Текст книги "Россия и европейский романтический герой"

Глава вторая. Еще один неудачливый русский европейский романтик Достоевского

В «Преступлении и наказании» появляется еще один герой Достоевского, еще одно отражение в ряби российской недвижности[1]1
  Я употребляю слово «недвижность» точно в том же смысле, в котором его употреблял Чаадаев.


[Закрыть] образа европейского романтического героя. Есть французский роман, который особенно соотносится с романом Достоевского: «Красное и черное» Стендаля. Антиподность и, с другой стороны, близость «Красного и черного» и «Преступления и наказания» удивительны: оба романа и оба главных персонажа соотносятся как фотографический негатив с позитивом. Жюльен Сорель, как и Раскольников, блестяще умен и тоже идет по жизни, производя над собой умственные эксперименты. Но в то время как Сорель действительно идет куда-то, Раскольников оказывается способен сделать только один шаг, и на этом путь его свершений заканчивается. Жюльен Сорель, точно так же как Раскольников, гибнет, слишком доверившись рационализму (в его случае рационализм лежит в подоснове его честолюбия), но пока он жил, ведомый честолюбием, он шел от одной жизненной победы к другой и оставил по себе в людях яркую память (честолюбие Раскольникова не идет дальше нелепо искаженных представлений о себе). Как истинный романтический европейский герой, Жюльен Сорель находит истину (цельность, гармонию) в любви к женщине, и то же самое как будто происходит с Раскольниковым. Но опять здесь кардинальная разница. Совершив покушение на мадам Реналь, Жюльен преображается – в нем происходит действительный переворот. Теперь он спокоен и, приговоренный к смерти, дает Матильде последние указания на будущее. Эти указания могут показаться некоторым читателям слишком резкими с точки зрения реализма, слишком рациональными и противоречащими стилю тонкого психолога Стендаля: ни малейшего страха смерти, ни малейших колебаний. Жюльен напоминает спокойствием, решительностью и точностью приказов в эти моменты своего героя Наполеона, – но в том-то и состоит задача Стендаля, который не написал бы ни одной строчки романа, если бы не видел Сореля не столько романтическим любовником, сколько трагически гибнущим потенциальным Лидером людей, уничтоженным косным общественным порядком. Трагедия Сореля в том, что он (как и его творец Стендаль) жил во времена исторического отброса Франции в Реставрацию, но Реставрация длилась немногим более продолжительности жизни самого Сореля, а Стендаль не дожил всего трех лет до революции 1848 года. Поэтому речь Сореля в суде не может шокировать современного читателя так, как она шокировала бы «руководящих» французов в каком-нибудь двадцать пятом году девятнадцатого века, и именно это Стендаль имел в виду, когда говорил, что в будущем его роман будут читать не женщины, а мужчины. Секрет глубины «Красного и черного» кроется в том, что это роман об европейской идее истории – о том, что ход истории победен и его нельзя остановить.

Вернемся к Раскольникову, с которым после совершения преступления и вспыхнувшей в нем любви к Соне никаких переворотов не происходит. Жюльен Сорель «узнал себя», но Раскольников в результате бесконечных самокопаний не просто не узнает ничего о себе, но, попав на каторгу, забывает о том единственном знании, которое приобрел ценой преступления: что он такой же трус и такой же человек буржуазной морали (как тонко замечает ему Порфирий), как те люди, которых он так презирает. Мы до сих пор не научились отдавать должное странной иронии Достоевского, когда он записывает в эпилоге романа, что Раскольников теперь не находит в своих действиях ничего предосудительного или ошибочного и утверждается в мысли, что его просто подвела судьба. Достоевский обещает нам, что в каком-то неопределенном будущем Раскольников изменится, но что это сюжет совсем другого романа. То есть в рамках «Преступления и наказания» совершенное Раскольниковым преступление не оставляет на его личности никакого следа, и, полюбив Соню, он вообще думает о прошлом так, будто все это случилось с каким-то другим человеком. Константин Мочульский, кажется, единственный заметил это и, морщась, написал, что Раскольников действительно превратился на каторге в сверхчеловека, хотя и не уточнил, какого именно рода. У Мочульского была нежная душа, но он не был глубоким аналитиком и не заметил разницу, которую так хорошо знал Достоевский: разницу между западного образца Сверхчеловеком, Лидером людей – и русским сверхчеловеком, разбойником Орловым. Раскольников, пусть он хоть сотню раз полюбит Соню, выявляется на каторге человеком огрубевшей души и не слишком высокого самосознания; с ним происходит то, что происходит со многими весьма заурядными убийцами: первое преступление им было совершить трудно, на следующее они пойдут не моргнув глазом.

Теперь несколько слов о Наполеоне, поскольку и Сорель и Раскольников клянутся его именем. И опять тут разница. Наполеон Сореля – это идеализированный образ реального человека, рыцарь без страха и упрека, символ всего нового, молодого, прогрессивного, смелого. Исторический Наполеон, в общем, таков для всех французов, даже если не столь однозначно. Для других европейских стран образ Наполеона не совсем таков, а уж что касается России, разумеется, у нас нет никаких положительных ассоциаций с этим человеком. Но у Раскольникова есть: для него Наполеон – это манящий абстрактный символ «преступающего» человека – любопытный символ. Кто-то из русских религиозных философов – кажется, Владимир Соловьев – объяснил, что сравнение между личным убийством и убийством на войне невозможно, потому что убийство на войне – это как убийство на дуэли (обе стороны равно рискуют жизнью). Наполеон маршал, и он «преступает» примерно так же, как маршал Суворов или тот же генерал Черняев. Говоря отвлеченно, все военные герои такие же преступники, как все цари, все правительства и все церкви: чем больше военный герой совершит побед и чем больше погубит людей, тем больше он получит государственных наград и тем дольше по нему будут звонить церковные колокола. С этой точки зрения употребление Раскольниковым имени Наполеона комично: идя убивать старуху-процентщицу, он, с его острым умом, должен был бы понимать, что идет, желая попробовать стать не Наполеоном, а личным убийцей наподобие каторжника Орлова.

Но Раскольников слишком идеологически заряжен. Он слишком одержим Европой и потому слишком находится под обаянием Наполеона. Поэтому он остро понимает, что Суворов или тот же Черняев воевали (преступали), чтобы остановить ход истории, а Наполеон – чтобы ход истории изменить. Для русского радикала Раскольникова факт убийства второстепенен, для него важно, во имя какой цели оно совершено.

Сюжет «Преступления и наказания» обычно трактуется как трагический, имеющий абстрактный, то есть общечеловеческий, смысл, и образ Раскольникова представляется как образ «человека вообще», задумавшего доказать себя (сказать экзистенциальное «я – есть!») с помощью убийства старухи-процентщицы. Нет ничего дальше от истины. Это правда, что в романе отражена экзистенциальная проблема, мучившая дуалиста Достоевского всю жизнь: его зачарованность волевым убийцей на каторге, человеком, в котором дух (даже если это дух разрушения) преобладает над материей (его личным телесным благополучием). Но как только Наполеон замещает в сознании Раскольникова Орлова, роман смещается в плоскость совсем иного смысла – проблемы духовного конфликта между тем, что во времена Достоевского называлось Европой, и тем, что Достоевский понимает под словом «Россия».

И этот конфликт разбирается в столкновении двух персонажей: Раскольникова и Порфирия.

Порфирий, вероятно, самый сложный и самый скрытный образ во всем романе. Традиция прямолинейно определяет трактовку образа Порфирия как морального ловца человеков наподобие честертоновского патера Брауна, и, следовательно, все то, что Порфирий говорит Раскольникову при их последней встрече, в особенности отеческая проповедь в конце сцены, должно недвусмысленно пониматься как однозначно положительное Слово этого персонажа.

На самом деле все неизмеримо сложней. Хотя Порфирий действительно существует в двух ипостасях – сыщика и морального проповедника, отделить его проповедь от профессиональных интересов не так легко. Он человек «игровой» (история с его мнимой женитьбой), и он три раза предупреждает Раскольникова при их последней встрече, что ему нельзя верить на слово («вы мне, Родион Романыч, на слово-то, пожалуй, и не верьте, пожалуй, даже и никогда не верьте вполне, – это уж такой мой норов, согласен…»), хотя тут же дважды говорит, что он человек честный. Он предлагает Раскольникову самому рассудить, насколько он «низкий человек» и насколько «честный», и в момент, когда он это говорит, так и кажется, будто он заморгал, прослезившись от собственной искренности. Образ Порфирия можно понять, только когда поймешь, насколько его Слово искренне в момент, когда оно выглядит подозрительно неискренне. Раскольников фантазер, но и в работе Порфирия воображение играет неменьшую роль, о чем он сам говорит: «Изо ста кроликов никогда не составится лошадь, изо ста подозрений никогда не составится доказательства… да ведь это только благоразумие-с, а со страстями-то, со страстями попробуйте справиться, потому что и следователь человек-с».

Когда разговор заходит о Порфирии-сыщике, сразу следует принять во внимание «математический», по выражению Раскольникова, факт, что у Порфирия нет и не предвидится никаких конкретных доказательств вины Раскольникова. Поэтому действие разворачивается в области той самой психологии, которая есть, по утверждению Порфирия, палка о двух концах. Но роли героев не равны: в то время как Порфирий читает Раскольникова как по нотам («раздражительны вы уж очень, Родион Романыч от природы-с; даже уж слишком-с, при всех своих других основных свойствах вашего характера и сердца, которые я льщу себя надеждой, что отчасти постиг-с»), для Раскольникова Порфирий остается полной энигмой («Да вы кто такой… вы-то что за пророк?.. С высоты какого это спокойствия величавого вы мне премудрствующие пророчества изрекаете?»).

Раскольников глубоко ошибается, Порфирий вовсе не «величаво» спокоен – ни как следователь, ни как идеолог. В качестве следователя он пришел с целью запугать Раскольникова и уговорить его «учинить явку с повинною» именно потому, что у него нет уверенности в исходе дела. Он признает откровенно: «Это вам будет бесчисленно выгодней… да и мне тоже выгодней, – потому что с плеч долой». Сначала он говорит, что ему невыгодно брать под арест Раскольникова, потому что «ведь все это покамест мои мечты-с. Да и что я вас на покой-то туда посажу?», а через минуту-две угрожает: «…не совсем словам верьте; может, и не совсем будет на покой!.. а засади я вас в тюремный-то замок – ну месяц, ну два, ну три посидите, а там вдруг и, помяните мое слово, сами и явитесь, да еще как, пожалуй, самому себе неожиданно…» Но в том или ином случае Порфирий не уверен и только предполагает (и пытается уговорить в этом Раскольникова), что тот не выдержит заключения и повинится. Обвинять Порфирия-следователя в том, что он неискренен, имея в виду свою профессиональную выгоду, нелепо, и амплитуда колебания в его речи между искренностью и неискренностью, между лестью и угрозой в этом случае совершенно нормальна.

Совсем другое дело – Порфирий-идеолог. Каков размах слов: «…станьте солнцем и вас все увидят. Солнцу прежде всего надо быть солнцем… Я вас почитаю за одного из таких, которым хоть кишки вырезай, а он будет стоять да с улыбкой смотреть на мучителей, – если только веру или Бога найдете»! Для рутинного чиновника такое издевательство над загнанным им преступником было бы излишней роскошью, да и вообще контрпродуктивно. Но слова эти произносит не чиновник и вообще не человек «благоразумия» (отсылаю читателя к цитате насчет кроликов и лошади), но человек идейных страстей, – и тогда они, может быть, вовсе не издевательство и произнесены с искренним чувством.

Когда Порфирий излагает историю, как он заподозрил Раскольникова, он почти сразу упоминает его статью. И как только статья упомянута, Порфирий начинает петь Раскольникову цветистый дифирамб: «…статейку я вашу прочел как знакомую. В бессонные ночи и исступлении она замышлялась, с подыманием и стуканьем сердца, с энтузиазмом подавленным… дым, туман, струна звенит в тумане. Статья ваша нелепа и фантастична, но в ней мелькает такая искренность, в ней гордость юная и неподкупная…» Дифирамб дифирамбом, а все-таки Порфирий, как человек своих страстей, понимает статью тоже по-своему: «Статейку я вашу прочел да отложил, и… как отложил тогда, так и подумал: “Ну, с этим человеком так не пройдет!” Ну так как же, скажите теперь, после такого предыдущего не увлечься было последующим!» Тут самое существенное то, что Порфирий с самого начала отрицает объективный смысл статьи, все его внимание направлено на ее субъективное значение, на то, что автор, который написал, что все великие преобразователи истории были так или иначе преступники, непременно тоже должен оказаться преступником. Такова его точка зрения, и он делает все возможное, чтобы убедить в ней Раскольникова. Достоевский искусно и тонко с помощью захватывающего сюжета отводит внимание читателя от того, насколько своеобразно мышление Порфирия и насколько оно шире и глубже конкретной событийности романа: Порфирий ведь прочитал статью за два месяца до убийства и обнаружил в ней что-то «знакомое», что-то характерное для своего времени, о чем он явно думает, в чем состоит секрет его страстей. О да, «благоразумный» следователь может играть с Раскольниковым как кошка с мышкой, но чувства человека идейных страстей («а со страстями-то, со страстями попробуйте справиться») носят совсем другой, куда менее спокойный характер. Порфирий выбирает говорить о статье льстиво и выспренно, но с задачей навязать автору свою концепцию ее прочтения. Насколько статья на самом деле не «нелепа» и не «фантастична», я буду говорить ниже, а пока хочу обратить внимание на чрезмерность настойчивости Порфирия. «А вы ведь вашей теории уж больше не верите, – с чем же вы убежите?» – уговаривает он Раскольникова, хотя тот, даже если понял, что он не наполеон, и не думал отказываться от своего мировоззрения, а на каторге только укрепляется в нем. Куда девался следователь, который постиг «натуру» Раскольникова? Человек идей говорит так, будто сам себя хочет уверить, что Раскольников изменился в желаемую им сторону… В известном смысле Порфирий фантазер, не меньший, чем Раскольников.

Однако вернемся к вопросу о статье Раскольникова и перенесемся в эпизод первой встречи между двумя героями. Заходя в комнату Порфирия, Раскольников находится в крайнем напряжении: знает или не знает тот о его посещении квартиры убитой, попал он под подозрение или нет. Эти напряжение и страх будут усиливаться в нем по ходу романа, пока он наконец не придет с повинной. Сейчас он решил рассчитывать каждое свое слово, каждый жест и взгляд («Натуральнее всего ничего не петь. Усиленно ничего не петь! Нет, усиленно было бы опять ненатурально… Ну да там как обернется… посмотрим… хорошо иль нехорошо, что я иду? Бабочка на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо!..»)

Речь заходит о закладах у процентщицы, и Раскольников по нервности своей натуры впадает в совсем уже параноидальное состояние, анализируя малейший оттенок слов Порфирия, хотя подозревать особенно нечего: Порфирий говорит, что давно поджидал его по той прозаической причине, что остальные закладчики уже побывали у него. Но вот разговор (заметим, по инициативе Порфирия) съезжает на «вековечные вопросы» о том, что такое преступление и каковы его причины. Как это часто у Достоевского, проблема обсуждается на низком, почти буффонном уровне, и только потом поднимается на уровень откровений (стандартный драматический прием Шекспира). Сначала проблему обсуждают Порфирий и Разумихин. Фамилия Разумихин дана Достоевским приятелю Раскольникова со скрытой насмешкой: этот молодой человек открыт, честен, наивен и импульсивен, но он никак не мыслитель. Вот и сейчас он бросается на Порфирия с горячей филиппикой о социалистах, для которых «преступление есть протест против ненормальности социального устройства – и только, и больше ничего, и никаких причин больше не допускается, – и ничего!» – «Вот и соврал!» отвечает ему смеющийся Порфирий, и чем больше горячится Разумихин в своих страстных антилиберальных клише, тем больше Порфирий ему возражает… но, как обнаруживается, с умыслом: «…по поводу всех этих вопросов, преступлений, среды, девочек мне вспомнилась теперь, – а впрочем, и всегда интересовала меня (курсив мой. – А. С.) – одна ваша статейка…» – обращается он к Раскольникову, и с этого момента разговор принимает другой характер. До этого момента Порфирий, как положено человеку, любящему шутку и розыгрыш, свободно смеется, Раскольников же предельно несвободен, обдумывая каждый свой жест и каждое слово, но тут они как бы меняются ролями. Увидев, что Порфирий «усиленно и умышленно» искажает идею статьи, Раскольников решается «принять вызов» и начинает излагать ее содержание. И вот тогда-то, отрешившись от сюжетной конкретности происходящего, уходя в область мысли, он – единственный раз в романе – обретает спокойствие, весьма похожее на то, какое пообещает ему Порфирий в его пророчестве на будущее. Будь на месте Достоевского любой «монологический» писатель, он непременно обратил бы внимание читателя на необычность внезапного спокойствия Раскольникова и постарался бы объяснить его причину, обнаружив таким образом суть подспудного конфликта между этими двумя идейными врагами – конфликта, который выходит, повторю, за пределы внешнего сюжета. Но «полифонический» Достоевский этого не делает – и суть подспудного конфликта остается незамеченной.

Что же такое статья Раскольникова, как он сам ее рассказывает? Идея, что люди делятся на стадо и героев, – достаточно расхожая идея девятнадцатого века, и Раскольников сам говорит, что все это было сказано уже тысячи раз. Тем не менее мысль автора статьи качественна, потому что отстранена от оценочных субъективных суждений типа «плохо – хорошо», «лучше – хуже» и искусно строится на парадоксах.

Говорит Раскольников:

«По-моему, если бы Кеплеровы или Ньютоновы открытия вследствие каких-нибудь комбинаций никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству».

Разумихин, как человек первичной эмоциональности, как «человек толпы», немедленно реагирует: «…все-таки кровь по совести разрешаешь… ведь это разрешение крови по совести… это, по-моему, страшней, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное…». Реакция Разумихина искренна: ему невозможно представить, что мысль может быть отстраненно безоценочна (в каждодневной жизни подавляющего большинства людей мысль всегда эмоциональна и оценочна). Реакция Порфирия внешне такая же, как у Разумихина, но это реакция с умыслом, о ней я скажу позже.

Между тем Раскольников-теоретик, разумеется, ничего не разрешает и ничего не запрещает, он отстраненно констатирует парадоксы истории:

«…ну, например, хоть законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее, все до единого были преступниками, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и, уж конечно, не останавливались перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь… Одним словом, я вывожу, что и все, не то что великие, но и чуть-чуть выходящие из колеи люди, то есть чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны по природе своей, быть преступниками – более или менее, разумеется».

Раскольников в этом месте опять оговаривается, что «это тысячу раз было напечатано и прочитано», но на этот раз он скромничает: так талантливо-иронично только он способен подать факты, которые описываются в книгах по истории, не производя такого неприятного впечатления. И понятно почему: историки пишут о прошлом, находясь в том настоящем, когда «новый закон» стал очередным «древним», и Магометы и Наполеоны утверждены беспрекословными героями, так что теперь царит новый статус-кво. Раскольников и это учитывает, говоря далее:

«масса никогда почти не признает за ними этого права, казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно справедливо, исполняет консервативное свое назначение, с тем, однако ж, что в следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется… Первый разряд всегда – господин настоящего, второй разряд – господин будущего».

Парадокс Раскольникова замечателен тем, что в нескольких строчках он пересказывает смысл гегелевского понимания истории как эволюции развития человеческого общества на пути к некой цели, которую можно равным образом интерпретировать как идеалистически (конечное раскрытие замысла Абсолютного Духа), так и материалистически (устройство справедливого бесклассового общества). В этом весь Достоевский, ранний социализм которого по конечной цели не отличался от своеобразности его позднего христианства в смысле возможности устроить рай на земле. Русский радикал Раскольников целиком находится под влиянием Гегеля, неся в душе Гегелев эсхатологический оптимистический идеал, и он уверен, что этот идеал всечеловечен и, следовательно, приложим к истории России, – но уверен ли в этом Порфирий?

Как было сказано, Порфирий разыскал и прочитал статью Раскольникова за два месяца до совершения преступления. Порфирий в отличие от Разумихина умен и прекрасно понимает, что автор статьи не «разрешает убийство по совести», но отстраненно говорит о неизбежности кровопролития в ходе исторических общественных изменений. Гегель в своей философии тоже не отрицал кровопролитий и тоже мыслил отстраненно-объективно, не осуждая нравственно-субъективно наполеонов, исполняющих свой исторический долг. И это вовсе не означает, что в Гегеле жил потенциальный преступник. Но, понимая объективный смысл статьи, Порфирий при всем своем уме – или именно благодаря своему уму – не может относиться ни к статье, ни к ее автору тоже по-ученому, то есть объективно. И тут дело не только в том, что радикал европейского типа Раскольников пророчествует ему как представителю установленного порядка вещей в России неизбежность конца его положения как господина настоящего (что само по себе неприятно, даже страшно); наиболее невыносима для Порфирия мысль, что Раскольников пророчествует ему конец именно по-европейски, а Порфирий есть русский националист и он отрицает Европу для России.

Как я указывал выше, трактовка «Преступления и наказания» универсально принимается людьми различных, зачастую крайне противоположных мировоззрений как трагедия некоего человека вообще, посягнувшего своевольно, исходя из рациональных калькуляций, поднять руку на жизнь другого человека. Но Порфирий трактует роман совсем иначе и в своем национализме отрицает идею «человека вообще». «Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает?» – говорит он Раскольникову при их первой встрече и затем при последней: «Да и чего вам в бегах?.. а вам прежде всего надо жизни и положения определенного, воздуху соответственного; ну а ваш ли там воздух?.. Без нас вам нельзя обойтись». Курсив последних слов – это выделение самого Достоевского, но даже если он выбрал бы каждый раз писать курсивом слова «у нас», «наш» и «ваш», все равно, благодаря его стилистике, никто не обратил бы должного внимания на то, что на самом деле говорит, что думает и чувствует идейный человек Порфирий. Иронист Достоевский, выбрав из всех персонажей Разумихина, поручает именно ему заметить странность состояния Порфирия: «– Да что вы оба, шутите, что ли? – вскричал наконец Разумихин. – Морочите вы друг друга иль нет? Сидят и один над другим подшучивают! Ты серьезно, Родя? – Раскольников молча поднял на него свое бледное и почти грустное лицо и ничего не ответил. И странною показалась Разумихину, рядом с этим тихим и грустным лицом, нескрываемая, навязчивая, раздражительная и невежливая язвительность Порфирия».

Тихий и грустный Раскольников – это не Раскольников-убийца, это Раскольников, автор статьи о парадоксальности судеб человеческого общества. С Порфирием же происходит обратное: внезапное спокойствие Раскольникова, объясняющего свою статью, выбивает его из равновесия. Чем спокойней и вежливей Раскольников парирует его нападки («…Вообще ваше замечание остроумно… Это замечание ваше еще даже остроумней давешнего… Я должен согласиться, что такие случаи действительно должны быть. Глупенькие и тщеславные особенно на эту удочку попадаются; молодежь в особенности…»), тем с большим раздражением Порфирий старается вышутить оппонента, исказить его слова, грубо свести их к нелепостям, придать им буффонный смысл («Но вот что скажите: чем же бы отличить этих необыкновенных-то от обыкновенных? При рождении, что ль, знаки такие есть?.. нельзя ли тут одежду, например, особую завести, носить что-нибудь, клеймы там, что ли, какие?.. скажите, пожалуйста, много ли таких людей, которые других-то резать право имеют, “необыкновенных-то” этих? Я, конечно, готов преклониться, но ведь согласитесь, жутко-с, если уж очень много их будет, а?..»). Если бы Порфирий издевался над Раскольниковым как над подозреваемым, он поступал бы непрофессионально, против своих интересов следователя. Об этом справедливо говорит Разумихин, когда они с Раскольниковым вышли от Порфирия: «Но напротив же, напротив! Если бы у них была эта безмозглая мысль, так они всеми силами постарались бы ее припрятать и скрыть свои карты, чтобы потом поймать…» Нет, Порфирий действительно разгорячился, он в самом деле дает волю чувствам, он раздражен, даже зол, в его словах нет ничего от игры кошки с мышкой. Он полемизирует с Раскольниковым как с последователем Гегеля, то есть, в сущности, спорит с гегелевским пониманием хода истории и как будто знает, что тщетно спорит, потому что: ну что такое российский царский бюрократ по сравнению с универсальным величием европейской мысли? Даже родственник Разумихин засмеет его, если поймет, в чем тут дело: Разумихин не либерал, но он, как все его молодые, вполне современные образованные друзья, презирает ретроградство и вообще всю эту косную, коррумпированную (разговор с Зосимовым о взяточничестве Заметова), бюрократическую, «византийскую» сторону русской жизни, которая явно устраивает Порфирия, чей ближайший сотрудник и конфидант и есть тот самый Заметов.

Но в деле Порфирия далеко не все проиграно. Когда Раскольников заканчивает излагать свою интерпретацию хода истории, он говорит: «и так до Нового Иерусалима». Почему неверующий Раскольников не скажет по-гегельянски что-нибудь вроде «и так до момента, когда Абсолют (или Абсолютный Дух) окончательно раскроет себя в ходе истории»? Ему, конечно, не обязательно объясняться в трудных философских терминах, но еще менее обязательно, а главное, еще менее правдоподобно объясняться в терминах религиозных. Но Достоевский согласен с Порфирием: Раскольников – это не гегельянец и атеист «вообще», а русский гегелианец и русский атеист и, как таковой, не слишком состоятелен (как несостоятелен по сравнению с западным дураком-романтиком русский умный романтик в «Записках из подполья»). Не в этом ли причина того, что образ Раскольникова до такой странности противоречив и нереалистичен? Бедный российский студент середины девятнадцатого века, чье мышление настолько радикализировано, никак не мог бы существовать в социальном вакууме, у него были бы друзья-единомышленники левого образа мышления, те самые социалисты, на которых нападает Разумихин, и уж Разумихин никак не мог бы быть его другом. Раскольников же, по его признанию Соне, существует в вакууме собственных мыслей; только еще он существует в снах и фантазиях – он фигура не реалистическая, а символическая, и надо бы понять, какого рода символ он осуществляет, хотя, кажется, до сих пор никто (кроме Порфирия) не проявил тут догадку. В один момент (в разговоре с Соней) он говорит: «…Разве так убивают?.. Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!.. А старушонку эту черт убил, а не я…», а в другой момент (в «Эпилоге») судит себя «строго по совести» и не находит ничего предосудительного в том, что убил. В первом случае (если не знать содержание романа) говорит христианин, который сознает, что, совершив убийство, убил «себя», то есть свою душу; во втором говорит атеист-рационалист, оценивающий свое убийство по шкале морали, в которой живут, согласно Разумихину, те самые социалисты. Бедный русский радикал-рационалист Раскольников, который при всей своей бесконечной саморефлексии не знает себя! Не знает, как недалеко его сознание ушло от религиозного сознания его предков… И только во сне к нему приходит воспоминание о том времени, когда, держась за отцову руку, он шел в любимую церковь… Вот почему несколько минут спокойствия, в которое погружается Раскольников, вспоминая и пересказывая свою гегельянскую статью, – это мнимое спокойствие в эпицентре бури. Ах, если бы ему действительно в этот момент перенестись в Шварцвальд, как советует Достоевский в «Записках из подполья» русскому «дураку-романтику»! Вот где он действительно мог бы забыть свои сны и в спокойствии философствовать на гегельянский или какой другой европейский манер! Вот где у него не был бы в оппонентах ненавистный представитель византийской России Порфирий!

Но Раскольников никуда не переносится и, оставаясь в России, произносит: «…и так до Нового Иерусалима».

Тут-то Порфирий и получает лазейку:

«Так вы все-таки верите же в Новый Иерусалим?»

Читатель, находясь под впечатлением от развития сюжета, склонен воспринять вопрос Порфирия как вопрос защитника христианской нравственности: как же, мол, ты можешь веровать и одновременно оправдывать убийства? На самом деле дело тут куда тоньше.

«– Верую, – твердо отвечал Раскольников.

– И-и-и в Бога веруете? Извините, что так любопытствую».

Это примечательно, что Порфирий спрашивает о вере в Новый Иерусалим и вере в Бога раздельно.