Текст книги "Николай II. Расстрелянная корона. Книга 1"

После этого на палубу по штормтрапу взобрался загримированный и раскрашенный матрос, изображавший посланника подводного царя.

Он прошел на мостик и обратился к командиру судна:

– Какой державе принадлежит корабль, который задел килем за крышу дворца водяного царя Нептуна?

Командир ответил:

– Это корабль русского императорского флота.

– Откуда и куда идет судно?

– Из Европы в Азию.

– Согласны ли вы уплатить дань за поломку крыши дворца и переход через владения водяного царя Нептуна?

– Да.

Потом посланник Нептуна обратился к офицерам команды:

– А вы готовы уплатить дань, чтобы водяной царь даровал вам попутные ветры и благополучное плавание?

– Да, – ответили офицеры со смехом.

– Хорошо! Дань Нептун желает получить лично, для чего сам сейчас прибудет сюда.

Брезенты, отделявшие переднюю часть судна, были убраны, и оттуда появилась процессия. Нептун в золотой короне, с бородой из ворса, с трезубцем, в драпировке из сигнальных флагов, с эполетами сидел на колеснице. Ее везла голая свита, измазанная краской. Рядом с Нептуном устроилась царица Амфитрида.

Водяной царь и его супруга слезли с колесницы и сели на трон, возвышавшийся около купели. После шутовских разговоров с командой началось крещение мореплавателей, еще не бывавших в Южном полушарии. Им намыливали головы большой малярной кистью и скоблили огромной деревянной бритвой. Затем новичка бросали в купель. Офицеры откупались чарками, подносимыми Нептуну, его жене и свите.

Комедия закончилась в 10.45. Потом боцман представил командиру корабля пробу обеда команды, а баталер в сопровождении юнги вынес на шканцы ендову с ромом. По случаю перехода через экватор вся команда получала по чарке сверх положенной, Нептун и его свита – по две. Этот день считался праздничным. После обеда матросам объявлялся отдых.

Николай был в восторге от комедии.

С еще большим энтузиазмом он принял предложение яванского губернатора участвовать в охоте на крокодилов.

Обычно туземцы промышляли этих кровожадных тварей с заходом солнца, когда рептилии выходили на прокорм. Но охота возможна и в любое другое время суток. Главное, выманить крокодила на сушу. В воде он практически неуязвим.

Николай решил не ломать обычаи. Он, его окружение, а также охотники-аборигены вышли на забаву с заходом солнца. Туземцы провели гостей к неширокой, но довольно глубокой реке с покатыми песчаными берегами. Николай, князья, офицеры имели при себе карабины, аборигены – копья, палки, двух поросят и сеть с крепкой длинной веревкой.

Князь Барятинский предупредил цесаревича:

– Ваше высочество, вам следует держаться подальше от реки. Помните, оружие крокодила – не только страшная пасть и зубы. Он убивает человека ударом хвоста.

– Я это знаю, но не желаю быть зрителем.

– Тогда прошу вас держаться ближе ко мне. Я охотился на этих тварей и знаю, что к чему.

– Хорошо.

Аборигены меж тем готовились к охоте. Они взяли поросенка покрупнее, вогнали в него большой железный крюк, к которому была привязана длинная веревка. Один из них держал на привязи второго поросенка и палку. Наживка полетела в воду. Абориген тут же стал колотить поросенка палкой. Раздался визг.

Николай повернулся к Барятинскому.

– Зачем он так, князь?

– У крокодила прекрасное обоняние и слух. Он слышит визг поросенка, подойдет сюда, заметит наживку, проглотит ее и попадет на крюк.

– Жестокая охота.

– Весь наш мир жесток, ваше высочество.

– Иногда чрезмерно, – проговорил Николай, неотрывно наблюдая за действиями охотников и сжимая в руках карабин.

Какое-то время ничего не происходило. Было видно, как поросенок из последних сил барахтается в воде. Еще немного, и он пойдет ко дну.

– Вон он, ваше высочество, появился! – воскликнул Барятинский.

– Где?

– Правее приманки.

Николай вгляделся в воду и увидел длинное существо, напоминающее подтопленное бревно и медленно сближающееся с приманкой. Затем последовало резкое движение вперед, и наживка оказалась в огромной пасти крокодила. Страшные челюсти захлопнулись, и хищник дернулся в сторону. Видимо, крюк зацепил его, причинил боль.

Веревка натянулась. С десяток аборигенов схватились за нее и начали тащить крокодила к берегу. Пока тот был в воде, это удавалось им без особых усилий, но вот чудовище уперлось в берег. Туземцы, подбадривая себя криками, изо всех сил тянули веревку и через несколько минут выволокли хищника на песок.

Раненый крокодил тут же пустил в ход хвост. Резким ударом он сбил одного из охотников. Аборигены, стоявшие в стороне, забросали морду пресмыкающегося комьями грязи и накинули на него сеть. Крокодил запутался в ней. Он больше не мог свободно размахивать своим грозным оружием – хвостом. Охотники заулюлюкали.

Цесаревич повернулся к Барятинскому:

– Жалко эту тварь, князь. Ее надо добить.

Аборигены стояли с копьями, ожидая команды.

Николай с Барятинским и Оболенским подошли к крокодилу. Цесаревич дважды выстрелил чудовищу в голову. Потом аборигены вонзили свои острые копья в грудь и брюхо крокодила. На этом охота была окончена. Цесаревич долго смотрел на поверженное животное, вызывавшее в людях страх и отвращение.

После охоты Николай поднимался на вулкан Папандайян, высившийся посредине острова Явы.

Из Батавии цесаревич проследовал в Бангкок. Там он в течение недели являлся гостем сиамского (таиландского) короля Рамы Пятого Чулалонгкорна. Цесаревичу был оказан исключительно теплый прием. Король наградил будущего российского императора высшим сиамским орденом, осыпал множеством подарков.

13 марта Николай Александрович отплыл в Нанкин через Сайгон, Гонконг и Шанхай. Из Нанкина на пароходе Русского добровольческого флота «Владивосток», сопровождаемом канонерскими лодками, Николай по реке Янцзы дошел до города Ханькоу. Там находилось крупное предприятие по производству чая, принадлежавшее русскому торговому дому «Токмаков, Молотков и компания».

15 апреля 1891 года корабли русского флота под брейд-вымпелом цесаревича вошли в порт Нагасаки. К этому времени там собралась почти вся тихоокеанская эскадра. Визит наследника престола вызвал большое беспокойство, тревогу, а где-то и открытое недовольство. В Японии нашлись люди, которые весьма негативно относились к усилению России на Дальнем Востоке.

В Нагасаки цесаревич провел девять дней. Не афишируя себя, можно сказать, тайно, Николай Александрович знакомился с городом. Он неоднократно посещал пригород Нагасаки Инасамуру, которую называли русской деревней. В семидесятые годы здесь некоторое время проживали шестьсот моряков с фрегата «Аскольд», потерпевшего крушение. Именно тогда тут возникли смешанные семьи и появилось первое русское кладбище.

Местное население доброжелательно относилось к русским, торговцы были рады им. Николай посещал и питейное заведение с символичным названием «Кабак Кронштадт».

23 апреля русская эскадра перешла из Нагасаки в порт Кобэ. Там была организована торжественная встреча высокого гостя, на которую прибыл принц Арисугаваномия Тарухитэ. Японское правительство уделяло большое внимание данному событию, надеясь на улучшение довольно сложных российско-японских отношений. Можно отметить, что это был вообще первый визит наследника иностранного престола в Японию.

27 апреля цесаревич и сопровождающие его лица по суше добрались до города Киото, где остановились в отеле «Токива». В тот же день у гостиницы собралась толпа, раздавались злобные выкрики.

Николаю Александровичу доложили, что в русскую дипломатическую миссию поступил документ угрожающего характера, подписанный кровью.

Цесаревич ознакомился с ним и спросил у князя Барятинского:

– Следует ли нам ожидать каких-то открытых враждебных действий?

Князь пожал плечами:

– Трудно сказать, ваше высочество. Не думаю, что кто-то из местных решится на покушение, все же вас сопровождает принц Японии. Но готовиться надо ко всему. А посему я намерен просить разрешения на усиление вашей личной охраны нашими офицерами, а также полицейскими японской стороны.

Николай взглянул на Барятинского, который был старше его на двадцать пять лет.

– Вы хотите, чтобы в Японии будущего российского императора посчитали трусом, испугавшимся угрозы какого-то психопата и криков толпы? Хорошее же мнение сложится обо мне здесь по вашей, князь, милости.

– Но безопасность, ваше высочество, превыше всего. Прошу не забывать, что я являюсь руководителем путешествия и на мне лежит ответственность за вашу жизнь.

– Я все прекрасно помню, однако запрещаю предпринимать какие-либо меры по усилению охраны. Ее и так достаточно, чтобы обеспечить мою безопасность.

– Воля ваша.

– Вот и договорились.

Николай и не подозревал, что своим решением ставит собственную жизнь под реальную, а не мнимую угрозу.

29 апреля цесаревич Николай Александрович, Георгий и Арисугава Тарухитэ отправились из Киото в город Оцу. Их везли рикши. Николай впервые видел их и удивлялся выносливости людей, которые без каких-либо внешних усилий тащили коляски.

В Оцу цесаревич и принцы посетили храм Миидэра, почитаемый японцами, любовались красотой озера Бива. Они заглянули на базар, где Николай купил много сувениров. Японцы приветствовали гостей, махали флажками.

Процессия, состоявшая из сорока колясок, двигалась медленно. Улицы в Оцу узкие, народу много. Охрана по этикету обязана была находиться лицом к августейшим особам. Это не позволяло им видеть происходящего за спиной и соответственно реагировать на враждебные действия.

Неожиданно полицейский Цуда Сандзо бросился к повозке цесаревича, выхватил саблю и дважды ударил его по голове. Николай выскочил из коляски. Сандзо кинулся вдогонку. Принц Георг, следовавший следом за цесаревичем, быстро сориентировался и попытался задержать преступника. Он успел ударить полицейского тростью, но тот не остановился.

Николая Александровича спасли рикши Мукохата Дзисабуро и Китагаити Ититаро. Они сбили с ног Сандзо и скрутили его. Охрана русской свиты связала бесчувственного преступника. Толпа разбежалась. Николая Александровича доставили в ближайший галантерейный магазин. Там его быстро перевязали и предложили лечь в постель.

Цесаревич отказался, сел у магазина, закурил и сказал Георгу:

– Это ничего. Лишь бы японцы не подумали, что происшествие может что-либо изменить в моих чувствах к ним, в моей признательности за их радушие.

– Нашли о чем думать, Николай.

– Это важно, Георг.

Наследник русского престола был под охраной переправлен в здание префектуры города Оцу, где ему оказали квалифицированную медицинскую помощь. Через несколько часов цесаревича и сопровождающих лиц тайно отвезли в Киото, в гостиницу.

Утром 1 мая состоялась встреча Николая и императора Японии Мэйдзи. Тот выразил сожаление в связи со случившимся и предложил направить в Россию специальную делегацию с официальными извинениями за инцидент. Возглавить ее должен был принц Арисугава Тарухитэ.

Николай Александрович отказался.

– В этом нет никакой необходимости, – ответил он.

4 мая пришла срочная телеграмма от Александра Третьего с приказом наследнику и всем сопровождающим немедленно убыть во Владивосток. До отплытия «Память Азова» посещали делегации, прибывшие из разных японских городов с подарками и выражением соболезнования.

6 мая на фрегат были приглашены рикши, которым наследник был обязан жизнью. Николай Александрович лично наградил их орденами Святой Анны, выдал крупное денежное вознаграждение и назначил пенсию.

6 мая цесаревичу исполнилось 23 года. В связи с этим он получил подарок от императора и жителей города Осака. В день отплытия состоялась еще одна, последняя встреча наследника российского престола с императором Мэйдзи на борту фрегата «Память Азова».

Происшествие в Оцу не прошло бесследно для будущего царя. В результате полученных травм Николая Александровича всю жизнь мучили головные боли.

Полицейского Цуда Сандзо, конечно, судили. Император Мэйдзи издал специальный указ об особой процедуре рассмотрения дел, касающихся сферы дипломатии, и вместе с большинством членов правительства настаивал на смертной казни преступника. Однако, как выяснилось, в Японии для этого не было законодательной базы. В итоге Цуда Сандзо приговорили к пожизненным каторжным работам.

Он выразил готовность покончить с собой, совершить сеппуку. Именно так правильно называется ритуальное самоубийство, вспарывание живота коротким мечом вакадзаси, но ему было отказано в этом. Через год Сандзо умер на каторге.

По мнению историков, изучавших путешествие цесаревича Николая Александровича на Восток, именно с того времени в русском языке появилось известное ругательство – «японский городовой».

Цесаревич отплыл из порта Кобэ 7 мая. 11-го числа он прибыл во Владивосток. Там, как и было предписано отцом, Николай Александрович должен был лично открыть строительство Великой Сибирской железной дороги.

Торжество было назначено на 19 мая. С раннего утра горожане спешили за город. В десять часов прибыли наследник престола, греческий принц Георг и великое множество всяческих высокопоставленных лиц. Наследник престола был встречен салютом артиллерийских батарей крепости и эскадры.

Для него были приготовлены тачка и лопата. Неподалеку стоял поезд, украшенный флагами и цветами. Цесаревич Николай Александрович собственноручно насыпал землю в тачку и отвез ее на полотно будущей дороги. Затем он и Георг заняли места в вагоне, и поезд медленно двинулся к городу. Тысячи людей шли рядом.

На строящемся вокзале Николай заложил в кладку серебряную доску, надпись на которой свидетельствовала о том, что 19 мая 1891 года началось сооружение Великой Сибирской железной дороги.

21 мая наследник престола покинул Владивосток. На обратную дорогу ушло два с лишним месяца. Путь по России пролегал через Хабаровку (Хабаровск), Благовещенск, Читу, Иркутск, Томск, Тобольск, Омск, Оренбург. По традиции, в каждом населенном пункте, где останавливался наследник престола, сооружалась триумфальная арка.

4 августа цесаревич прибыл в Санкт-Петербург. Путешествие на Восток, наполненное самыми разными событиями, закончилось. Спустя два года в свет вышел первый том сочинения Эспера Эсперовича Ухтомского «Путешествие на Восток Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича. 1890–1891». Книга сразу же была издана на английском, немецком и французском языках.

Федор в изнеможении сполз с Елизаветы, лег на спину и довольно проговорил:

– Хорошо-то как! Аж в глазах потемнело, будто сладость обухом в башку вдарила.

Елизавета, вдова тридцати пяти лет, положила голову на крепкую волосатую грудь любовника.

– И мне хорошо, Феденька. Так ни с кем не было.

– Пользуйся, покуда живой, – с усмешкой проговорил Федор Волков, от рождения Рыбанов, молодой мужик двадцати трех лет.

– Федя, а ты никогда не думал, что я и забрюхатеть могу?

– Чего это вдруг? От мужа покойного, с которым прожила, почитай, десять лет, не забрюхатела, от рыжего Тимофея тоже, а от меня вдруг залетишь? С чего бы это? Ты ж баба пустая.

Елизавета приподняла голову, посмотрела любовнику в глаза.

– Нет, Феденька, я не пустая. Это Степан-покойник был неспособным детей делать. А Тимофей? Так с ним у меня ничего такого и не было.

– Рассказывай! А то на селе слепые да глухие живут. Народ видит и слышит даже то, чего ты и сама о себе не знаешь.

– Федь, клянусь, ничего не было. Да, заходил Тимофей раза три, да все по пьянке. До своей избы дойти не мог, вот ко мне по пути и захаживал. Приставал, было дело, на постели раскладывал. А больше ничего, сразу в храп. Как хорошо было бы, если бы у нас ребеночек народился. Ты женился бы на мне, и зажили бы мы на зависть другим. Ты стал бы хозяином. Земли у меня много. Скотину прикупили бы, дом подправили.

Федор повернул женщину на спину.

– Вот, значит, как? Тогда запоминай хорошенько. Ежели что, пойдешь к повитухе, и пусть она избавляет тебя от плода. Если по селу поползут слухи о том, что ты забрюхатела от меня, то пеняй на себя. Удавлю.

– Такая, значит, твоя любовь ко мне?

– А кто тебе о любви говорил? Ты меня с Тимофеем попутала? Не хочешь жить со мной, дело твое, я себе и в городе бабу найду. Да и в соседнем селе Фроська Тырина завсегда принять готова. А она ровесница мне и условий не ставит.

– Ты что, Федя?

– Ничего! Со мной шутки плохи. Мое слово – кремень.

Федор начал быстро одеваться. Растрепанная Елизавета сразу как-то подурнела, заплакала на кровати.

Волков пошел к дому Гуляевых. Он проживал там вместе с матерью, батрачил на Порфирия Михайловича, местного богатея, нового помещика.

Гуляев запил после ярмарки. Он уже неделю не вылезал с заимки, расположенной у реки Шарга. Вместе с ним там находились староста соседней деревни Федор Семенович Губин, работник Тихон и Екатерина, мать Федора Волкова.

Вот уже десять лет женщина жила с Порфирием Михайловичем, превратилась по сути в рабыню разбогатевшего крестьянина. В комнату покойной жены он ее не переселил, как обещал. Федьке выделил отдельную каморку, но на учебу не отправил. Мальчишка с помощью местного священника научился кое-как писать и читать.

Екатерине приходилось до беспамятства работать в поле, управляться по хозяйству, исполнять извращенные прихоти Порфирия. Здоровье ее ухудшилось. Она часто болела, что вызывало лишь недовольство у новоявленного барина.

Федор Волков ненавидел Гуляева, жалел мать, однако не осуждал ее связь с Порфирием. У этого молодого, наглого и злобного мужика был свой интерес в отношении матери и местного богатея. Федор давно мог отделиться, получить собственный надел, построить избу, завести семью, но, на удивление сельчан, оставался у Порфирия в батраках, жил бобылем. В Долгопрудном все постепенно к этому привыкли, как к тому, что Федор не заигрывал с молодыми девками. Он сошелся с вдовой Елизаветой, имевшей на селе репутацию гулящей бабы.

Федор шел к дому Гуляева, и тут от ограды его окликнул сосед Еремей Фомич Якунин:

– Федька, здорово был!

– Здравствуй и ты, дядя Еремей.

– Поди сюда, покалякаем.

– Так дела есть.

– Ладно тебе, какие дела?

Федор подошел, скрутил самокрутку, прикурил, выпустил облако ядовитого дыма.

– Чего хотел, дядя Еремей?

– От Порфирия известий не было?

– Нет.

– Сколько он уже пьет?

– Завтра вторая неделя пойдет.

– Значит, завтра и вернется. Он больше недели не выдерживает.

– А ты чего с ним не гуляешь? – поинтересовался Федор. – Вы же друзья с детства.

– Не люблю я такое дело. Выпить водочки под хорошую закуску завсегда готов, но упиваться до чертиков не приучен. Это Порфиша с жиру бесится. Как же, поднялся над всеми, глядишь, в городе лавку откроет, а то и заводик какой. Когда деньги есть, ты человек.

– Мне все равно, чего он откроет, дядя Еремей. Я больше за мать волнуюсь. Хворать она стала часто, и когда Порфирий Михайлович ее на заимку забирал, тоже чувствовала себя нехорошо. Да разве хозяин послушает нас, посмотрит на это?

– Да, Федька, не повезло Катерине с хозяином. Не могу понять, если Порфирий так изгаляется, чего вы не уйдете от него?

– Куда, дядя Еремей?

– Да в город, к другому хозяину, а то и на собственную землю. На сход заявление подай, и выделят вам землицу, у оврага ее пропасть ничейной.

– Поглядим.

– А чего глядеть, Федька? Ты мужик здоровый, непьющий, бабу легко найдешь. Мать хоть отдохнет, а то ведь извелась вся. Молодуха за хозяйством присмотрит. А то и искать не надо. Лизка-то, вдова Степки непутевого, чем не жена? Ты давно с ней шашни крутишь. Старше тебя баба?.. Так это даже лучше. Учить не надо, сама все знает. И деваться-то ей от тебя некуда. Хозяйство под себя заберешь. А захочешь погулять, на здоровье, веселись в городе, Лизка молчать будет. Потому как ты для нее последняя надежда. Пройдет еще годков пять, кому она нужна станет?

Федор посмотрел на Еремея и спросил:

– Откуда знаешь про Лизку?

– Ну ты дал! На селе ничего не утаишь. Бабы все знают.

– Сплетни это.

– Сплетни или нет, не важно. Главное в том, что им верят безоговорочно. Так что подумай, Федька. Будь я на твоем месте, взял бы Лизку даже из-за хозяйства ее. Поднял бы, а потом гулял налево и направо.

– Чего ж ты по молодости на ровне женился, а не на вдовой бабе с хозяйством, которая старше тебя на десять годков с лишним?

– Так меня, Федя, женили по старым обычаям. Отец у меня властный был, царство ему небесное, супротив никто в семье слова молвить не мог. Он и подыскал невесту. А я в то время ой как любил покойницу Машу. Марию Степановну.

– Погодь, это не жену ли Порфирия Михайловича?

– Ее, Федька. Только на любовь мою никто не посмотрел.

– А покойница к тебе как относилась? Ты ей тоже люб был?

– Нет, Маша тянулась к Порфише, а тому нравилась моя Параня.

– Что-то я ничего не пойму. Тебе невесту отец подобрал, так?

– Так.

– А Порфирий Михайлович ухлестывал за ней, так?

– Ну.

– Так Прасковья местная, что ли, была?

– А какая же? Параша, Маша, Порфиша, я, другие парни с девками все вместе росли, в игры играли, хороводы водили, тайком по кустам да на сеновалах прятались. До греха дело не доходило, по малости безвинно миловались. А как подросли, так каждому своя судьба выпала. Меня отец на Параше женил, Порфирий забрал Машу. Да чего прошлое вспоминать? Что было, то не вернешь. Постой, Федька, слышишь? – Еремей повел головой.

– Чего?..

– Кажись, хозяин твой возвращается. Лошади ржут. А у кого на селе тарантас о двух конях.

– У Порфирия Михайловича.

– А скольких лошадей топот слышен?

– Трех, никак не менее.

– Вот и я о том же. Сие означает, что возвращается Порфиша, а с ним твоя мать и Тихон. Так что встречай. А я пойду. Позже загляну к Порфише, когда отойдет от пьянки.

– Ладно.

Федор с работником Алексеем встали у раскрытых ворот. Вскоре во двор въехал тарантас, приобретенный Гуляевым по случаю в городе. Верхом, качаясь из стороны в сторону, проследовал Тихон. Тарантас остановился у дома. Федор не видел матери.

Из повозки спустился на землю пьяный Гуляев, исподлобья взглянул на работников и распорядился:

– Выпрягайте коней, кормите, поите, мойте тарантас.

Повозка была забрызгана грязью. Да оно и немудрено. Всю ночь лил дождь, превративший дороги в месиво.

– А где мать? – спросил у хозяина Федор.

– Мать? – переспросил Гуляев. – Сзади. Из-за нее вернулись. Захворала, видишь ли, сильно твоя мать, Федька. Тащи ее в каморку, а то, не дай бог, прямо здесь помрет.

Федор подошел к тарантасу. Мать лежала за скамейкой на каком-то тряпье.

– Мама! – позвал он Екатерину.

Та открыла глаза.

– Феденька! Думала, больше не увижу тебя. Худо мне, сыночек, видать, не встану.

– Ну что ты. Сейчас в комнату отнесу, доктора позову.

В Долгопрудном второй год проживал фельдшер Николай Иванович Шаваргин.

– Ладно, ты не говори ничего.

Федор поднял мать, отнес в комнату, уложил на кровать, открыл окно, увидел синяки на руках и шее.

– Что это, мама?

– Не спрашивай, сынок. Сам знаешь нрав хозяина. А пьяный он вообще зверем становится. Так что я еще легко отделалась. Мог и убить.

– Он бил тебя, больную?

– Пустое все это, Федя. Ты присядь рядышком, я посмотрю на тебя.

– Чего смотреть? Доктор нужен.

– Уже не нужен, Федя.

– Я сказал, нужен, значит, приведу его. – Он накрыл мать старой шалью, вышел во двор.

Посреди двора стоял Порфирий Михайлович, рядом пьяный Тихон.

– Я вас всех работать заставлю! – орал Гуляев. – Будете пахать днем и ночью. Разбаловались, волю почуяли? Будет вам воля. Тут я хозяин, кроме меня у вас начальства нет, жалиться некому. – Он увидел Федора, сдвинул брови. – А ты чего бездельничаешь?

– Так мать же, хозяин!..

– Что мне твоя мать? Отнес в комнату и делай то, что приказано.

– Доктор ей нужен.

– А может, мне из Усеченска сюда всю больницу привезти? Ничего твоей матери не станется, отлежится. Бабы как кошки живучие.

– Я пойду за доктором, – упрямо заявил Федор.

Гуляев побагровел:

– Ты пойдешь тарантас мыть.

– Да что с тобой, пьяным, говорить!.. – Федор сплюнул на землю и перемахнул через плетень.

– Куда? – заревел Гуляев. – Стоять!

Из-под его руки выпорхнул Тихон.

– Хозяин, да черт с ним, с этим бобылем, пущай идет. Потом отработает, а тебе надобно отдохнуть. Водочка еще осталась.

– Да? Ну и ладно. А где Тимофей?

– Тут я, Порфирий. – В ворота вошел двоюродный брат Гуляева. – Приехал, значит?

– Я-то приехал, а ты тут бардак развел.

– Какой бардак, Порфирий? Все на своих местах, при деле.

– А Федька?

– Так он за доктором побежал, на бегу крикнул мне, что матери плохо.

– Вот! Я и говорю, бардак, но черт с ним. Пойдем, Тимоха, в дом. Гулять будем.

– Неужто не нагулялся?

– На то и фамилия у нас такая, Гуляевы, чтобы гулять.

Тимофей видел, что брата не успокоить, прошел с ним и Тихоном в дом.

Фельдшер недолго осматривал Екатерину, дал ей какой-то порошок, вывел Федора в коридор и сказал:

– Плохи дела, молодой человек, готовьтесь к худшему. У вашей матушки неизлечимая болезнь.

– Но, погодите, доктор, может, ее в больницу отвезти?

– У вас много денег?

– Найду сколько надо.

– К сожалению, тут и деньги не особенно помогут. Да, хирургическое вмешательство на какое-то время продлит ее жизнь, но ненадолго.

– Сколько ей осталось? – мрачно спросил Федор.

– Это, молодой человек, только Господу Богу известно. День, может, неделя, от силы две. Извините.

– И что за болезнь у нее такая?

– Не заразная, а название вам ничего не скажет. Вы, если есть возможность, почаще будьте рядом. Когда станет плохо, давайте ей порошок, который я оставил. Он и жар собьет, и усыпит. Больше, увы, я ничем помочь не могу.

– Понятно.

Федор проводил фельдшера и заглянул в большую комнату, где веселились Порфирий Михайлович, Тимофей и Тихон, едва ворочавший языком. Потом он ушел за овин, сел на бревно, курил одну самокрутку за другой и думал. Он принял решение, знал, что будет делать, после того как не станет матери.

Когда Федор вернулся в комнату, Екатерина была мертва.

Он присел рядом и проговорил:

– Извели тебя, мама, не дали жить. Ни отец, нашедший свою смерть в водах реки, ни Порфирий, будь проклят его род. Ты прости меня, что не смогу похоронить. Другие отнесут твое тело на погост, а я буду уже далече. Пусть душа твоя обретет покой, а я за тебя отмщу.

За окном стемнело. Федор сидел возле тела матери, пока в доме не наступила тишина. Он слышал, как ушел Тимофей, разбрелись работники.

Федор наскоро собрал свои вещи в котомку, поцеловал холодный лоб матери.

– Прости меня, мама, и прощай. – Он накрыл лицо покойницы шалью и вышел в коридор.

Тихон спал у двери, ведущей в комнату хозяина, свернулся калачиком на тряпке, прямо как собака.

Федор зловеще ухмыльнулся и прошептал:

– А это ты кстати, Тихон.

Он перешагнул через пьяного слугу и вошел в комнату. Из-за занавески у печи доносился храп. Порфирий Михайлович спал. В правом углу перед образами едва светилась лампада.

Федор достал из котомки острый тесак, подошел к занавеси, выдохнул и сдвинул ее в сторону. Гуляев лежал с открытым ртом, по пояс голый, борода задрана. Тот самый ключ на груди, рядом с нательным крестом.

Федор нервно сглотнул слюну, обернулся, посмотрел на зашторенное окно. Тихо. Он взялся за бечеву, рванул ее. Ключ оказался в его руках.

Порфирий проснулся, увидел его и удивленно спросил:

– Тебе чего, Федька?

– Все сразу! – ответил парень и вонзил нож в сердце Порфирия Михайловича.

Тот дернулся, захрипел, тело пробили судороги.

– Вот чего, собака! Это тебе за мать, за все, что ты сделал в своей никчемной жизни. Сдохни, тварь.

Федор выдернул нож из раны, положил тесак на стол, подошел к шкафу. Достал ларец, открыл его ключом, поднял крышку. Увидел внутри пачки денег, какой-то мешок с мелкими камнями, перстень с огромным бриллиантом, который, казалось, осветил комнату.

Федор задрожал и прошептал:

– Вот оно, богатство. Путь в новую жизнь.

О матери он уже не думал, переложил содержимое ларца в котомку, протер ручку ножа, вышел в коридор, нагнулся и сунул тесак в ладонь Тихона. Тот только засопел во сне.

«Ты, Тихон, спи покуда, – подумал Федор. – Утром тебя ждет веселое похмелье».

Он незаметно вышел из дома, задами провел молодого жеребца за околицу. Там Федор вскочил на коня и полетел к лесу, который вскоре поглотил его.

Наутро в доме поднялась шумиха. Работники увидели страшную картину: зарезанный хозяин в кровавых простынях, Тихон, ничего не понимающий и держащий в руке окровавленный тесак, мертвая Екатерина в комнате сына. По приказу Тимофея, прибежавшего на шум, мужики скрутили Тихона и позвали старосту.

Исчезновения Федора сперва никто и не заметил. Его хватились лишь, когда в село нагрянул становой пристав. Только тогда была обнаружена пропажа коня, замечен опустошенный ларец. След Федора, конечно, искали, но не нашли.

Следствие, не особо утруждаясь, обвинило в убийстве Тихона. Суд приговорил верного слугу Порфирия Михайловича к вечной каторге, где тот и сгинул. Поиски Федора прекратились. Екатерину Волкову скромно похоронили на сельском кладбище. Хозяйство Гуляева перешло к Тимофею. Елизавета, любовница Федора, продала дом и тоже подалась в город.

Жизнь на селе вошла в обычное русло. Словно ничего и не было. Только два холмика с крестами, одним большим, другим поменьше, напоминали о кровавой драме. Да и те быстро заросли травой.