Текст книги "Смертельный рейс"

– Вот, товарищ Шелестов! – Комендант с трудом открыл навесной замок на давно не крашенной двери с фанерными заплатами. – Это ваша комната. Уж не обессудьте, апартаменты не царские. Тут у нас рабочие, кто на вахте, живут, командировочные. Приехал, переночевал, и снова в дорогу. Не для отдыха. Спальное место!

Максим вошел в комнату и осмотрелся. Жить здесь ему не хотелось, даже ночевать. Конечно, при его службе ночевать приходилось еще и не в таких условиях, но без особой необходимости устраивать себе подобные приключения тоже было как-то не по себе. Все-таки чем полноценнее отдых ночью, тем продуктивнее день. Даже на фронте, на передовой и то стараются для солдат создать условия для отдыха, питания и помывки. А здесь в глубоком тылу, вдали от бомбежек и пожаров стоит кирпичный дом с облезлыми внутри стенами, с отбитой штукатуркой, из-под которой торчит дранка, с обсыпавшимися потолками. С окном, в котором только половина целого стекла, а вторая половина – лист фанеры и старая вонючая подушка, которой заткнута дыра в проеме. Скрипучие прогнившие полы, не видевшие краски много лет. Металлическая кровать была откровенно ржавой, а на матрац, покрытый старым прожженным шерстяным одеялом, вообще смотреть не хотелось. Складывалось впечатление, что на нем спали исключительно люди с ночным недержанием или на этот матрац периодически проливали щи.

Шелестов поморщился. С одной стороны, при его статусе простого инженера по надзору за строительством можно бы и смириться. С его легендой и не в таких условиях приходилось на стройках жить. Но, с другой стороны, ведь не девятнадцатый же век. И паровое отопление есть, и электричество, и легкий ремонт помещения не будет дорогим. Известь, масляная краска. Что еще нужно? Тут уж не война виновата, а неорганизованность местного руководства. Точнее, полная организационная немощь.

– А что, других помещений у вас в хозяйстве нет? – вкрадчивым голосом осведомился Шелестов. Ответ он знал заранее.

– Да откуда же, – пожал плечами комендант. – Только здесь и ночуют приезжие. Беда, денег выделяют самый мизер. Ни на что не хватает. Хотя бы тепло и воду да свет подавать можем, а уж о ремонте и не мечтаем.

– Слушай, товарищ, – Шелестов наклонился к коменданту и заговорщически проговорил: – А может, еще какие варианты есть? Ну вы там у себя между ведомствами никак не договариваетесь, когда приезжему ну очень нужно более или менее приличное жилье?

– Что вы, откуда! – нервно засмеялся комендант, и Шелестов понял, что варианты действительно существуют, но ему ни одного из них не предложат. Сам спросил, подозрительно ведет себя. А вдруг куда повыше пожалуется, что за деньги его в приличное помещение заселят. А денежки в частный карман уйдут.

Но выход все же нашелся. Потоптавшись на месте, комендант заговорил:

– Если очень уж хочется в чистое помещение да супа домашнего, то я могу подсказать. Кое-кто из старушек местных, что одни живут, кому скучно в четырех стенах, пускают постояльцев. Я не знаю, как там договариваются, но пускают. Только я вам ничего не говорил, понимаете?

Шелестов понял. Черт с ними, с этими взяточниками, может, старушки с ними делятся. Но жить в таком сарае Максим категорически не хотел.

Хозяйку звали тетя Дуся, она не была старушкой. Крепкая женщина лет семидесяти с морщинистым улыбчивым лицом, в чистом платочке. Встретив Шелестова на пороге своего дома, она внимательно выслушала, улыбнулась и предложила:

– Ну так заходи, сынок. От меня не убудет, а тебе здесь получше будет, чем в казенных стенах. Я ведь знаю, что такое командировки, необжитый угол. Проходи, проходи. Я одна, других постояльцев нету.

В обычной хате-пятистенке нашелся для постояльца вполне просторный угол за ситцевой цветастой занавеской. Здесь была кровать, стол со стулом, большой комод с зеркалом. В доме хорошо пахло травами и свежим хлебом. Но что Шелестову понравилось особенно – это то, что рядом с его «комнатой» было окно. Оно выходило не во двор, а в сад. А из сада вполне спокойно можно было попасть на пустырь за домом. Да и хозяйка спала не в этой комнате, а на большой кухне, где возле печи так же был отгорожен угол с занавеской от самого потолка до пола. Все продумано, все удобно. Ясно, что сегодняшний постоялец у тети Дуси не первый и не последний.

– Ты умойся с дороги, сыночек, – посоветовала хозяйка. – Увидишь, свет милее будет.

Разувшись, Шелестов вышел во двор и с наслаждением умылся из большого самодельного умывальника. Потом возле бочки с дождевой водой помыл ноги, и мир в его глазах и правда преобразился. Вернувшись в дом с полотенцем на шее, он прошлепал босыми ногами в свой угол и достал чистую майку.

Тетя Дуся его порадовала. Она принесла соленых огурчиков, квашеной капусты, нажарила картошки, нарезала сала с розовыми прожилками. Максим только покачал головой и, махнув рукой, извлек из чемодана бутылку водки. Под такой ужин, и не выпить!

Тетя Дуся скромно пригубила рюмочку и стала смотреть, как гость с аппетитом уминает ее стряпню. Она рассказывала про жизнь в поселке, про то, кто чем живет и какое здесь начальство и как, почитай, уже с весны идет строительство аэродрома.

– А ты, Максим, кем же будешь? – наконец, спросила она. – По какой такой специальности?

– Я, теть Дуся, инженер. Из Москвы я. Прибыл надзирать за проведением работ. Инженер по надзору за строительством. Так это называется.

Теперь, когда он представился, когда заручился расположением хозяйки, можно было осторожно задавать вопросы. А их у Шелестова накопилось много.

Глава третья

Погода портилась. Транспортный самолет пробивался сквозь дождь, терялся в густых кучевых облаках и снова выныривал над ними, блестя на солнце мокрыми крыльями.

Коган, закрыв глаза, сидел на дюралевом откидном кресле и безуспешно пытался задремать. Первый отрезок полета, до Красноярска, прошел без приключений. Почти весь путь Борис любовался голубым небом и проплывающим далеко внизу ландшафтом. Но после Красноярска все изменилось. Началась болтанка из-за сильного ветра, потом грозовой фронт, который пришлось обходить, потом низкая облачность. Пилотам пришлось поднимать машину в верхний эшелон. В салоне транспортника сразу стало холодно. И вот снова сплошная облачность, порывистый ветер. Пилоты несколько раз пытались уйти на ближайший аэродром, но генерал с авиационными эмблемами на петлицах, летевший этим же бортом, категорически запрещал отклонение от маршрута.

Самолет стало трясти и болтать из стороны в сторону. Коган даже не представлял, что машины могут выдерживать такие нагрузки. Ему казалось, что еще минута такой тряски – и самолет развалится в воздухе. Непослушные пальцы сами сжимали подлокотники.

Из кабины вышел летчик и, наклонившись к авиационному генералу, стал ему что-то с жаром объяснять. Генерал побагровел и, размахивая кулаком, будто заколачивая в воздухе невидимые гвозди, ответил пилоту что-то грозное. «А ведь он нас всех угробит», – подумал Коган, и тут самолет так тряхнуло, что пилот едва не упал на пол, но успел ухватиться руками за ремни под потолком.

Генерал уставился в открытую дверь кабины пилотов. Коган посмотрел туда же и заметил, что на приборной панели мигает какая-то красная лампочка. Дверь захлопнулась. Появилось ощущение, что самолет пошел на снижение. Куда? Коган посмотрел в иллюминатор. Среди разрывов облаков под крылом простирался сплошной зеленый ковер. Тайга, и никакого просвета. И скалистые кряжи выпирают, как гнилые зубы во рту старика. «Вот ведь ассоциации, – усмехнулся невесело Коган. – Когда появляется реальная опасность, то и сравнения возникают соответствующие».

В салоне самолета было шесть пассажиров. Пожалуй, только генерал да еще Коган не показывали своего страха. Грузный военный инженер второго ранга сидел с серым лицом и, не переставая, протирал шею мокрым от пота носовым платком. Рядом с ним техник-лейтенант так вцепился в большой коричневый кожаный портфель с двумя застежками, что, казалось, еще немного, и он разорвет его. Женщина-военврач мужественно пыталась перебороть страх, но на глаза ее то и дело невольно наворачивались слезы отчаяния.

Коган нахмурился и перестал смотреть на пассажиров. Он перевел взгляд в иллюминатор и попытался оценить шансы машины. Скорость, угол, под которым она снижалась, ну и, конечно, степень залесенности. Все эти размышления отвлекали от животного страха смерти, появлялись мысли, что есть шанс уцелеть при падении на лес. Мозг привычно анализировал варианты, пытался спрогнозировать благоприятный исход.

Кроны деревьев приближались, они были уже под самыми крыльями самолета и неслись навстречу с бешеной скоростью. Нет, это только так кажется, что скорость неимоверно большая. Транспортный самолет такой грузоподъемности садится со скоростью никак не выше двухсот или двухсот пятидесяти километров в час.

Коган попытался представить, какие земные механизмы можно разогнать до такой скорости, но не успел. Удар снизу был такой силы, что его бросило вперед. Привязные ремни врезались в грудь, спружинили так, что перехватило дыхание, показалось, что сломалось сразу несколько ребер. Дышать было нечем, но радовало то, что самолет продолжал двигаться вперед. Скорость падала. Или это падал сам самолет? Смотреть в иллюминатор было страшно, но, как гласит народная мудрость, чтобы пересилить страх, надо смотреть туда, где страшно.

Снова удар снизу, под днище самолета, но теперь что-то страшно хрустнуло, с треском отлетело, задев хвост. Машина резко накренилась, потом стала быстро выправляться, и тут со страшным грохотом оторвало правое крыло. Ремни лопнули, и Коган полетел куда-то в темноту, в глубокую угольно-черную пропасть. Он еще успел почувствовать удар головой и страшную боль в руке. Последняя мысль была о том, что руку ему оторвало.

Потом Борис вдруг осознал, что не умер. Нет, у него не появилось никаких религиозных бредней про рай или ад, про «тот свет», где он сейчас мог оказаться со своей бессмертной душой. Коган был убежденным атеистом и о боге не думал даже в минуту смертельной опасности.

Его первые ощущения, первые секунды осознания себя как живого человека были вполне реальными. Значит, не умер, не сгорел заживо. Голоса. Кто-то ходит рядом, и пахнет горелым. Но это запахи авиационного топлива и горелой древесины. Черт, как болит рука! Лишь бы не оторвало, а то говорят, бывают какие-то фантомные боли, когда чувствуешь оторванную конечность. Кажется, что рука или нога чешется или болит, а ее нет. Коган понимал, что надо просто открыть глаза и посмотреть, но ему было страшно.

– Сопляк! – обозвал себя вслух Коган, но голос был настолько слаб, что он не услышал сам себя.

У костра сидели несколько пассажиров самолета. Техник-лейтенант и два летчика рубили толстые ветки и складывали из них что-то типа шалаша, на который набрасывали зеленые еловые лапы и сухую траву. Самолет с обломанными крыльями и большой трещиной в корпусе лежал в русле каменистой реки. Вода журчала, омывая фюзеляж. У самой воды на камнях Коган увидел два завернутых в парашютное полотно тела.

– Тихо, тихо! – К Борису подбежала военврач. – Вам лучше не вставать. У вас открытый перелом. Я забинтовала руку и наложила шину, но может начаться воспаление, если вы потревожите рану.

Коган все же сел, придерживая забинтованную руку. Голова сильно кружилась. Стискивая зубы, чтобы не застонать от боли в руке, он кивнул на тела и коротко спросил:

– Кто?

– Генерал и тот военный инженер, что сидел с вами рядом, – грустно ответила женщина. – Еще у троих переломы, но, я думаю, не опасные. Ссадины и ушибы есть почти у всех. Летчики говорят: чудо, что мы не загорелись.

Один из летчиков, увидев, что Борис пришел в себя, бросил топор и, отряхнув руки, подошел к нему. Военврач молча отошла к костру, оставив мужчин наедине. Коган хотел встать, но голова снова закружилась, и он опустился на лапник, на котором лежал. Летчик присел на корточки, покосился на пассажиров у костра и тихо представился:

– Командир экипажа капитан Иноземцев. Я хотел с вами поговорить, товарищ Коган.

– Я вас слушаю, – ответил Борис, поглаживая раненую руку.

– Вы следователь особого отдела НКВД, вам поверят беспрекословно. Хотя и так в салоне самолета было достаточно свидетелей.

– О чем вы, Иноземцев? – хмуро посмотрел на пилота Коган. – При чем тут моя должность?

Борис единственный из всей группы летел в Якутск работать легально. В его кармане лежало соответствующее удостоверение и командировочное предписание. По маршруту перегона был отправлен соответствующей циркуляр, что в штаб 1-й перегонной дивизии прибывает следователь особого отдела НКВД для организации расследования аварийности на линии.

Тошнота и дикая боль в руке мешали сосредоточиться. Какого черта нужно пилоту от него, какие, к лешему, свидетели? Сели, и хорошо. Двое погибли – так это мы еще легко отделались, можно сказать. Могли и все угробиться. На пилотов молиться надо, что так все обошлось.

– Мы обязаны были изменить курс, товарищ Коган, – ответил летчик. – Метеоусловия поменялись. Видимость почти нулевая, а при таких перепадах высот приборы не сразу реагируют и дают неправильные показания. Это вообще предельно сложный маршрут.

– И что? – не понял Борис.

– Приказ генерала Комова – маршрут не изменять. Мы вынуждены были подчиниться. Вы же видели, что мы пытались убедить генерала, но он категорически был против. Нам придется отвечать за разбитую машину и погибших людей.

– В том числе и за погибшего генерала? – догадался Коган и кивнул на тела.

– Да, – кивнул пилот. – Нам теперь вовек без чужой помощи не отмыться.

– Хорошо, капитан, – кивнул Коган. – Помоги-ка мне подняться, к костру подойти. Трясет меня от холода. Я за тебя слово замолвлю. С товарищами поговорю, чтобы подтвердили. Ты сам-то часто летаешь по этому маршруту?

– Часто, товарищ Коган. Весь год вожу по нему грузы и людей. Такого здесь насмотрелся! Не верьте тому, кто скажет, что летчикам здесь легче, чем на фронте.

– Это ты мне потом расскажешь, Иноземцев. А сейчас успокой меня насчет спасения. Шансы у нас есть?

– Рация цела, сообщение об аварийной посадке мы отправили. Координаты места точные. Тут привязка к местности хорошая. Да и до обжитых мест совсем немного осталось. По руслу реки, по распадкам до жилья километров двадцать. Обещали помощь с лошадьми прислать. Погода бы только не испортилась. Она тут независимо от прогнозов меняется несколько раз в сутки. Сибирь, одно слово. Тут знаете, как шутят? У нас, говорят, куда дым, туда и ветер.

Помощь пришла к вечеру. Караван из двенадцати лошадей привели охотники-якуты. С ними пришли десять бойцов конвойного подразделения, которые взяли под охрану разбившийся самолет и летчиков.

Иноземцев посмотрел на Когана, тот ободряюще кивнул ему. Ночь провели в большой палатке, которую установили бойцы. С печкой. Нашлась теплая одежда и медикаменты для раненых. Сержант госбезопасности, командовавший бойцами, проверил документы у всех пассажиров, а Когану шепнул, что им повезло. Обычно самолеты не ищут, даже не пытаются. В тайге при таких авариях не выживают, да и средств на поиски не хватает. Но тут случай особый. До места аварии можно быстро добраться. А еще – есть выжившие.

Коган подумал, что и его документы сыграли в их спасении свою немалую роль.

– Товарищ Коган!

Борис повернулся к двери и увидел вошедшую в палату высокую женщину. На вид ей было лет пятьдесят. Белый накрахмаленный халат сидел на ее фигуре как влитой. Глаза строгие. Не оставалось сомнений, что она в этой больнице самая главная. Хозяйка.

– Здравствуйте. Я заведующая больницей, Артамонова Маргарита Владимировна. Есть у вас претензии, товарищ Коган, пожелания?

– Благодарю вас, Маргарита Владимировна. – Борис склонил голову в уважительном поклоне, порадовавшись, что сегодня утром санитарка Алена побрила его очень удачно, почти без порезов. – Претензий к вашему учреждению нет. Лечат хорошо, кормят тоже, постель чистая. Но мне хотелось бы…

– Вот и хорошо, товарищ Коган! – решительно перебила его заведующая. – Главное, чтобы вы поправились. Если будут пожелания или замечания, прошу обращаться прямо ко мне!

– Есть замечания и пожелания, – тут же ответил Борис. – В больнице явно не хватает мест, а я лежу в отдельной палате. Сюда вполне можно положить еще троих или четверых. Я прошу не относиться ко мне как… как…

Коган не смог сразу подобрать подходящее слово, и Артамонова этим тут же воспользовалась:

– Хочу вас огорчить, товарищ Коган, но никаких личных симпатий или чинопочитания. Я всего лишь выполняю инструкции. Вас мне положено лечить в отдельной палате с определенным набором удобств. Если других пожеланий или замечаний нет, то прошу вас лечь на кровать и соблюдать постельный режим.

– Вы очень строги, – попытался пошутить Борис.

– За ненадлежащее исполнение соответствующих пунктов инструкции я могу получить дисциплинарное взыскание.

После такой трудно произносимой тирады Когану оставалось только беспомощно улыбнуться и развести руками. Точнее, одной рукой, той, что не была в гипсе. Интересно, она меня специально здесь держит по просьбе местного руководства или правда соблюдает букву инструкции? И не возразишь ведь, не придерешься. Ведет себя правильно. Только мне не резон валяться здесь, когда группа ждет! Воспаление сняли, отек прошел, заживление идет нормально. Ну с гипсом похожу, не такое уж это большое неудобство.

Лежа на кровати, Коган размышлял о своих первых шагах, когда удастся наконец выйти из больницы. Честно говоря, были у него мысли и насчет диверсии с крушением их самолета. Не хватало информации для анализа. Нет, нужно подключать Шелестова. Пусть принимает меры и помогает выбраться из этих стен. Можно воспользоваться своим правом, но тогда слух пойдет, что человек из Москвы приехал, права качает. А Когану пока стоило вести себя тише воды ниже травы, вникая во все детали аварийности на маршруте. Он эту аварийность уже на себе прочувствовал.

В дверь вежливо постучали. «Кто бы это?» – удивился Борис. Медицинский персонал не стучал, когда входил. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что не хватает ему сейчас пистолета под подушкой. Чем черт не шутит. Дело государственное, и противодействие может принять такие формы и масштабы, что даже душонка следователя из особого отдела НКВД может оказаться разменной монетой. Впрочем, бывшего, бывшего следователя. Незачем кому-то знать такие подробности…

– Разрешите, товарищ Коган? – Летчик в накинутом поверх гимнастерки белом халате замер у входа с двумя сетками-авоськами в руках.

Лицо капитана было бледным и очень усталым. Глубокая ссадина на скуле почти зажила. Или их сразу было несколько? Но выбрит чисто, и в глазах уверенность. Наверное, был под арестом, и теперь выпустили. Борис сразу высказал свое мнение – летчиков не наказывать. Не было их вины в падении самолета. Наоборот, летчиков наградить надо за спасение пассажиров. Ведь там, в тайге, произошло настоящее чудо!

– Заходите, Иноземцев, – кивнул Коган. – Что это вы?

– Ну как же, – чуть смутился пилот. – Навестить вас решил. Вроде как в одной беде побывали.

– А это уж совсем лишнее. – Коган кивнул на авоськи.

– Не откажите, Борис Михайлович, – улыбнулся летчик и, подойдя к прикроватной тумбочке, стал вынимать пакеты из серой оберточной бумаги. – Тут не только я вам привет передаю, это и от пассажиров, от той женщины-военврача, которая вас перевязывала.

В пакетах оказалось печенье, пряники, баранки, конфеты, несколько пачек папирос и даже два яблока. Учитывая, что за окном стоял октябрь, а дело происходило в Якутии, подарок тронул Когана. Видать, и правда, от чистого сердца. Надо воспользоваться своим служебным положением ради такого случая. Борис решительно нажал на кнопку звонка, к которой не прикасался еще ни разу за все время своего лечения. Дежурная медсестра с испуганными глазами влетела в палату практически тут же. Но Коган решил ее сразу успокоить:

– Варенька, душенька! Сделайте одолжение, попросите два стакана чаю, да покрепче. Боевой товарищ вот наведался. Посидеть бы, по душам поговорить. Сделаете?

Черт, а приятно, хотя и немного стыдно, подумал Коган, когда в палату торопливо и с готовностью внесли горячий чайник, стаканы в красивых подстаканниках. Тумбочка была сервирована не хуже банкетного столика. А в виде молчаливого подарка от администрации появилось даже блюдечко с несколькими ломтиками лимона. «Будем считать, что это просто оперативная работа и я использую обстоятельства для дела», – успокоил себя с усмешкой Борис, глядя, как Иноземцев разливает по стаканам чай.

Разговор зашел о погоде, о сухой бесснежной осени. Летчик немного рассказал о себе, о своей семье. Но Коган ненавязчиво и незаметно повернул русло разговора к местным делам. Часто ли случаются аварии с самолетами, летающими в этих местах? Особенно с транспортниками на Аляску, с перегонными машинами с Аляски в Красноярск?

– Я не знаком со статистикой, товарищ Коган, – задумчиво ответил пилот. – Да и в гражданском флоте я до войны не служил. Могу только судить как летчик, что при такой аварийности работать нельзя.

– Высокая? – Борис внимательно посмотрел на собеседника.

– Высокая, – согласился Иноземцев. – Но я понимаю, что война и не до сантиментов. Надо летать, надо делать свою работу. Всем трудно. На фронте больше людей гибнет.

«Это точно, – подумал Коган, прихлебывая чай. – На фронте больше гибнет. Но это порочная практика, порочное оправдание, если здесь чья-то недоработка, разгильдяйство. Или диверсии. Даже на фронте нельзя оправдывать большие потери. Как лично мне подсказывает совесть и долг перед Родиной: цель командира – не только победить в бою, не только выполнить приказ, но при этом и сберечь как можно больше своих солдат. Не выполняются приказы любой ценой! «Любая цена» – это редкий случай, это безвыходная ситуация. Но если командуют грамотные командиры, то все планируется, многое предвидится. «Любая цена» – прежде всего, низкий профессионализм! Или предательство!»

И Коган стал задавать наводящие вопросы, провоцировать летчика на откровенность. Постепенно стала вырисовываться картина, которую видел Иноземцев, которая сложилась именно в его голове за несколько месяцев службы в Восточной Сибири.

Первая причина, которую пилот ставил «во главу угла», – сложные метеорологические условия. Погода в этих краях менялась очень часто. Виной были большие суточные температурные амплитуды и сложный рельеф местности. За несколько часов могло все затянуть туманами или низкой облачностью. Вдруг прорывается откуда-то шквалистый ветер, час или два свирепствует и потом бесследно исчезает. Приборы сходят с ума от близости магнитных аномалий и перепада высот. Барометрические приборы инертны. Альтиметру нужны секунды, порой почти минута, чтобы при резком изменении высоты подстилающего рельефа дать новые истинные показания. А когда вокруг горы, пилот может не успеть визуально оценить ситуацию. И тогда катастрофа. Но, конечно, недостаточно вспомогательных передающих станций, которые помогают пилотам держать курс. Часто машины сбиваются с курса и гибнут, потому что элементарно кончается горючее, а летчик не сумел выйти к аэродрому или к удобному для аварийной посадки участку местности. Да и почти нет здесь таких участков.

– А подготовка самолетов на земле? Тут дело не хромает?

– Специалистов не хватает, это точно. Хороших специалистов, которые мотор нутром чуют. Этому ведь не научишь, это либо дано от рождения, либо нет. Как талант летчика, так и талант механика.

Ответ был уклончивым, но Коган понял, что часто машины не получают надлежащего технического обслуживания при перегоне и эксплуатации на трассе. В чем причина? Недосмотр руководства, умышленные действия или объективные причины? И первая из них – все же война! Толковые опытные авиамеханики нужны на фронте. Такие, которые и сами многое умеют, с огромным опытом, и такие, которые способны молодых специалистов научить.

Работы шли своим чередом. План выполнялся не на каждом участке, но, насколько мог понимать Шелестов, угрозы срыва строительства это не несло. Чисто технологические нюансы. Но вот на что он не мог смотреть без горечи, так это на баб и подростков, которые тяжелым инструментом трамбовали грунт. Трудная монотонная работа. И низкоквалифицированный труд, для которого по решению начальства и привлекалось местное население. Трамбовка, земляные работы, погрузочные работы, расчистка площадки. Война! И никуда от нее не деться даже здесь, в глубоком тылу, за тысячи километров от линии фронта.

Солнце склонялось к горизонту. Шелестов отвернулся, чтобы лучи заходящего светила не слепили глаза, достал блокнот. Сюда он записывал вопросы и замечания для вечерней планерки. Это было частью его легенды – инженер по надзору за строительством. Не имея инженерного образования и опираясь лишь на собственный жизненный опыт, Максим умудрялся создавать впечатление деятельного и толкового специалиста. Хотя он прекрасно понимал, что его статус присланного из Москвы «надзирателя» заставлял местное начальство и инженеров сквозь пальцы смотреть на некоторые странности московского представителя.

Отблеск на вершине крайней сопки кольнул глаза и исчез. Максим насторожился. Отблеск характерный. Если бы он сейчас был на фронте, то первым делом подумал бы о снайпере или наблюдателе с биноклем. «Черт, вот некстати про снайпера подумал, – поежился Шелестов. – А если правда? Диверсии могут иметь самые различные формы, вплоть до убийства… Кого? Прораба, начальника участка? Глупость».

Максим сразу же вспомнил трех странных людей на краю площадки. Там, у леса, работы не велись уже третий день. Издалека он не мог различить лиц, возраста. А одежду в этих местах все носят почти одинаковую: резиновые или кирзовые сапоги, ватные фуфайки или брезентовые плащи. Но странным было, как он теперь понял, не то, что три человека топтались на той стороне полосы. Странно было, что они вдруг исчезли. Да, если бы они пошли назад к поселку, к домикам строителей, то он бы видел их на полосе. Им минут пятнадцать топать с того края к прорабскому вагончику. Значит? Значит, ушли в лес. «Ах, ты шляпа», – выругал сам себя Шелестов.

Буторин вернулся только к вечеру и сразу явился к Максиму.

– Теть Дуся, жилец ваш дома? – раздался еще из сеней громогласный голос Виктора.

– Что ж ты шумишь-то так, оглашенный! – укоризненно ответила хозяйка. – Максим пришел усталый, весь грязный, промокший. Может, отдохнуть прилег, а ты с шумом.

– Я тоже устал, тетя Дуся, – уже тише проговорил Буторин. – Только моя усталость через разговоры из меня выходит. Не поговорю – как ночь не спал! А Максим не спит, у него свет в окне виднеется. Я вам тут гостинец принес. По пути получилось. Машина, понимаете, застряла, мы ее вытолкали, а через борт капуста попадала. Ну и часть вилков полопались, разлетелись. Так нам в благодарность за помощь разрешили немного взять. Вот вам и на щи с вашим квартирантом!

– Эх, Виктор, какой богатый подарок. Неужто некому больше подарить?

– Теть Дуся, – хохотнул Буторин, – вы с Максимом для меня самые близкие в этих местах люди! Держите.

Шелестов отодвинул занавеску и кивком позвал Буторина. Виктор уселся на свободный стул, сразу став серьезным и усталым. Он потер лицо ладонями, потряс головой, будто прогоняя сон, потом внимательно посмотрел на командира.

– Слушай, Виктор, я сегодня, кажется, засек чужаков на аэродроме, – сказал Шелестов и сложил руки на груди, задумчиво глядя в окно, поверх газеты, которой до половины было заклеено стекло.

– На аэродроме? – Буторин удивленно уставился на Максима. – Ты уверен? И что, вот так внаглую объявились?

– Сейчас это нетрудно, – поморщился с досадой Шелестов. – Полоса почти полтора километра. Аэродром еще не готов, никаких капитальных строений. Охранять нечего, нет там материальных ценностей, а строительную технику и лопаты сторож охраняет, старичок седенький. Я их видел у дальнего конца строящейся полосы, где работы сегодня не велись.

– А с чего ты взял, что это чужаки?

– Ну посуди сам, – начал перечислять Шелестов. – Они появились на дальнем конце полосы и там же исчезли. Я не видел, чтобы они шли туда со стороны лагеря, и назад они не вернулись. И, самое главное, они исчезли, когда на площадку приехал генерал от военной авиации. И спустя двадцать минут после исчезновения этих троих неизвестных я засек блики, отраженные от стекла на вершине сопки. Бинокль, Витя, это точно! Они вели наблюдение.

– А что им наблюдать, если они и так к самой полосе вышли? – с сомнением пожал плечами Буторин. – Могли бы и руками пощупать, и ногами потоптать.

– Могли, – кивнул Максим. – И щупали, и топтали. Наблюдать им пришлось издалека, потому что охрана активизировалась с приездом начальства. А потом, когда темнело уже, я ведь ходил туда. Есть прикопка. Они начали ее делать. Хотели выяснить толщину подушки основания полосы, самого покрытия. И сделать выводы, как ты понимаешь, о возможностях посадки здесь тяжелых самолетов. Или подтвердить, что эта полоса только для местной малой авиации. А я их так бездарно упустил. Тешу себя мыслью, что это геологи были.

– Не бездарно, – хмуро качнул головой Буторин. – Ты что, должен был к ним кинуться через все строительство с криками: «Погодите, ребята, я ваши документы проверю»? И их бы вспугнул, и тебя бы пристрелили там. Результата – ноль, и никто бы ничего не понял. А чужаки в округе есть.

– Что? Ну-ка, рассказывай.

– Охотники говорили про чужаков. Дважды следы видели. Говорят, чужие люди, нехорошие. Я спросил, как они поняли, что люди нехорошие. Оказалось, все просто. Если человек на таежной тропе от зверя таится – это охотник, а если человек от человека таится – это нехороший человек, злое задумал.

– Ну вот и дождались, – вздохнул Шелестов. – Это уже не просто совпадение, гости все же пожаловали. Где и в какое время они были в тайге?

Буторин вытащил из внутреннего кармана своего пиджака с замятыми лацканами и засалившимся воротником сложенную вчетверо карту. Развернув ее на столе и придавив один край кружкой, провел пальцем по символам:

– Вот здесь, севернее 13-й площадки неделю назад видели следы двоих. Ходят умело, в тайге не новички. А три дня назад следы троих в районе Голой сопки. Не ваша ли это троица? Отсюда до Голой всего два десятка километров. Хотя сегодня могли быть и геологи.

– Геологи ушли еще вчера рано утром. И ушли в сторону Семеновой пади. С чего бы им возвращаться и бродить по краю новой взлетной полосы? Вот что, Виктор, ты с местными общий язык сумел найти, тебя старики уважают. Постарайся убедить их, что о чужих людях надо обязательно сообщать. И что нужно их опасаться.