Вспомнил меня? – спросила женщина, раздвигая в усмешке губы. – Вижу, вспомнил…

Она поднесла к его губам кубок, и он покорно выпил, почти уверенный, что пьет сок цикуты.

Напиток был приторный, терпкий. И – о, чудо – принес облегчение. Боль как будто смазалась, притихла.

– Помню, – сказал Прокруст, хотя ничего говорить не хотел.

– Знаешь, где Аристобул? – Женщина опять наклонилась к самому его лицу.

Изо рта у нее противно пахло, но у Прокруста даже не было сил отвернуться.

– Не помню… – прохрипел воришка.

– Еще вспомнишь… – пообещала женщина.

* * *

Четыре дня Прокруст провел в бреду между жизнью и смертью. На пятый ближе к вечеру в комнату его явился парнишка-подросток, и вдвоем с женщиной они выволокли спасенного преступника из дома. Впрочем – домом строение можно было назвать с большой натяжкой – полуразвалина, сгоревшая несколько лет назад, да так и не восстановленная (скорее всего, по причине отсутствия у хозяина средств).

Во дворе (по бокам шли какие-то горевшие лет пять назад постройки без крыш) Прокруста привязали к деревянному столбу. Качественно привязали. И тогда появился седой ветеран с изуродованным лицом, широкоплечий, коренастый, жилистый, сразу видно – куда сильнее Прокруста. Страшнее старых шрамов были глаза старого вояки – холодные, без блеска, как металл нечищеного клинка.

– Два мальчика, – сказал ветеран низким хриплым голосом, от звука которого почему-то сразу вспоминались камни, что катятся по склону и настигают – неотвратимо, давя насмерть. – Один – Аристобул – сын этой почтенной женщины, чья лавка тканей возле фонтана. Второй – тот, что похищен был из гостиницы, когда я дрался с одним человеком, имя которого тебе знать необязательно. Но ты хорошо его запомнил – потому что получил удар кинжала в руку от него на прощание. Ирана та еще не зажила. Но добычу свою ты уволок. Мальчик был совсем маленький, и звали его Гай. Где он теперь?

– Я не знаю… откуда… – залепетал Прокруст, в этот миг он сильно пожалел, что очнулся не в молочном прибрежном тумане Стикса, а в этом заброшенном и сожженном доме.

– Ты знаешь… потому как соврал во время дознания. Я ходил по рынку и многих спрашивал – нет на рынке рабов в Эпире человека, который скупает свободных. Ведь ты заявил под пыткой, что хотел продать девчонку на рынке. Но я не нашел ни одного, кто бы скупал свободных детей на рынке запросто, не опасаясь городской стражи. Однако дети пропадают. Вот уже четыре года, как пропадают дети приезжих богачей, и никто никогда их потом не находит. Ты пытался украсть девчонку римского всадника. Городского палача ты обманул. Но меня не обманешь. Кому ты должен был ее доставить?

Прокруст облизнул губы.

– Я забыл имя… – Ничего умнее в этом своем отчаянном положении не придумалось. – Пока висел на кресте, память отшибло… Правда-правда, ничего не помню… совсем…

Ветеран отвернулся и принялся ворошить угли в сложенном тут же на каменных плитах примитивном очаге. Прокруст заметил, что в углях лежит обломок меча.

– Есть средство, – сказал ветеран, выхватывая клещами из огня обломок, – которое хорошо освежает память.

– Нет, погоди! – взвизгнул Прокруст. – Яне могу… не могу…

– Что не можешь?

– Не могу назвать имя.

– Почему? – Раскаленный обломок приближался к лицу. Медленно. Но Прокруст уже ощущал его жар.

– Если узнают, что я выдал…

– А мы сделаем так, что никто не узнает.

Обломок вдруг коснулся щеки и ужалил.

Прокруст завизжал.

А палач деловито сунул обломок меча назад в угли – чтобы железо вновь раскалилось.

– Как? Как не узнают… – выдавил Прокруст, задыхаясь от боли и ужаса.

– Потому что я убью этого человека.

– Воды… – простонал пленник.

Фляга ткнулась в опухшие губы, Прокруст сделал пару глотков.

– Я не приходил… меня нашли…

– Как?

– Я задолжал одному человеку… он дает легко и без залога… мне сказали… и я набрал тысячу сестерциев. Всякий раз оставлял расписки. А потом ко мне пришли и сказали… – Он перевел дыхание и, видя, что палач опять потянулся за куском металла, взвизгнул: – Я рассказываю… все как есть! Слушай! Слушай!

– Я слушаю… – отозвался палач.

– Так вот… мне сказали: или я возвращаю долг, или умираю в страшных муках, или буду красть детей – тех, на кого мне укажут… и за каждого долг будет снижаться… Но все не так получилось… На остаток росли проценты… и долг не уменьшался… почти совсем… Вот так всё.

– Нет, не всё, – ухмыльнулся палач и ткнул раскаленным обломком в другую щеку.

Подождал, пока визг стихнет, и добавил:

– Ты не сказал, как зовут доброго ростовщика.

– Эпиктет.

– Так зовут философа, чья слава растет день ото дня, как твой долг.

– Ростовщик тоже называет себя Эпиктетом. Только – Эпиктет Толстый. Или Сладкоежка… – Прокруст выдавил это имя с трудом. – Он очень толстый, и дом у него большой. В городе.

– Но есть еще и дом за городом?

– Не у него – а у его господина. А господина зовут Платон.

– Ну прям философский кружок. А Сократ там не появлялся?

– Про Сократа ничего не слышал. – Прокрусту явно было не до шуток.

– И где же расположено это поместье? Поместье Платона, имею в виду.

– Рядом с поместьем бывшего наместника Ахайи Нигрина. Это все… более ничего я не знаю.

И палач ему поверил. Он отвязал пленника от столба, и тот буквально рухнул ему на руки.

Пришлось взвалить Прокруста на плечо и оттащить назад в спальню. И хотя пленник вряд ли сам мог встать, на всякий случай ветеран привязал руки и ноги к деревянной раме кровати.

– Я уйду на пару дней… Следи за ним, – сказал он женщине. – Чтоб не сбег.

– А если сдохнет? – спросила Гермия.

– Пусть подыхает.

– Нам он более не нужен? – спросила женщина с надеждой. Ей очень хотелось самой перерезать горло этому парню.

– Погоди… нет. Мне кажется – он не все сказал. Пусть пока поживет. Смазывай раны, давай пить, корми. А сама готовься, завтра будет у нас одно важное дело. И запомни: нет ничего слаще мести.

– Я хочу найти Аристобула, – отозвалась женщина, – кем бы он ни стал. Даже если его продали в лупанарий. Когда я его обниму – радость моя будет слаще любой мести.

– Найдем, – пообещал ветеран.

– Тебе хватит денег, что мы собрали? – спросила женщина. Она была обстоятельна во всем.

– Я экономен, – отозвался бывший легионер.

* * *

Вилла Нигрина утопала в зелени и выглядела ухоженной, будто молодая женушка старого банкира. Принаряженная, с новенькими воротами. Секст постучал.

– Чего тебе? – высунулся смуглый привратник – выше Секста на целую голову и шире в плечах раза в полтора.

– Работу ищу… – отозвался Секст. – Я – ветеран. Вышел в почетную отставку, а денег – ни квадранта. Мог бы за еду охранять виллу.

Раб, решивший в первый момент гнать подальше попрошайку, глянул на жуткие шрамы, потом – на военные калиги – и передумал.

– Стой здесь, сейчас спрошу вилика – надобна ли ему твоя служба, – пробормотал привратник.

Он уже хотел закрыть ворота, но тут внутри послышался оклик:

– Громила, открывай ворота, осел, я еду в город!

В следующий миг ворота широко распахнулись, и шесть здоровенных носильщиков вынесли изящную лектику. Занавески были откинуты, и внутри сидела женщина ослепительной красоты. Лет ей было около двадцати трех – оливковая кожа, густые вьющиеся волосы, уложенные в сложную прическу с лентами из расшитой золотом ткани. Уроженка Востока, доставляющая удовольствия знатному и богатому римлянину. Рядом в лектике сидела миленькая девочка лет восьми. Кругленькое личико с мелкими чертами, бледные щеки. Девчонка покашляла в кулачок и виновато поглядела на старшую спутницу.

– А это еще кто? – спросила красавица, глядя на ветерана с любопытством – но без тени презрения или снисходительности, чего можно было ожидать от подобной красавицы.

– Отбою нет от бродяг, прекрасная Арсиноя, – пожаловался привратник.

– Ветеран Пятого Македонского Секст Молчун, ныне пребываю в нищете, – отрекомендовался тот, кого назвали бродягой.

Женщина окинула Секста внимательным взглядом.

– Что-то не похож ты на нищего. Упитан. И туника хотя и грязная, но не ветхая. – Женщина улыбнулась, гордясь своей проницательностью.

– Ну я не настолько нищ…

– И чего же тогда ищешь? Что можешь?

– Охранять тебя, прекрасная госпожа.

– Охранять? – Арсиноя на миг задумалась. – И скольких же ты сможешь побить?

– Если будет у меня оружие – троих одновременно.

– У них тоже будет оружие, – напомнила Арсиноя. – И очень грозное.

– Это неважно.

– Хорошо, поглядим. Только в лектике тебе рядом со мной и с Авидией – не место. Ступай за мной. И если правда то, что ты говоришь, – я найму тебя.

Носильщики скорым шагом направились по дороге – следом за красавицей из ворот усадьбы выехали двое конных – один в греческом платье, судя по всему, кто-то из господ, второй – явно слуга, скорее всего, вольноотпущенник. Носильщики буквально неслись, так что конным пришлось перейти на рысь. Молчун же шагал рядом с носилками и не отставал.

– Почему ты в отставке, Молчун? – спросила Арсиноя. – Разве нашему императору не нужны опытные бойцы.

– Мои раны почти год не заживали, пока кусок обломившегося железа не вышел наружу вместе с гноем, – отозвался Молчун. – Легионный медик решил, что мне уже не встать на ноги, и я вышел в отставку.

– Ты назвался ветераном, отставка была почетной[42]42
  Легионер, выходивший в почетную отставку, то есть отслуживший полностью срок, получал наградные деньги и зачастую – надел земли в провинции, где служил. В отличие от тех, кого увольняли из армии из-за болезни, ран или нарушений раньше срока.


[Закрыть]. Значит, ты должен был получить награду… Почему же ты так бедствуешь?

– Лекари обобрали меня не хуже африканской саранчи. Да еще алтарь богам по обету поставил из мрамора.

– Но ты все же вылечился…

– Да, слава Асклепию и Гигее… Ныне я – здоровый бедняк.

– Главное, что ты здоров… а я попробую сделать тебя чуть-чуть богаче.

* * *

Тот квартал города, куда направилась прекрасная Арсиноя, оказался весьма сомнительного свойства – напоминал он почти что в точности римскую Субуру[43]43
  Субура – квартал в Риме, известный своими лупанариями (борделями).


[Закрыть]. Здесь было полно лавок, торговавших тканями и едой, лупанариев, таверн, а на улице толкались люди, по которым явно истосковались кресты у дорог.

В этот утренний час обитательницы лупанариев еще спали, зато за столами в тавернах и прямо на улицах под навесами сидело немало люда с лицами самыми зверскими. Человек шесть собрались возле игроков в кости, что расположились на ступеньках святилища Деметры и Коры, коих в Эпире имелось немало.

– Эй, Кабан, – окликнула смуглого здоровяка Арсиноя. – Не хочешь заключить пари?

– С радостью, прекрасноликая Арсиноя. А что будет ставкой? Ночь с тобой, славная гетера?

– Я всегда выбираю сама, кто проведет со мной ночь, и в моем списке нет твоего имени, Кабан, как это ни печально для тебя. Но ставка будет сто денариев.

– За сто серебряных монет я найду гетеру, хотя она наверняка будет уступать тебе, Арсиноя. – Кабан неожиданно проявил поразительную вежливость. – О чем же пойдет спор?

– Видишь этого парня? – Арсиноя указала на Молчуна. – Так вот: ты можешь выставить против него троих своих бойцов. Оружие любое. А он их побьет.

– Ты серьезно, Арсиноя? – Кабан расхохотался. – Нигрину, верно, некуда девать свои миллионы, и он дарит их тебе, чтобы ты спускала его денежки. А чем будет драться твой парень?

– Тем, что при нем. Так ты принимаешь пари? – слегка изогнула черную бровь Арсиноя.

– Конечно, детка! Кто ж откажется от даровой сотни денариев!

Собравшиеся вокруг зеваки поддержали шутку Кабана громким ржанием.

– И сколько же ты ставишь? Думаю, ты должен поставить триста денариев, раз – выставляешь троих бойцов.

– Сотня против твоей сотни.

– Ты не уверен в победе? – Бровь Арсинои приподнялась еще выше.