Текст книги "Атомный перебежчик"

Профессор Горохов был невысоким сухощавым человеком средних лет с огромной лысиной на темени в обрамлении непослушных всклоченных волос. Хотя судить в начале 43-го года о возрасте кого-то из ленинградцев не стоило. Многие, даже дети, выглядели как старички. Шелестов знал, что профессору пятьдесят два года, но поверить в это, глядя на него, было сложно.

– Да-да, – покивал головой профессор и посторонился, пропуская в квартиру постояльцев. – Меня просили флотские товарищи. Я ведь один в трех комнатах. Отчего же не пустить военных. Вам ведь в городских условиях пожить редко удается.

Шелестов смотрел на ученого с грустью. А ведь физик-ядерщик, величина с мировым именем, за границей его коллеги хорошо знают, трудами его пользуются. А вот ходит он по выстуженной квартире, где одно окно завешено байковым одеялом вместо стекла, где почти вся деревянная мебель сожжена в печке в лютую зиму. Да и сам он выглядит не лучше, чем его профессорская квартира. Сгорбленный, с поникшей головой, опущенными усталыми плечами, в стареньком пальто, с замотанной длинным женским шарфом шеей.

Платов еще в Москве рассказал, что профессор Горохов отказался уезжать из Ленинграда, когда эвакуировали институт. Лев Сергеевич решил стать добровольным сторожем уникальной части институтской библиотеки. Он перевез к себе домой несколько сотен ценнейших книг. И не только по физике. Старик заявил, что не все понимают истинную ценность этих трудов. И что люди, доведенные до отчаяния, могут не разобраться и сжечь их в печке, пытаясь согреться. Странности? Может быть. Но в поступке Горохова было и немало мужества истинного ученого, решившегося на такое самопожертвование.

– Прошу прощения, товарищи командиры, – сиплым простуженным голосом заявил профессор. – Не могу оказать вам полное гостеприимство, как вы того заслуживаете и как того требуют рамки приличия. Но, увы, фашисты не дают нам быть воспитанными. Голод, в городе второй год голод. И умирают люди.

– Что вы, что вы, Лев Сергеевич, – запротестовал Шелестов. – Сейчас воспитанными товарищами должны быть мы – военные. Нам и народ защищать, и заботься о тех, кому трудно. Все-таки у нас паек офицерский. Вы уж не откажитесь с нами чаю попить.

Буторин, ждавший с вещевым мешком в дверях, уловил кивок Максима и подошел к столу. Профессор смотрел, как на столе появились две буханки ржаного хлеба, шесть банок гречневой каши с мясом, два больших куска колотого сахара, три плитки шоколада, большой брикет прессованного чая, пять пачек галет и… целая горсть конфет «Мишка на Севере». Горохов судорожно сглотнул слюну и долго не мог сказать ни слова, глядя на такое богатство. Наконец он справился с собой и замахал руками:

– Нет, нет! Я не могу этого принять. Вы с ума сошли! Вам воевать, вам с врагом сражаться, а мы будем ваш паек есть. Вам силы нужны… Как это говорится: твердая рука и верный глаз. Нет-нет, товарищи, и не уговаривайте!

– Дорогой вы наш профессор. – Сосновский подошел к Горохову, с улыбкой взял его под руку и подвел к столу. – Понимаете, мы сейчас на отдыхе, у нас трехразовое питание по хорошему разряду. Скоро мы отбудем… э-э, к месту прохождения службы, и нас снова там будут кормить. Ну никак боевая подготовка не пострадает из-за того, что мы вам принесли. Я вам по секрету даже скажу вот что, Лев Сергеевич. Командование и политработники даже поощряют, когда бойцы и командиры, посещая город, привозят с собой продукты и делятся ими с ленинградцами. Вы поймите, что у нас там, на позициях, тоже сердце кровью обливается, когда мы думаем о том, что происходит в Ленинграде. Да какой нам смысл сражаться, если вы умрете с голоду! Это наша помощь вам, дорогие ленинградцы, помощь вам за ваше мужество и стойкость. Не можем мы спокойно воевать, когда думаем о вас. Понимаете?

Последние слова Сосновский произнес, глядя пристально в глаза профессору, тот не выдержал этого искреннего взгляда и смутился. Горохов прошелся по комнате, дернул нервно шеей, дернул еще раз, зябко потер руки, потом снова вернулся к столу и посмотрел на продукты.

– Вы, конечно, правы. Сейчас такое время, что каждый делится с ближним всем, чем может. А кто ближе своему народу, как не Красная армия. Хорошо! Я возьму, но только потому, что в соседней квартире живут дети, которые остались без родителей. У них мама умерла этой осенью, а их двое.

– Как так? – опешил Буторин. – А почему же они…

– Нет, вы не поняли меня, – поспешил успокоить гостей Горохов. – Старшая девочка, ей четырнадцать уже, она на фабрике шьет белье для красноармейцев. У нее продуктовые карточки от фабрики. Тем и кормятся. А здесь у нее в квартире младшая сестричка. Она не может ходить. От голода у нее суставы опухли. Ей обязательно нужны витамины. Ведь она еще растет, организм должен развиваться.

– Профессор, делайте, что хотите и поступайте так, как вам велит ваше сердце, – закончил споры Шелестов. – А сейчас давайте-ка заварим чайку, посидим и поговорим. Лучше всего разговоры разговаривать за чаем. Правда?

Молчаливый Коган вздохнул и, убедившись, что тягостные споры закончены, взял чайник, и стал наливать в него воду. Сосновский, насвистывая «В лесу прифронтовом», начал расставлять чашки. Но тут все, включая и Шелестова, и самого хозяина квартиры, обратили внимание на Буторина, который свернул пакет из бумаги и стал выкладывать туда из своего вещмешка шоколад, сахар, сухой прессованный фруктовый кисель, галеты. Ни на кого не глядя, он вышел, хлопнув дверью.

Двери в Ленинграде давно уже не запирали. Общая беда сблизила, сдружила ленинградцев. А если и находились такие, кто шел воровать, чтобы потом продать ворованное на рынке или обменять на продукты, так тех выявили еще в первую зиму. Тут и участковый не нужен. Все всех знали и всем доверяли.

Буторин вышел на лестничную площадку и остановился. Под окном, забитым фанерой, намело немного снега. Первый порыв теперь смутил самого Виктора. Он помнил себя десятилетним мальчишкой. Голод, Гражданская война, разруха. Взрослые еще как-то могли перебиться, найти выход из положения. Но дети… Они были самые беззащитные. Вот кто не должен страдать, вот чья боль является настоящим кощунством. Даже со стариками проще. Им ни смерть, ни лишения не страшны. Они ведь пожили уже. А дети за что страдают?

Виктор открыл дверь и вошел в темную прихожую. Откуда-то из глубины пахнуло теплом. Не жаром, не теплым воздухом, а просто жильем, человеческим жильем, а не брошенной выстуженной квартирой. Буторин прошел коридором, миновал большую гостиную и увидел, как пробивается под дверью свет из дальней комнаты.

– Эй, есть тут кто? – позвал он веселым добродушным голосом, стараясь не напугать. – Где тут девочка, которую ищет Дед Мороз?

– Девочка здесь, – пропищал из-за двери слабый голосок.

Буторин приоткрыл дверь, просунул голову в комнату и широко улыбнулся, чтобы хоть как-то расположить к себе ребенка. Комната была небольшой. Всего метров двадцать. Мебели почти не было. У стены стояла большая кровать, накрытая несколькими одеялами и пальто. Паркета на полу тоже не было. У окна на кирпичах темнела печь-буржуйка. На полу стоял большой таз с дровами. В комнате было холодновато, градусов десять.

Девочка лежала под одеялами, из-под трех слоев пухового платка виднелось только ее личико. Ручонки в шерстяных перчатках с обрезанными пальцами держали потрепанную книжку. Слабый свет падал от настольной лампы, стоявшей рядом на табуретке.

– Здравствуй, малыш! – сказал Буторин весело. – Можно к тебе в гости?

– Можно. А вы кто? – спросила девочка серьезно, но без боязливой настороженности.

– Я твой добрый гость, – сказал Виктор, решивший, что игра в Деда Мороза будет выглядеть глупо. Дети Ленинграда рано повзрослели. – Я военный, командир Красной армии. Я остановился у твоего соседа профессора, и он рассказал про тебя и твою сестру. И вот я решил прийти к вам в гости. Меня зовут дядя Витя. А тебя как?

– А меня зовут Надя. Вы проходите, дядя Витя. Мне скучно одной лежать, а печку топить Вера не разрешает без нее. Пожар может случиться. Вот я и жду ее под одеялами. А дрова у нас есть, нам с фабрики привезли.

Буторин присел на край кровати, разглядывая девочку. Острый носик, обтянутые серой кожей скулы. Но глаза быстрые, живые. Сердце сжалось от мысли, какие муки переносит эта девочка, какой страх во время артналетов. Ведь если загорится дом, она не сможет спастись. И она это знает, и сестра знает. Надя… Надежда. Вот она Надежда этого города, Надежда на спасение, Надежда в детских глазенках.

– А что ты читаешь? – спросил он, положив на кровать свой пакет.

Надя рассказала, что читает книжку «Маугли» про храброго и доброго мальчика. И что у нее тоже был такой друг с третьего этажа, только он в прошлом году умер. А в книжке никто не умирает, там все красиво. Там джунгли и мудрый удав Каа. И благородные волки, и противные рыжие собаки, которых волки прогнали.

– Все как в нашей стране, – добавила Надя серьезно.

– Здрасте, – вдруг раздался за спиной голос, Буторин обернулся.

Сначала он подумал, что это взрослая женщина, но, приглядевшись, понял, что это просто уставшая, изможденная девочка-подросток. Большое, не по росту, теплое пальто на вате, валенки на три размера больше. Над воротником виднеется такое же остроносое личико и удивленные глаза. Старшая сестра взрослее, она уже понимает, что взрослые просто так не приходят. За месяцы блокады она привыкла, что взрослые приходят только с плохими вестями, только тогда, когда беда. И смотрела она не со страхом, а с привычной болью, с которой уже сжилась. Смогут ли когда-нибудь эти дети блокадного города радоваться жизни, солнцу, реке, лесу, друзьям, игрушкам? Смогут ли они когда-нибудь смотреть на мир просто, как дети?

– Ты Вера? – спросил Буторин. – Мне Надя рассказала про вас. Меня зовут дядя Витя. Я остановился с товарищами у вашего соседа профессора Горохова. Нас от штаба флота прислали квартировать у него несколько дней. Лев Сергеевич рассказал про вас с Надей, и я пришел вас навестить. Можно?

– Можно, – кивнула девочка. – Я сейчас печку растоплю, а то холодно очень. Наде нельзя замерзать.

– А я сейчас тебе помогу, – кинулся Буторин. – А ты доставай чашки, будем чай пить. Я ведь не просто так, я с гостинцами. У нас, у военных, хороший паек, я решил вас с Надей угостить. Ей ведь витамины нужны. Ты посмотри в пакете, это все вам. А я сейчас.

Удивительно, как Вера отреагировала на продукты. Не обрадовалась, не запрыгала от радости и в ладоши не захлопала. И не кинулась толкать в рот конфеты и ломать хлеб. Она просто кивнула и вежливо произнесла:

– Спасибо.

Пока Буторин возился с печкой, колол щепу, перепачкав руки и лицо в саже, Вера спокойно и неторопливо переложила продукты в буфет со стеклянными дверками. Хлеб завернула в чистую тряпицу. А потом поставила на стол три чашки с блюдцами. С красивой синей каемкой. И все у нее было чистенькое и опрятное. И косички заплетены очень аккуратно, это тоже удивило Буторина.

Когда Вера разделась и уселась за стол, в комнате стало тепло и уютно. Виктор взял Надю на руки и посадил на другой стул, на который сестра подложила подушку.

«Как будто семья, – подумал Буторин и сам себе удивился, потому что на глаза у него навернулись слезы. – Папа и две дочки. И мама, которая сейчас вернется с кухни с тарелкой, а на ней нарезанный пирог с вишней… К чаю. И ваза с пряниками…»

Глава 3

Когда профессор Горохов прихлебывал чай, лицо его болезненно морщилось. Шелестов старался не смотреть на старика. Он понимал, что это муки другого характера. Просто ученый очень давно не пил настоящего чая. Чаще заваривали сушеную морковь, у кого она была. В остальном пили просто горячую воду с добавлением различных трав, которые можно было насобирать летом. А сейчас Горохов с каждым глотком погружался в прошлое. Счастливое и довоенное. Вспоминались посиделки в научном кругу после какой-нибудь конференции или защиты диссертации. Споры, обсуждения. Вспоминались глаза студентов на лекциях. Многое вспоминалось профессору. А теперь вот надо еще вспоминать и заграничные командировки…

– Немецкие физики? – переспросил задумчиво Лев Сергеевич и откинулся на спинку стула, продолжая держать в руке стакан с чаем. Будто боясь, что стоит его поставить на стол, он исчезнет.

– Да, немецкие физики, – подтвердил Шелестов.

– Ну, как вам объяснить. Вы ведь не ученый, – проговорил Горохов. – У них крепкая школа. Об этом говорит и количество нобелевских лауреатов, и имен мирового масштаба. Теория у них сильна, фундаментальная физика, ядерная физика. Фамилия Эйнштейна вам что-то говорит? Нет? Вот видите.

– Вы правы, мы не физики, – терпеливо заметил Шелестов. – У нас другая работа. Физикам – заниматься физикой, а нам… спасать мир от действий тех, кто воспользовался достижениями физиков, чтобы покорить мир. Думаю, что физикам наша работа не под силу. Вот мы и не претендуем на научные знания. Нам необходим ваш совет, совет ученого, который хорошо знает среду немецких физиков и который хорошо знал Клауса Венге.

– Да-да, вам его надо найти, – кивнул ученый. – И вы хотите понять, где его можно искать, куда он мог эмигрировать, как Эйнштейн в 1933 году?

– Венге не эмигрировал, – поправил Коган. – Он едва избежал ареста и скрылся. Мы надеемся, что ему удалось выбраться из Германии. Но вот куда он мог направиться, где его искать? Если мы не спасем Венге, до него доберется гестапо. И тогда ученого заставят работать на гитлеровское правительство. Поверьте, они это умеют делать. Расскажите о Венге: какой он, что у него за характер, каковы его взгляды не только на гитлеровский режим, но и на мир в целом?

– Ну как бы вам его описать, – подумав, проговорил Горохов. – Сильный характер, но слишком эмоционален. Для ученого-физика это, наверное, плохо. Ум должен быть холодным и расчетливым. Но в то же время у того же самого Эйнштейна эмоций было хоть отбавляй. С другой стороны, эмоции – признак образного и творческого мышления. Трудно судить до конца объективно. По характеру Венге, конечно, боец. Настоящий боец от науки. Человек, не способный идти на научные компромиссы. Что касается компромиссов политических, я сказать затрудняюсь.

– Скажите, Лев Сергеевич, – снова заговорил Коган, – а насколько Венге гибкий человек? Придерживается ли он в жизни и науке раз и навсегда выбранной позиции или склонен менять убеждения по каким-то вопросам, если ситуация изменилась или поступила новая информация, сделано открытие?

– Хороший вопрос, – одобрительно кивнул головой Горохов. – Пожалуй, Клаус способен изменить точку зрения под давлением новых фактов, принять то, чему он был противником до того.

– У Венге были друзья? – поинтересовался Сосновский. – Ну, такие, чтобы закадычные, неразлейвода! В Германии или за границей?

– Ученым вообще свойственно поддерживать дружеские отношения с коллегами в любой части света, если они работают в одном направлении, в одной теме и являются приверженцами одной научной школы, одних принципов. Но при такой постановке вопроса я, пожалуй, отнесусь с осторожностью с выводами об искренней дружбе. Я знаю, что он нравился женщинам. Ну это и неудивительно для молодого, симпатичного и умного человека. Пожалуй, Венге поддерживал ровные отношения со всеми немецкими коллегами. Одна девушка особенно была ему близка. Я знал ее – Бригитта, молодая студентка, будущий педагог. Но она умерла от чахотки еще в 39-м году. Помнится, Клаус тогда места себе не находил от горя. И даже мне приходилось его утешать. Он мне часто изливал душу во время моего пребывания в тот год в Берлине.

– А из зарубежных коллег? – вставил Шелестов. – Может быть, кто-то был для Венге истинным авторитетом и как ученый, и как человек с гражданской позицией?

– Многие ученые были для него авторитетом. Ведь сам он еще не достиг больших высот в науке. Но Венге был одним из самых талантливых учеников самого Вернера Гейзенберга. Хотя, пожалуй, был один человек, считавшийся другом Клауса. Это инженер из Норвегии… – Шелестов и Буторин переглянулись многозначительно. И даже Сосновский, умевший сохранять хладнокровие в любых ситуация, подался всем телом вперед. Но профессор не заметил реакции своих гостей, погруженный в воспоминания. Он пригладил волосы, потом посидел некоторое время, подперев щеку кулаком и глядя куда-то в пространство. – Да, его звали Виттар Кнудсен. Я его видел однажды. Приятный молодой человек, талантливый электротехник, энергетик. Он работал где-то в Норвегии на предприятии, занимающемся производством удобрений для сельского хозяйства. Не знаю названия, наверное, я его и не слышал, не интересовался, но это предприятие было крупнейшим в Европе производителем удобрений.

– Странная дружба между физиком-ядерщиком и простым инженером-энергетиком, – с сомнением сказал Шелестов.

– Отнюдь, – возразил профессор. – У них как раз все разговоры происходили на смежные темы. Вы просто не знаете, что для производства некоторых удобрений используется так называемая тяжелая вода, дейтерий. И в Норвегии ее производили в промышленных масштабах. Условия там подходящие. Не тоннами, конечно, но достаточно много. А в Германии тогда муссировался вопрос о создании экспериментального ядерного реактора. Так вот в такого рода реакторе именно дейтерий должен использоваться как замедлитель частиц. Так что тем для обсуждения у молодых людей было достаточно.

Переодеваться в гидрокостюм Морозов заставлял прямо на улице. Он советовал привыкать, потому что потом на берегу все равно придется из костюмов вылезать в любую погоду и при любой температуре. И опять упражнение на быстрое согревание, учились растирать нужные места своего тела, чтобы быстрее согреться. Усваивали простые истины, что если руки, ноги и голова в тепле, то и замерзнуть сложнее. А промочив ноги в сильный мороз вдали от жилья, можно с высокой степенью вероятности сказать, что вы обречены. Хорошо еще, что в Норвегии сильных морозов почти не бывает. Но иногда по ночам температура может упасть до 15–17 градусов ниже нуля.

И группа послушно разминалась, разогревалась, а потом торопливо сбрасывала одежду и облачалась в гидрокостюмы. Потом начиналась учеба. Накачивание лодки, ремонт лодки, посадка в лодку и высадка из нее на различные типы берегов. И особенно – управление резиновой лодкой с мотором и на веслах в условиях сильного волнения, в тумане, ночью. Капитан третьего ранга сам часто садился с группой в лодку и учил прислушиваться и определять направление звуков в тумане и ночью.

После обеда – короткий отдых, во время которого группа занималась подгонкой снаряжения, которое понадобится при заброске. А потом четыре часа лыжной и альпинистской подготовки. Больше всего доставалось Буторину и Когану. Им переходить линию фронта по суше, а потом – многокилометровый переход по безлюдным диким ландшафтам Северной Норвегии.

Тренировки требовали молчания. И не потому, чтобы разведчики привыкли окружать себя во время перехода тишиной, не выдали себя, просто большие нагрузки, сбивающие дыхание, выматывали так, что если еще и начать во время переходов говорить, то результат будет совсем плачевным.

Упав на землю, Коган сгреб горсть снега и стал растирать лицо. Буторин упал рядом, раскинув руки и ноги. Не хотелось вставать, не хотелось идти – только лежать и не двигаться. Состояние было знакомое, почти пограничное: еще немного – и не захочется вообще ничего, даже жить. Тут главное не перегнуть палку. Буторин хорошо знал, как это бывает у некоторых солдат на передовой, когда они несколько дней без отдыха, без сна, толком без еды доходили до такого состоянии, что в голове была лишь одна мысль: «Убили бы меня, что ли, скорее. Мочи никакой нет».

«Интересно, – подумал Виктор, повернув голову к напарнику, – Борис как, держится? Он точно слабее меня».

– Ты как? – спросил Буторин, с трудом переводя дыхание.

– Нормально, – с шумом выдохнул Борис, – жить буду. Меня другое беспокоит.

– Чего? Рука, которую ты сломал?

– Рука? – Коган посмотрел непонимающе, потом отмахнулся: – А… нет, чего руке сделается. Я о другом. Ты вот смотри, Горохов без труда вспомнил близкое знакомство, почти дружбу Венге с этим норвежским инженером. Значит, дружба была, значит, это было заметно и другим окружающим. Это значит, что гестапо тоже без особого труда выяснит эту связь Венге. Норвегия оккупирована германскими войсками, там имеется оккупационная власть. Они легко его там разыщут, перевернут все вверх дном. Тем более что Норвегию они оккупировали еще в 40-м. Не получится, что мы, так тщательно подготовившись, отправляемся прямиком в руки гестапо?

– Как обычно, у нас варианта два, – пожал плечами Буторин. – Все зависит от надежности связи, которую нам даст Платов. Если все в порядке, то будем у партизан. Будет и база, и документы, и оружие. Если связь провалена, значит, нас там ждут. И пикнуть не успеем, как повяжут по рукам и ногам.

– Я живым не дамся, – спокойно ответил Коган и стал подниматься, отряхивая снег со штормовки. – Хватит по камерам мотаться. Нет ни сил, ни желания. Гранату припасу, буду с собой носить все время.

– Что-то мне твое настроение не нравится, Боря, – покачал головой Буторин. – Я тебе должен объяснять, что из любой камеры шанс вырваться есть, есть шанс выжить, пока ты живой. А у мертвого нет никаких шансов. Абсолютно! Понимаешь смысл?

– Что ты меня агитируешь, – недовольно проворчал Коган. – Тоже мне, школьника нашел. Я смотрю, у тебя настрой появился необыкновенный. Ребячество какое-то замечаю за тобой. Влюбился, что ли? Может, там вдовушка у соседей есть? Ты к ней похаживаешь?

– Дурак ты, Боря, хоть и следователь особого отдела! – помолчав, ответил Буторин. – Там дети, нам профессор говорил про них. Не слышал? Это не просто дети, это как символ Ленинграда, как символ этой страшной войны. Понимаешь ты своим черствым сердцем, что на войне воевать могут солдаты, любая война – беда, но когда страдают и умирают дети, это вообще ни в какие ворота не лезет! Вот что больно, вот что страшно. Я не ребячеством там заряжаюсь, а злостью. Мне хочется к черту в пасть залезть и живым вернуться. Вот чего мне хочется, бить мне их хочется везде, где увижу. А ты все про баб, одни бабы у тебя на уме!

– Ладно тебе, чего разошелся, – тихо ответил Коган. – Это я так, чтобы злость согнать с души. Извини, Витя, дурацкая шутка была…

Теплый ветер дул с запада целую неделю. И здесь, на склонах гор Ийевильвасхсюта, снега почти не было. Нут Андресен неторопливо шел между изогнутых, изуродованных ветрами и скалами стволов сосен. Вон там, у водопада, должна состояться встреча. Время еще было. Целый час. Но Андресен решил перестраховаться и прийти раньше, чтобы убедиться, что опасности нет. Будет очень плохо, если английский агент попадет в руки немцев. Не должно быть никаких случайностей. Видимо, будет новое задание из Лондона. И очень важно узнать, от кого оно будет исходить. От королевской семьи, от правительства в эмиграции? Или от SOE[3]3
  SOE – Управление специальных операций (англ. Special Operations Executive) создано в 1940 году по личному указанию Уинстона Черчилля. Спецподразделения этой службы занимались разведывательно-диверсионной деятельностью на территориях, оккупированных Германией. В Норвегии действовало два подразделения SOE – «Рота Линге» и «Группа Шетланд». Костяком их были хорошо подготовленные в Британии агенты-норвежцы, которые создавали группы сопротивления.


[Закрыть]? Британские спецслужбы очень активны в Европе, ведь на Ла-Манше только британская авиация своими эффективными действиями сдерживает вермахт. Тут дай слабину, ошибись в оценке или в силе противодействия, и тогда гитлеровцы высадятся на острове. Тогда британскую корону не спасет никакое чудо.

Сегодня было тихо и пасмурно. Снег в лесу подтаял, снова показалась каменистая почва, укрытая плотным ковром из слежавшейся хвои. Вдали, в туманных хлопьях, раскинулось Норвежское море.

Небольшой караван из трех сухогрузов и одного эсминца сопровождения шел на юг. Норвежец шел не торопясь, часто останавливаясь и осматривая окрестности. Андресену хотелось проявить себя с лучшей стороны, доказать, что он умный агент. Ему хотелось из разряда простых исполнителей выбиться в доверенные лица, в среду тех, кто участвует в принятии решений, в подготовке операций. Когда же его заметят, когда обратят внимание на исполнительность, на то, что он умеет собирать сведения? Сейчас Андресен был фактически простым связником. Может быть, зря он тогда ушел от Лейфа Ларсена? Может, через Ларсена ему удалось бы попасть в Великобританию в школу диверсантов. И тогда он вернулся бы сюда в другом качестве.

Задумавшись, Андресен отвлекся от наблюдения и вздрогнул, когда из-за камней появился человек. Одет он был в кожаную меховую куртку с капюшоном и высокие ботинки со шнуровкой и на толстой подошве. Человек стоял и смотрел на норвежца. Его рука была опущена вдоль тела, нетрудно было догадаться, что в ней сейчас зажат пистолет. «Вот и доказал», – с горечью подумал Андресен.

– Хорошая сегодня погода, моряк, – произнес незнакомец условную фразу с явным английским акцентом.

– Тетя Лота предсказала плохую погоду на этой неделе, – ответил Андресен.

– А по каким костям она гадала? По свиным или овечьим?

– По собачьим, – завершил пароль норвежец и протянул руку. – Здравствуйте. Меня зовут Нут Андресен. Как вы добрались?

– Было трудно, но я хороший альпинист, – улыбнулся англичанин и пожал ему руку. – Гилберт. Джордж Гилберт, капитан управления специальных операций. Вы, я вижу, тоже пришли на место встречи заранее. Решили осмотреться? Были основания для беспокойства?

– Нет, оснований не было, – как можно спокойнее отозвался Андресен. – Просто я всегда стараюсь контролировать ситуацию. И пытаюсь свести риск к минимуму, если есть такая возможность.

– Похвальное качество. Я тоже убежден, что в округе все спокойно, и мы с вами не являемся объектом чьего-либо пристального внимания. Но перейдем к делу. Прошу вас.

Англичанин сделал приглашающий жест рукой, и Нут увидел за большими камнями, покрытыми плотным ковром мха, поваленный ветром ствол березы. Разведчик вел себя спокойно и добродушно улыбался, но от Андресена не укрылось, что гость присматривается к нему, изучает его. И окружающий ландшафт тоже не упускает из вида. Особенно внимательно Гилберт посматривает вниз на тропу и вправо на склон долины. Это два места, откуда можно подойти сюда. Иных путей в этом сложном рельефе здесь нет. Англичанин, видимо, успел изучить особенности местности.

Они уселись на ствол, гость достал из кармана куртки маленький деревянный футляр, обтянутый кожей. В нем оказались три сигары.

– Прошу вас. – Англичанин протянул футляр Андресену. – Это «Гавана» – лучшие сигары!

– Благодарю вас, – покачал головой норвежец. – Я предпочитаю трубку. Но сейчас я хотел бы предостеречь вас от неосмотрительности. Дым будет виден издалека. Может быть, нам отложить это занятие до более удобного случая и более подходящего места?

– Вы чего-то опасаетесь в этом безлюдном месте? – без всякого удивления спросил англичанин и спокойно убрал сигары в карман.

– Нет, я считаю, что здесь неопасно, но все же рисковать без нужды я бы нет стал.

Андресену показалось, что разведчик чуть улыбнулся. «Проверяет меня? Если так, то хорошо, что я продемонстрировал осмотрительность и дисциплинированность».

– Хорошо, перейдем к делу. – Англичанин стал серьезным. – Мы подготовили большую группу диверсантов для выполнения очень важной миссии. Подготовка на месте встречи ведется, работы по изучению объекта ведутся. Ваш канал я получил для того, чтобы ваша группа помогла нам с метеосведениями. Мне сообщили, что в вашей ячейке есть люди, которые работают на синоптических станциях и имеют доступ к итоговым прогнозам погоды на полуострове.

– Да, это так, – кивнул озадаченный Андресен. – О каком объекте идет речь, прогноз погоды на какую часть Скандинавии вас интересует и на какие сроки?

– Много вопросов, дорогой друг, – улыбнулся англичанин. – Разве вас не учили, что каждый боец Сопротивления должен знать только то, что ему положено знать по его обязанностям?

– Да, конечно! – поспешно ответил Нут. – Я все это прекрасно знаю, просто я думал, что вы конкретизируете задание.

– Разумеется. Когда придет время, – подтвердил Гилберт. – Сейчас меня интересует один вопрос: на всю территорию Скандинавии вы можете получить своевременный прогноз погоды?

– Да, именно так, – кивнул Андресен. – Я могу получить его в любой момент. Обновление идет каждые четыре часа. Но и динамика видна постоянно: прохождение фронтов, изменение физических параметров воздушных масс, тенденции в изменении вихревых потоков, влияние подстилающей поверхности.

– Отлично, – задумчиво ответил англичанин. – Значит, в тот момент, когда понадобится прогноз, он у вас будет устаревшим максимум на четыре часа. Хорошо. Теперь оговорим способ связи и передачи информации. Связывать вас с группой, которая работает по конкретному объекту, я не буду. Лишний риск, нарушение конспирации. Буду поддерживать с вами связь напрямую.

Они разошлись в разные стороны. Нут так и не понял, каким путем попал на место встречи англичанин. Возможно, его все же ждала машина. Не на лыжах же он пришел сюда, вид и одежда у него были неподходящие. Так на лыжах не ходят.

«А конспирация у них и правда на высоте, – подумал Андресен и посмотрел на наручные часы. – Хорошо, что я успокоил этого Гилберта, показал себя осторожным подпольщиком. Были, конечно, моменты, когда гость сомневался, но, кажется, я сумел выйти из этих щекотливых ситуаций с честью».

Уже стемнело, когда Нут Андресен добрался до Тронхейма. На набережной Нидельвы у Нидаросского собора он остановился и закурил. Прошло пять минут, потом еще десять. Андресен начал нервничать, но все же держал себя в руках. Нельзя оглядываться по сторонам, нельзя демонстрировать беспокойство. Ты просто стоишь и куришь, глядя на воды реки. Ничего в тебе примечательного. И документы у тебя в полном порядке.

Кроны деревьев закрывали Андресена от света ближайшего фонаря на столбе. Его присутствие выдавал лишь огонек на кончике сигареты. Редкие прохожие даже не смотрели на одиноко стоявшего мужчину. Несколько женщин вышли из храма. Потом проехала машина, двое велосипедистов.

– Простите, вы не дадите мне прикурить? – раздался рядом прокуренный голос. – Забыл дома спички. Вот ведь какая рассеянность.

Андресен повернулся, молча достал из кармана коробок, зажег спичку и, сложив ладони лодочкой, позволил прикурить высокому мужчине в длинном черном пальто. Тот кивнул, с наслаждением затянулся и выпустил дым через ноздри.

– Это злая ирония, но я и правда не курил несколько часов, – заявил мужчина. – Так что наш пароль оказался очень кстати. Как прошла встреча?

– Встреча прошла, как и планировалась. Действительно, пришел английский разведчик. Мне кажется, я не ошибусь, в его голосе звучал именно английский акцент. Он назвался капитаном Джорджем Гилбертом.