Текст книги "Крымчаки. Подлинная история людей и полуострова"

Школа

– Учитель, кубэтэ, корзинка яиц, чугунок соте… Я могу рассчитывать хотя бы на тройку?

– Послушай, ты так плохо знаешь предмет, что я съем на один кусок кубэтэ и на одно вареное яйцо меньше и откажусь от соте, но поставлю тебе двойку. Голодный…

– Но учитель…

– Или я вообще не буду брать еду от твоих родителей, если ты меня будешь шантажировать…

– Учитель, только не это, только не это…

– Так кто решит нам задачку? – обратился учитель ко всему классу единственной крымчакской школы Карасубазара. – Из города А в город Б вышел человек…

– Если он ходит пешком между городами, то что это за человек, учитель? Что, нельзя на лошади, наконец, на бричке, учитель?

– Ну, хорошо. Из города А в город Б вышла лошадь со скоростью десять км в час… Ну, кто продолжит? Так, Дормидор, ты…

– Лошадь вышла, вышла… – начал потупленно Дормидор…

– Я знаю, учитель, ей тяжело, но она дойдет, я точно знаю…

– Ага, – выкрикнул отличник Бебе, – до кладбища дойдет… Она у тебя что, доходяга? Настоящая лошадь скачет…

– А у меня ходит, если учитель сказал «вышла», значит ходит и дойдет до города В…

– Так, не мешать Бебе! И за сколько она, как ты думаешь, Дормидор, дойдет?

– Ну, рублей так за пять или шесть… Ее же кормить надо: овес, ну там ночлег… Класс начал смеяться.

– Да, еще воды. И всадника кормить надо…

– Так-так, дети. Ну, кто продолжит? Это же урок математики, а не литературы.

– Я, – сказал отличник Бебе.

– Ты-то ответишь, а вот остальные…

– Давайте произведем опыт, – встал Гурджи, невысокий крымчак с горловым голосом и начал: – Выйдем вместе из города А, из нашего Карасубазара, в город Б, ну, допустим, до Судака. Когда придем в город В – искупаемся, потом еще раз искупаемся, засечем время и лошадь одну возьмем с собой… Вот и будет ответ…

– Э, – сказал учитель, – это вам не урок литературы и гимнастики, подумайте, главное здесь не искупаемся, а что-то другое… А у тебя чуть что – сразу искупаемся.

Следующей была география. Учитель в перерыве зашел в свою каморку и начал завтракать. Хороший кубэтэ у этих Хондо, тесто хорошо раскатывают, особенно вот этот кусочек боковой, кинари… Он посматривал в окно, где на школьном дворе носились дети и играли в жоску, набивая до сотен раз маленький кусочек козьей шкуры с привязанным кусочком свинца. Надо разогнать, подумал учитель, а то набьют себе грыжу… Но было жарко, стоял май месяц, стрижи и ласточки летали прямо перед открытым окном, издавая скрипучие тон кие звуки, и взмывали над крытой красной черепицей крышей школы… День растворялся в воздухе от четкого голубого неба и зеленых холмов его родного города, и учитель подумал: зачем гонять, сам был недавно таким, надо в класс всех, там будет попрохладнее от белых известковых стен, чисто вымытого пола…

– Так, агланчик Леви, покажи нам самую большую реку Крыма.

– Карасу, учитель.

– Неправильно, подумай хорошенько.

– Правда, учитель, я в ней чуть не утонул, меня спас Кебе.

– И как он тебя спас?

– Сказал: встань, Леви, с корточек. Я встал и вышел из воды… А так захлебывался, такая она большая, наша Карасу.

– Нет, Леви, неправильно. Кто скажет, ты, Кебе?

– Салгир.

– А почему?

– Потому что о ней написал какой-то русский поэт, Пушкин, что ли…

– Да не поэтому, а потому что она берет свое начало в горах Чатырдага и пересекает всю Крымскую степную долину и впадает куда, а?

– Прямо в Одессу, – закричал Дормидор. – Или, нет… В Карасу, потому что Карасу самая большая…

– Да нет же, деточки, Салгир впадает в Черное море, и длина его аж 120 км… Повтори, Бебе. Бебе встал, насупился и начал:

– Карасу… Нет, Салгир течет через… Одессу, задевает на повороте Карасубазар, Ак-Мечеть, Сарабуз, а уже оттуда исчезает в Черном море. Поэтому Леви чуть не утонул не в Карасу, а в Одессе…

– А Одесса, что это по-твоему? – спросил, улыбаясь, учитель.

– Это самая большая река, впадающая в Черное море… Я учил… Вода в Одессе глубокая, течет медленно, и поэтому море такое… Ну, волнистое. И наша Карасу несет свои воды в Одессу. Вот наш Леви, если не выплыл, сейчас жил бы… А, учитель, я забыл, Одесса это же город такой, где-то на севере…

Учитель стоял и улыбался всем этим милым бредням и вспоминал свое время, проведенное в этой же школе.

Он окончил четыре класса крымчакской школы, потом русскую целиком и поступил в Петербургский университет, затем поучился еще в Московском, но так ничего не окончил до конца. Вернулся домой в Карасубазар, осел, женился.

И вот крымчакская община пригласила его преподавать в крымчакской школе в четырех начальных классах. Дети говорили на крымчакском, татарском, русском, армянском, и вот, чтобы закрепить знания родного языка и подготовиться для следующей ступени обучения, они учились здесь вместе. Крымчакский язык преподавался устно и письменно. Это был урок устного, и учитель называл слова и толковал их значения, переводил на русский, татарский и обратно. Часто дети повторяли за ним хором. Крымчакский язык в детском произношении становился более четким, правильным, звучащим, интонационным, ребятишки слету начинали понимать друг друга.

Учителю полагалось небольшое жалование от общины, и поскольку времена были трудными, а они почти всегда были таковыми, то каждая семья по очереди еще кормила учителя ежедневно обедом. Это было принято и не вызывало удивления.

«Да, так пропутешествовал я почти по всей округе и ни чего не достиг», – думал учитель.

Но когда он смотрел на своих трех детей дома и еще на своих учеников, то на душе становилось легче – родной город, покой, жена, которую он обожал. И он думал, что не так уж его жизнь не удалась… Было ему чуть больше тридцати, он был бородат, зимой носил каракулевую высокую папаху, за что дети его дразнили Папахан…

Наконец зазвенел звонок, и он вышел к классу… А в классе никого не было.

– Что случилось, Яко? – спросил он единственного оставшегося ученика.

– Учитель, через центр города, мимо развалин крепости Ташхан, на Исткут и на Феодосию тянут на бревнах большой недостроенный корабль, все наши там, в центре…

– Ну, беги тоже.

– Не, я не хочу… Там страшно, там солдатов бьют плетьми.

«Да, – подумал учитель, – это наверняка из Ахтиар (так крымчаки зовут Севастополь), опять готовятся к войне. А тут язык крымчакский. И что они будут делать со своим маленьким языком в этом большом и враждующем мире? Корабль для сообщения с мирами, а не для разрушения. Да еще бьют!»

– Ну что, успокоились? – спросил учитель, когда класс собрался и затих. – Начнем с повторения. С самого главного в жизни слова «СУВЕРЛЫК – ЛЮБОВЬ». Хором повторите: «суверлык».

И дети повторили…

– Как будет «НАДЕЖДА» по-нашему? Итак, надежда – «ИШАНЧ». И класс повторил: «ЙАБАН» – чужбина. И класс повторил…

Язык был довольно трудным, особенно в фонетическом плане. Труден он был еще и близостью с татарским и караимским. Но все же были основательные различия за счет произношения гласных, таких, как «ы», «о» с точками. «Коз – глаз». Или «у» с точками, или «омпек – целовать». Произношение остальных восьми гласных было таким, как и в русском языке…

– Так, а теперь, дети, кто ответит, как возник наш язык? Ну, ты, Дамжи. И как его еще называют?

Дамжи встал из-за коричневой низкой парты и, получив от сидящего сзади Эчки подзатыльник, начал:

– Наш язык… Наш, его еще называют Чагатай, это по-древнему, вообще возник, как возникают все языки – надо раз говаривать, торговать, ребенку говорить, чтоб он ел и пил… А вообще, как все наши животные воют, так и мы сначала мычали, мекали, бекали, лаяли, а потом заговорили… Нужно было, вот и заговорили…

Учитель рассмеялся.

– В целом, наверное, правильно. Хотя вообще ученые считают – чтобы облегчить процесс приобщения нашего народа к пониманию библейских текстов для нас с вами, крымчаков.

– Да, уж облегчить! А то сломаешь язык от всех этих «эуы йоыу».

– Так, а скажи-ка ты, Дамжи, как образуется множественное число в нашем языке. Ну, допустим, «деве» – один верблюд, а множественное?

– Дэвелер, – протянул Дамжи, – но я не понимаю, учитель, как это так! Я добавил только «лер», а уже в моей голове стало много верблюдов. А уберешь «лер» – всего один. Не понимаю! Что-то в древности наши намудрили… Я понимаю настоящее размножение… Класс захохотал, но учитель все же сказал:

– Тебе, Дамжи, четверка. У тебя хорошо с чувством юмора…

Школа находилась в районе Хаджема, где в основном жили крымчаки. Правда, до центра, где происходили все основные события, было рукой подать. Нужно было пройти две-три крутых извилистых улицы с крымчакскими домами, обращенными окнами внутрь двора, перейти мост через Карасу – и вот ты уже возле каала, молитвенного дома крымчаков. Рядом развалины древней татарской крепости Ташхан (по-русски «каменный хан»). Тут же рядом был фонтан с холодной водой, к его воде припадали в жаркие пыльные дни не только горожане, но и путники. Вокруг него располагались верблюжьи караваны, брички, повозки и кареты, прежде чем обустроиться на постоялом дворе. У школьников книг было мало, в основном тетрадки и ручки с чернилами, которые они носили за кушаком, поэтому их котомки были небольшими, в которых были обязательно свертки с едой. На переменках только и слышалось «дай шмат», «дай шмат». Это те, кто был победнее или просто забыл взять что-то из дома, просили поделиться куском еды. И ученики делились. Жадных не любили, особенно у крымчаков. У Ташхана вечно что-то происходило: то недостроенный корабль тащили от моря к морю, то раскидывал шатры на лето цирк шапито, то какой-то заезжий музыкант играл на скрипке, и ему бросали монеты.

Чуть поодаль пацаны постарше играли в абдрашик, в кости бараньего хвоста. Они скучивались, затем склонялись, трясли кости в зажатых ладонях, затем выбрасывали и подсчитывали выигрыши или проигрыши. Игра была бы безобидной, если бы время от времени кто-то из пацанов не выходил из игры, раздетый до трусов, не убегал с ревом домой. Пацаны исчезали, а на пустое место прибегали родители вместе с городовым, но было поздно. Школьники не лезли в эти хулиганские игры и, изображая ученость, похаживали по тенистой площади, осматривая все. Затем неслись на речку, где у запруды купались в летние дни почти дотемна.

В один прекрасный день у ворот школы остановилась повозка, и из нее вышла крымчакская семья. Она была из отдаленного района, но считала, что их сын, уже переросший школу, все равно должен учиться и закончить четыре класса. На лице матери и отца были страх, недоумение и желание как можно быстрее поговорить с учителем. Они тащили за собой огромный мешок с продуктами, которых хватило бы на месяц.

– Учитель, – сказали они громко на всю школу. И учитель вышел навстречу.

– Надо поговорить! – и начали говорить тут же и наперебой. – Что-то с нашим агланом Дейнаром случилось, стыд но даже сказать, – начал первым отец. – Вчера я сидел в саду и слышал, как мой Дейнар что-то громко причитал… Потом я разобрал… И это касалось меня, моего ребенка! И с ребенком что-то случилось… Неужели он так рано… Это у нас не принято, как вы знаете, учитель…

– Так-так, все по порядку, – успокаивал их учитель…

– Так вот, – продолжал отец, – я услышал, как из-за кустов донесся голос моего Дейнар:

«Баламамыз (наш ребенок), баламызнынъ (нашего ребенка), баламызгъа (нашему ребенку), баламызнэн (с нашим ребенком)!»

– Ой, что-то случилось с нашим ребеночком! – завопила мать Дейнара. «Баламыздан (у нашего ребенка)!»

– Ой, что-то произошло у нашего ребеночка! – повторила вопль мать Дейнара. – Баламыздан! Ой, что с нашим ребенком! Где Дейнар, мой агланчик… Ты стал отцом… Говори!

На этом отец закончил. Почти весь класс, высыпавший во двор, хохотал до упаду, а учитель плакал от радости, потому что он, как и ученики, знал, что ничего не случилось.

– Послушайте, – обратился он к маме и папе Дейнара. – Это он готовился к уроку крымчакского языка и повторял склонение имен существительных! Вот и все… Успокойтесь…

На лицах родителей появилась улыбка, и они посмотрели на своего Дейнара. Он тоже улыбался.

– Ладно, придешь домой, все равно поговорим, – сказал отец, и они пошли к коляске. Класс же вернулся в здание школы, и урок продолжился.

– Так вот, дети, – продолжил учитель, – к происхождению слова «крымчак». Одна из идей происхождения – это легенда о том, что был когда-то на нашей земле писарь, и звали его Крым Исак. Отсюда, возможно, и произошло слово «крымчак». Посмотрите, как это могло произойти: звук «ис» перешел со временем пользования в звук «ч», вот и получилось – «крымчак».

Когда Дейнар, герой школьного дня, пришел домой, то его отец сидел и читал молитвенник так, что было слышно. Но сын заметил, что держал он молитвенник вверх ногами. Видимо, читал наизусть.

– Папа, как ты держишь молитвенник! Вверх ногами…

– Э, сынок, откуда я знаю, как надо… – важно ответил ему отец.

Тайна Ребе

Как всегда, ночь в южных городах наступает мгновенно, и происходит это примерно так: кровавый желток солнца тонет в мареве накопленной за день жары, все герои, все части природы застывают на подмостках сцены в ожидании совместного акта затемнения, и затем, разом, вдруг, вместе с солнцем падают за холмы и горы, а на небе начинают пульсировать яркие мусульманские звезды. Даже собаки, не успев напоследок облаять прошедший день, падают у своих будок, вывалив шершавые языки в ночной сон после невероятной, настоянной на поте и пыли духоты…

Так и Карасубазар однажды уснул всеми пирамидами дынь и арбузов на базаре, возчиками на телегах и бричках, полицейскими на недописанных протоколах, грузчиками на своих мешковинах… Уснул всеми своими жителями в домах и садовых постелях, даже рекой, замедлившей ход рыб и мелких течений. Все умолкло, запахло полынью, лавандой, степными ромашками, словом, все раскрылось, расслабилось до утра, отдалось друг другу без капли недоверия. Южные ночи так коротки, что только коснешься подушки, а потом даже на миг откроешь глаза, как уже небо светлеет пятнышком нового солнца на востоке и не дает опять впасть в беспамятство, в сон…

В одну из таких ночей зацокали копытами по булыжнику кони бандитов, стали потихоньку глохнуть, стихая за городом вдалеке. И вдруг потянуло дымом и криком, огнем и пожаром. Делаясь под казачков, банда пришла из-под Ишуни и подпалила два молитвенных дома. И проснулась окраина крымчаков Хаджема, все побежали гасить свои каалы. А кони с всадниками все удалялись, только и оставляя в темноте брань и проклятия на разных языках и еще вот это, знакомое:

– А что, жидков пожечь – дело полезное…

Всадники исчезли в соленых степях, а каалы горели, разгораясь и разгораясь, и все сбежались тушить их, чем только можно… Пожарные сверкали шлемами и ведрами, крик и рыданья смешались в воздухе, дети стояли, и на их лицах был жар от огня. К утру пожар погасили с трудом. Двери сгорели, рамы, какие-то рукописи… Но большинство рукописей исчезли.

Ребе сказал:

– Будем еще разбираться, что осталось. – Все двинулись по домам. А там… Дома были разграблены, пока все тушили каалы. Бандиты действовали слаженно двумя группами. Видно, продумано все было толково, чуть ли не по-военному. Все было собрано в тюки, все нажитое годами, вместе с подушками, коврами и одеялами, сметали подчистую. На полу разбитое стекло, рассыпанная мука и чай: деньги искали и золото. Пропали и домашние тетради для записей – джонки. Навьючили все на лошадей и даже на угнанного с базара верблюда и через горы… Куда? На Феодосию, Сурож, к морю и лодкам. Знали куда. Плакали дети опять, матери плакали, и ничего не отражалось на их лицах, кроме недоуменного: «За что нам такое?» Более двадцати семей пострадало…

Карасубазар проснулся от шока почти весь, но некоторые еще спали. Сразу начали приходить, жалеть, армяне несли простыни, татары еду, караимы и греки денег собрали. Ребе сказал, что община поможет каждому дому. Но разве дело только в этом? Коварство. Да еще и вот это – «жидков пожечь и пограбить – дело полезное»… Обидней всего. Утром поймали одного из нападавших: молодой, лет семнадцати. «Откуда? – Да и сам не знаю. – А банда откуда? – Из-под Ишуни. – Знаем, что из-под Ишуни»…Полицейские держа ли его в участке двое суток, а потом выбросили на крыльцо и сказали:

– Полоумный какой-то, что хотите, то и делайте с ним.

А что делать? Страсти улеглись, обида остыла, и жалкий он какой-то… Ребе сказал: пусть посидит три дня и три ночи привязанным к дереву на Ташхане, пусть люди на него посмотрят, пусть он посмотрит в глаза нашим детям. А потом пусть живет у нас в городе. Это ему и будет наказанием. Так и сделали. Днем ему приносили еду, а на третий день сказали: «Отпустим к вечеру». А к вечеру его украли. Слух прошел, что за ним по следу шли сыскари. Месяца два никто ни чего не слышал. Ограбленные уже успокоились, привыкли, и вдруг к Ребе пришли из полицейского участка и пригласили на разговор.

– Вы или дело делайте, господа полицейские, или ущерб общине возмещайте, – сразу начал говорить им Ребе.

– А вы не очень тут расходитесь, здесь вам казенное учреждение, а не молитвенный дом, мы нашли преступников, скоро их предадут суду, а вещи они, к сожалению, успели сбыть, причем в городах, куда вам заезжать или жить не след, понятненько?

– И что? И может их оттуда и забрать нельзя?

– Кого?

– Ну, грабителей…

– Грабители – это наше дело, а ваше – смиренно ждать, пока из Петербурга не соизволят ответить, что делать с бумагами, которые у вас изъяли…. грабители…

– Так кто изъял? – уточнил Ребе.

– Ну, украли грабители… И вот что мы нашли в сих записях: что вы стараетесь показать, что вы из мусульманского рода, а не жидовского. А нам не нужно в России прироста по этой линии, да чтоб еще и черту оседлости вам изменили! Знамо дело, все письма ваши изучили.

– Так это значит не они, а вы ограбили, ваше жандармейское высо…

– Что?! Да как вы смеете! Если хоть слово из нашего разговора дойдет до ваших караимов…

– Крымчаков.

– Тьфу ты, не все ли равно, вера у вас иудейская.

– Да, но мы чтим талмуд, а они нет, в этом и разница.

– Я не буду в этом разбираться, мне вы все на одно лицо, вот список вещей, которые мы вам возвращаем. Как бумаги придут из канцелярии Петербурга, я их вам передам. Бандитам они не нужны и нам тоже.

Ребе пошел, сгорбясь и не попрощавшись. Он один будет знать эту горькую правду, а остальным покажет вот эту опись:

1. Одеяла байковые – шесть.

2. Подушки без наволочек с пухом и пером – двенадцать.

3. Платков женских вязаных шерстяных – четыре.

4. Фески разных цветов – двадцать четыре.

5. Ложки металлические – двенадцать.

И еще двести разных бытовых наименований. Вещи вернулись месяца через три. Рукописей среди них не было. Не пришли они и потом.

Но крымчаки все равно знали правду.

Жонглер Коко

В начале лета каждый год в Карасубазар приезжал цирк шапито. Он раскидывал свой шатер из белой плотной парусины с окнами для воздуха в самом центре базарной площади. Поднимали его на высоченный вкопанный надолго мачтовый ствол дерева крепкой породы и затем внутри устраивали сиденья для зрителей и манеж для артистов. В городе появлялся целый необычный мир, вокруг которого начинала крутиться жизнь, с проснувшимся многообразием, в отличие от зимней и весенней тишины и покоя. Там же неподалеку складывался и городок из повозок и телег, на которых приехали цирковые артисты и в которых они жили. Цирк был передвижным, и колесил он по степным городам и поселкам таврических степей и Крыма. Акробаты, клоуны, канатоходцы, дрессированные собачки, пара борцов-тяжеловесов и все остальное, что может украсить мир веселых и в то же время опасных представлений, были в репертуаре приезжих артистов. Они, как всегда, надеялись на дешевизну и гостеприимство Карасубазара, на обилие фруктов. И, конечно же, они имели возможность в свободные дни добираться через скалистые невысокие горы напрямую к морю, чтобы сбросить с себя пыльный жар путешествий и манежного пота.

Среди всех номеров особенно выделялся один, приводивший в легкий трепет и ужас зрителей. Это был номер жонглера ножами. Мужчина лет тридцати выходил на арену, становился на круглый деревянный помост и, обнаженный по пояс, начинал жонглировать сначала двумя ножами, а затем тремя, четырьмя, доводя количество ножей до пяти… Ножи были с заостренными лезвиями. Видно было, что рукояти были тяжелыми, именно поэтому он мог управлять потоком хищных сверкающих клинков. Затем на манеж выходила лошадь, и жонглер, разогнав ее по кругу, запрыгивал на нее, и затем уже, стоя, повторял то же самое на протяжении двух трех кругов с помощью ловкого мальчика-ассистента. В конце, спрыгивая с лошади, он бросал на ходу ножи в центр деревянного круга, и они вонзались в него с глухим звуком, еще долго покачиваясь, словно тяжелые полевые цветы. Номер пользовался колоссальным успехом у всех, но особенно у мальчишек, которые не пропускали ни одного представления, проникая под шатер когда за деньги, когда тайком, бесплатно, когда по жалости контролеров…

Кокоз, крепкий мальчик лет тринадцати-четырнадцати, сын известного в Карасубазаре мастера по выделке кож, был среди таких же, как и он, очарованных бесстрашием, ловкостью и славой жонглера. Между собой мальчишки звали его просто Коко, опуская труднопроизносимый, нелегко проходящий сквозь зубы, казавшийся попросту лишним звук зззззз.

По вечерам Коко с друзьями уходил за город. Они брали с собой домашние ножи и пытались ими жонглировать… Сколько было мелких порезов, сколько было трепок от отцов и матерей, однако они продолжали заниматься этим упорно. И даже как-то им удалось договориться с артистом, чтобы он поучил их немного. Жонглер пришел, лениво посмотрел на пацанов и сказал странную для них вещь: «Главное в жонглировании – это ноги, всегда быть на полусогнутых, пружинистых, только тогда вы успеете за всеми подвигами ваших острых братьев и одновременно врагов». Сказал и удалился. Мальчишки были разочарованы, и только Коко принял это на веру, и у него стало здорово получаться. С той же последовательностью от одного ножа до двух, ну максимум трех… Однажды жонглер встретил Коко на рынке и сказал ему:

– У тебя хорошо получается, я как-то видел случайно. Запомни: главное – не думать о лезвии и острие ножа, сосредоточься на рукояти, на чувстве ее веса. И еще: надо, чтобы все малейшие движения твоего тела совпадали с движениями того, чем ты жонглируешь, пусть хоть ножами… Но важней всего поймать кураж, почувствовать, что ты летаешь, и все под тобой поет и трепещет, и руки твои поют… А вообще, – продолжил он, – мне, возможно, понадобится новый ассистент. Попробуем? Поговори с родителями…

– Э, нет, сынок, это не дело. Я научил тебя выделке кож, люди всегда занимались этим: мой дед, мой прадед, мой отец. Это кормило нас, наши семьи, это дело навсегда. Твои руки всегда заработают на кусок хлеба…

– Папа, жонглер тоже работает руками…

– Э, Коко, сегодня работает, завтра не работает, а мы нужны всегда…

– Но, папа, мне нравится быть жонглером.

– А ты что, уже им стал? Даже если бы и стал, я бы не позволил уехать из дома, мне нужна опора… Я еще поговорю с этим артистом, – сказал, правда не зло, отец. Он слишком любил Коко, чтобы грубо врезаться в его душу.

Дни потихонечку шли. Коко все так же каждый день тренировался, но уже один за городом, учтя все советы мастера.

Появилась еще одна причина, которая заставляла Коко любить цирк. Ему нравилась канатоходка, которая выступала вместе со своими родителями. Было ей лет двенадцать, светленькая и черноглазая, полная противоположность Коко. Она часто ходила по Карасубазару с родителями, иногда одна, но Коко стеснялся приблизиться к ней. Помог случай. Он стоял недалеко от цирка, карауля, конечно же, семью канатоходцев, чтобы полюбоваться ими всеми. И вдруг… из шапито вместе с ними вышел жонглер. Поравнявшись с Коко, жонглер неожиданно сказал, обращаясь к артистам:

– А вот мой юный друг Коко. Скоро будет настоящим жонглером. Познакомься, Машенька, – обратился он к девочке…

Сердце Коко запрыгало так, что он еле устоял на ногах. Он вспыхнул и пожал протянутую руку маленькой артистки. Хотя она уже была плотно сбита тренировками и работой, но фигурка ее, тянувшаяся вверх, напоминала Коко невысокий кипарис или тополь… Так они познакомились, и теперь у Коко появились два вожделенных объекта в цирке: жонглер, которого звали Петр Савельевич, и Машенька…

Дело шло к осени, к отъезду цирка, но Петр Савельевич так и не звал Коко в ассистенты. Спросить сам он стеснялся, но, встретив Машеньку одну на улице, заговорил о предложении жонглера.

– Да, я слышала об этом, но толком ничего не знаю. Знаю только, что ассистент – это его сын, и Петр Савельевич хотел бы, чтобы тот унаследовал его искусство. Но у него не очень здорово получается, а он уже почти взрослый. Петр Савельевич очень переживает, – закончила Маша.

Коко сразу понял, какая драма разыгралась в душе у жонглера, и пожалел своего отца. Ведь любое ремесло всегда лучше переходит от отца к сыну.

Коко и Маша стали часто ходить по городу вдвоем, доходя до самых окраин, сидели у речки Карасу и любовались убегающей водой. Коко носил тогда яркую красную рубаху, перехваченную поясом, за которым был небольшой традиционный нож, плотно закрывающуюся чернильницу с пером; штаны были заправлены в короткие кожаные сапожки. Ну чистый крымчак… Маша же была южнорусской девушкой, носившей яркие сарафаны, вот только стрижка была почти мальчишеская.

– Это чтобы, когда работаю, ничто не отвлекало и не лезло в глаза, – оправдывалась она.

– Все равно красиво, – говорил Коко, почти признаваясь ей в любви… Это была такая чистая юношеская пора, они даже не касались друг друга ни плечами, ни руками, только взглядами…

Наконец шапито опал, как проколотый большой воздушный шарик. Наступила осень, и в течение недели цирк собирался уехать из Карасубазара. Неожиданно Петр Савельевич пришел в дом семьи Коко.

– Я хочу сделать из вашего сына артиста, – сказал он прямо отцу Коко.

– Мало ли что ты хочешь, ты нам чужой человек, хотя я тебя и уважаю, – ответил отец. – Мой сын продолжит мое дело.

– Он должен сам выбрать, кем ему быть.

– Маленькие не выбирают, а потом будет поздно. Пока я его кормлю. А циркач – это не профессия, это образ жизни, его на стол не положишь…

– Ну, папа, – взмолился Коко…

– Молчи, Коко, не может быть дом на колесах, человек рождается и умирает в постели, а не посреди дороги.

– Вы слишком жестокий, отец. Я приду еще раз на будущий год, – сказал жонглер и вышел из дома…

Коко простился с Машей и долго вместе с другими провожал большой латаный-перелатаный караван цирка, который уходил на заре в уже моросившую даль северных степей. Только однажды он увидел, как Маша выглянула из своего шарабана и долго смотрела в толпу провожающих, выискивая Коко…

Осень и зима в Карасубазаре были долгими, ветреными. Коко, отчаявшись ждать, помогал отцу, не забывая ни на миг прошедшего лета, круто его изменившего. Во-первых, он понял, что не хочет заниматься тем, чему учил его отец. И арена с огромным количеством людей, аплодисменты, другие города все чаще вставали у него перед глазами. Во вторых – Маша… Он даже себе боялся признаться, что не может без нее, хотя уже дважды отец заговаривал о каких-то сватах, которые хотят познакомить его с невестой… Но самой главной, терзавшей его страстью было жонглирование ножами. Каждый вечер он уходил за город и у старых заброшенных конюшен до темноты и после, с зажженным факелом, тренировался, начиная с двух ножей, доводя по степенно до пяти. Руки его были исколоты и порезаны.

Отец его за это постоянно ругал, но ничего поделать не мог.

Коко к весне делал уже все почти безукоризненно, жонглируя в движении, забираясь на камни. И однажды его осенило: он научится жонглировать в темноте! Это то, чего ни когда не делал Петр Савельевич. И Коко стал завязывать себе глаза, и по свисту ножей, по их воздушному шороху проходил весь путь от двух ножей до пяти, снова и снова, а в конце с силой метал их в старые обрушенные ворота конюшни, вновь поднятые и поставленные им для цели с кружочками, нарисованными мелом.

Так прошла еще одна зима, и весна, и в чудный-пречудный ярко-голубой вечер на горизонте показалась знакомая вереница повозок, колясок, бричек и привязанных к ним лошадей… Это цирк шапито, сделав свой обычный жизненный круг, вернулся в город Коко. Коко стал крупным четырнадцатилетним юношей, и, конечно же, он ждал свою канатоходку. Но Петр Савельевич при встрече сразу же сказал:

– Канатоходцы не приехали, Маша сломала руку. Может быть, к концу лета… А я приехал без сына, он бросил жонглировать, не получилось… Пойдем к твоим родителям…

– Нет, – сказал Коко, – если вы берете меня, то надо, чтобы я вышел с вами на манеж, а я приглашу отца. А то он не верит, пусть сам увидит…

– Ладно, пошли, я сам сначала тебя посмотрю.

Петр Савельевич был поражен тем, как Коко работал с ножами.

– Так ты… Даже с завязанными глазами! Ладно… Еще неделю, пока будем устраиваться, порепетируем. А отца я сам позову на первое представление…

Коко пошел один к реке. Он грустил по Маше и только и мечтал, что вот она приедет, войдет во время представления и увидит его во всем блеске мастерства и таланта… Весь город был потрясен, когда пышный конферансье объявил:

– А сейчас на манеже в оригинальном жанре выступят…

И далее последовали имя и фамилия Петра Савельевича и… о чудо для слуха земляков и самого Коко:

– Ассистент – Коко Кокоз!

Больше всех увиденным был потрясен отец Коко. Коко очень ловко ловил отброшенные ножи, затем так же ловко отправлял их под руку Петра Савельевича. Публика на каждый удачный пас Коко аплодировала. Далее появилась лошадь, и сам Коко разогнал ее для маэстро по кругу, и тот начал работать с помощью Коко под радостные крики:

– Давай, Коко, давай! Карасубазар, не подкачай.

А Коко и не думал про это, он делал все машинально, и только что и видел перед глазами Машу и то, как она видит его… Все лето Коко работал с Петром Савельевичем, и даже получил от цирка неплохие деньги.

– Да, это не шальные деньги, я видел, каким трудом ты их заработал, – сказал отец сыну. И это было самой высшей похвалой для Коко…

В начале сентября шапито опять засобирался в дорогу. В дом Коко постучал Петр Савельевич.

– Знаю, зачем пришел, – сказал отец и заплакал… – Коко, иди сюда, мальчик, собирайся, я решил… Но знай, если что то не так – сразу домой. Здесь тебя ждут всегда, понял?

– Угу, – сказал довольный Коко и пошел складывать вещи и успокаивать мать…

И Коко исчез. О нем только ходили слухи, что он там-то и там-то. И даже газеты мельком писали о его таланте и таинственном и рискованном номере с ножами в темноте. Года два цирк шапито не приезжал в Карасубазар, иногда приходили письма, короткие и лаконичные: мол, у меня все нормально, жонглирую, получите деньги на почте… Коко стал знаменит, у него был свой номер «Жонглер в темноте», и его большой цирк ни разу не заезжал в Карасубазар. Однажды шапито все же приехал на старое место, но это уже были другие артисты. И главное – не было жонглера с ножами. Правда, была Маша-канатоходка, которая работала все так же с постаревшими родителями – чисто, элегантно, красиво. Да и сама она уже была красивой молодой женщиной, но… Как то она зашла в дом Коко, где ее приняли, как родную, и она все выспрашивала о Коко. Отец только улыбался и сказал, что последний раз он получил письмо от Коко из Парижа.