Текст книги "Охрана"

Другие охранники конторы думали приблизительно так же. Май они доработали в прежнем составе. Но в первых числах июня объект оставили полковник и подполковник. Не говоря ни слова. Навоевались, мол, и хватит. Пусть другие за нас воюют.

Бакулин замену искал неделю. Впервые после принятия группой Чагова этого объекта, здесь появился охранник с гражданки. Высокий парень, аспирант Академии имени К. А. Тимирязева, зять одного их охранников, бывшего майора Воронкова. Это было странное решение Федора Ивановича. Всегда ранее он поддерживал «внешнеполитический курс» Чагова, громко и не скромно заявлявшего: «На моих объектах не будет ни одного гражданского человека. Это я сказал». Бакулин изменил курс, объяснив это своим подчиненным так: «Надо для дела. Он не простой человек».

В принципе это назначение устраивало многих. Все знали, что близкий родственник Воронкова занимает в армии высокий пост. Кроме этого, у каждого из охранников в самом ближайшем будущем мог появиться зять или невестка. А уж если забивать этот объект за собой, то основательно, так, чтобы в случае необходимости хватило и потомкам. Современное мышление – тут Бакулин прав.

Еще одного охранника Федор Иванович подыскал прямо в своей семье, сын у него служил капитаном в надежных войсках. Самому-то сыну некогда было дежурить десять раз в месяц, да и лень, а вот отцу, заслуженному пенсионеру, сам бог велел ходить за сына на смены. Так, между прочим, сподручнее за дисциплиной следить, повышать эффективность деятельности группы охранников. И это нововведение пришлось по душе всем.

А 1998 год тем не менее медленно приближался к заветной отметке. В конторе между делом прибарахлились, как говорится. Весь руководящий состав сменил машины, гараж – микроавтобусы, а к главному экономисту конторы зачастил с чертежами бородатый прораб строительной фирмы. В конторе намечался ремонт. Однажды в начале августа бородач вышел из кабинета главного экономиста счастливый и гордый. Договор был заключен. Работа должна была начаться в середине сентября. По-деревенски сметливый Касьминов сразу понял, какую выгоду можно поиметь ему лично от этого ремонта, напрочь выкинул из головы мысли Чагова по поводу активной жизненной деятельности и стал с нетерпением ждать середины сентября, отладив движок своей «пятерки».

Когда грянул на головы россиян неожиданный для многих, но не для всех, дефолт 1998 года, Николай по-первости не сообразил, что этот скачок доллара будет означать для его семьи. Ему даже показалось: будет лучше, чем вчера. Потому что получали они все эти годы по 400 долларов, хоть и российскими рублями, но ведь в пересчете по долларовому эквиваленту. И ни цента меньше. Но когда в середине сентября ему выдали в рублях ту же сумму, которую он получал с декабря 1995 года, сердце его дрогнуло. Надули. Опять надули.

– А когда остальные дадут, по курсу, – спросил он, а Бакулин посмотрел на него наивно-голубыми глазами опытного замполита и пожал невесело плечами:

– Нам дали все. Копеечка в копеечку. По курсу 25 июля. Не нравится, можешь уходить. Мы никого не держим.

– Ничего себе, заявочки, – сказал Касьминов и почему-то опять вспомнил слова Чагова.

Расслабился Николай. Настоящим пенсионером себя почувствовал, даже растолстел на радостях. Люди в военном городке еще больше уважать его стали – сильный человек, как тренер Тихонов. Один лишь Куханов, скорее всего из-за черной зависти, посмеялся над ним: «Теперь тебе прямым ходом на лыжню!»

Касьминов вышел на перрон. Было чуть больше семи часов. Солнце грело вовсю. Ветра не было. Вечерний штиль. Хочется чего-нибудь выпить. Хоть воды в колонке. Но неудобно как-то на виду у всех хлебать вкусную колонковую воду, разлетающуюся брызгами от бетонного желобка.

У них в деревне такую колонку поставили, когда он в пятый класс пошел. Вместо колодца, который, однако, на всякий случай не засыпали. Зимой и летом Колька любил пить воду из колонки, мать с отцом ругались, а ему хоть бы хны. Потому что вкусно и удобно.

«Сейчас и ругать никто не будет, а пить нельзя. И на минералку ни у кого не попросишь, подумают чего-нибудь. Фу ты, жизнь пошла непутевая!»

Колодезную воду он любил еще больше. Именно из колодезного ведра, а не из домашнего. Но крутить ворот не всегда хватало времени, а колонку будто специально для быстроногих пацанов придумали. Бежишь мимо по каким-нибудь делам, остановился, нажал на рычаг, приклонился к металлическому шлангу, хлебнул пару раз, ощущая, как по шее сползают водяные прохладные змейки, и побежал по своим неотложным делам дальше. Ну и жизнь была!

– Пап, ты чего, оглох? – дернул его за рукав младший сын Иван.

– Ты что здесь делаешь? – удивился Николай.

– Тебя жду, мать послала. Она психованная какая-то весь день. Тебя нет и нет. А уже восьмой час пошел. Она и послала меня на станцию.

– Что я, маленький? Ты на машине? Это дело. А я вас сейчас порадую.

– Ты сначала мать успокой. Целый день покоя не давала.

– Дурень ты! Думаешь, я под забором где-нибудь валялся или в ментовке пьяный лежал?

– Причем тут ментовка! – у сына голос недавно огрубел, хотя еще не совсем.

– Так это я к слову. Ментовка тут, конечно, не причем. Еще чего не хватало.

– Еще смеешься. Мать изревелась вся…

– Да чего случилось-то? – Николай открыл дверцу машины, но замер: – Толком сказать можешь, что случилось? Помер кто-нибудь? Кто, говори!

И сердце сжалось.

– Никто не помер. Мать за тебя переживает, неужели непонятно?

– Фу ты, дурень, напугал! – Николай по-отечески влепил сыну подзатыльник. – Садись за руль, катать тебя еще. Постой, деньги есть? Жарко. Пивка бы махнуть. Вот дурень, зачем же приехал тогда, елы-палы! Ладно, жми.

Пока домой ехали, молчал о главном. А жену увидел, испугался:

– Ты чего, Светик?

А она в рев. Конечно, ее понять можно. Она три дня от своей подружки, от второй жены Куханова, ни на шаг. Та на тридцать восьмом году сына родила, только пошел малышок, лопотать стал. И вдруг выстрел в упор уложил Куханова в гроб. Куда ей теперь? Дом, почти под ключ, по дешевке на продажу? А куда он ей, медсестре районной больницы? Можно и в кирпичной двушке пацана вытянуть… Три дня ревела молодая мать. На могиле прямо искричалась. Любила она Анатолия Куханова или жалела, или себя жалела и сына его, только у всех мурашки по спине ерошились, кто на кладбище был. Сашки Егорова, дружка его и убийцы, на кладбище не было. В КПЗ он сидел. Сам сдался. Дело на него завели. Дадут на всю катушку. Да что ему слезы бабы почти сорокалетней, поздно влюбившейся, вышедшей замуж и родившей? Что ему лопотание Саньки, тезки его? Ему все одно. Тюрьма ему мать родная, будь она проклята такая мать, хуже мачехи злобной.

– А тебя, дурака, нет и нет! Приеду в десять! Кто говорил? А то и раньше. Ванька туда-сюда весь день мотался, все электрички московские встретил. А я, железная, что ли? Чего только не передумала.

Он ей и так, и эдак, все успокоить хотел. А она, что ни скажи, все в штыки.

– Дался мне твой прораб! Зачем мне ваши доллары, с ума вы все посходили из-за них, людей стреляете в упор. А нам тут реви в тряпочку. Дураки вы все, понятно?

Хорошо, что слез у любой женщины, даже в самой тяжкой беде, ограниченное количество. Так уж организм у них устроен. Поревут-поревут, кто ругаясь при этом, а кто и нет, и затихнут, подрагивая телом, да всхлипывая, да носом сопя и полотенцем лицо вытирая. Успокоилась Светлана, умылась, садитесь, говорит, ужинать.

А мужчины ее, один увалень неуклюжий, другой подтянутый, стройный, сели довольные за стол на кухне, по-деревенски как-то переглянулись и замолчали в ожидании, пока мать три тарелки борща не нальет: им по полной, а себе половинку, да пожиже, так она любит есть первое.

– Ну что там твой прораб-то? Чего улыбаетесь, бугаи?

– Мам, папка говорит, что меня взяли. Завтра к семи утра, – очень гордо сказал сын.

– Я почему и задержался, – протянул не спеша Николай, а сам зло подумал: «Менты поганые! Чтоб вам так самим реветь по два раза в день, чтоб вашим женам так реветь!» – прораба нужно было дождаться. А у него дела. Я и ждал, пойми ты.

– Хоть полторы тысячи дадут в месяц? – Светлана уши навострила, прибыль какая-никакая от сына пошла. К зиме покупки нужно сделать.

– Бери больше, мать! За дешево продаешь своего сына.

Ну мужики! Сидят с ложками в руках, прямо тебе картина! А уж гордые-то, шеи раздулись, улыбочки хитрые.

– Неужто две с половиной положили? – удивилась Светлана, не замечая старых, даже не матушкиных, но бабушкиных ноток в голосе.

– Ну тебя! Из-за таких денег я бы его и десяти минут не ждал. Двести пятьдесят долларов положили ему за двадцать два рабочих дня. Пока. Покажет себя – дадут больше.

Николаю очень понравилась реакция жены. Светлана заморгала, не зная, всплакнуть ли по такому случаю или не стоит, потом руками всплеснула, быстро прикинула, что она на эти деньги может купить, и вдруг испуганно спросила:

– Как же так? Он же ничего не умеет делать по строительству.

– Научусь. Горшки не боги обжигают! – посмеивался сын.

– А это не опасно? Может, лучше долларов сто пятьдесят, а? Отец! Ну ты хоть скажи слово! Ему же еще двадцати нет.

– Когда двадцать будет, я больше буду зарабатывать. Точно тебе говорю.

Смешно, конечно, но Светлане, например, отработавшей на телефонном узле больше двадцати лет, платили в месяц чистыми чуть больше одной тысячи рублей. Она не на луне жила, знала, как в Москве платят в некоторых организациях даже уборщицам, не то что высоко квалифицированным телефонисткам. Но чтобы сын ее, выпускник колледжа и студент-первокурсник-заочник созданного на базе этого же колледжа юридического института получил оклад 250 долларов да плюс (это не исключалось) премии за хорошую работу, не верилось Светлане в такое счастье. Поэтому она и строга была.

– Смотри, поосторожнее там. Знаю я вас, ухари несчастные. Наломаетесь, как весной в гараже, а мне потом вас мазями растирай.

– Это же ты отца растирала, а не меня.

– Не хватало еще и тебя растирать. Устроите мне тут прифронтовой госпиталь.

– Ма, ну чего ты плачешь опять?

– Да ну вас! Пейте компот и не мешайте мне. Да по городку не трезвоньте. А то пристанут. А нам тут столько всего купить нужно к зиме.

И то верно.

Еще больше нужно было всего семье Касьминова осенью и зимой 1998 года. Но больше всего ему хотелось уйти из конторы. И хотелось и не хотелось. Нельзя было уходить. Бакулин поставил дело по-армейски. Точнее по-солдатски, будто они уже не на гражданке вовсе, а в какой-нибудь школе младших специалистов, а он у них старшина роты из стариков, а все остальные – молодняк. Начальником он был уставным. Устав для таких людей является хорошим щитом и, надо отдать им должное, пользуются они этим защитным средством умело и эффективно, даже в атакующих целях. Чаще всего в атакующих, потому что не атаковать постоянно они просто не могут, понимая, что защита их погубит моментально.

Особенно тяжело работалось тем охранникам, которым приходилось дежурить вместе с Бакулиным. Он постоянно оседал в комнате отдыха, искал какие-то очень важные дела, ездил в ЧОП, бегал по этажам конторы, будто там его кто-нибудь мог ждать. Не в меру энергичный Федор Иванович на должности начальника охраны объекта почувствовал себя в своей тарелке, то есть как бы в должности замполита, строгого и по-уставному справедливого.

Эта справедливость быстро всем надоела. Но страна переживала постдефолтные времена, устроиться куда-нибудь было практически невозможно, и все охранники держались за конторы, как могли. Бакулин это чувствовал (он ведь тоже держался, хотя и ему было трудновато). Почувствовал он, неплохой кадровик, надо сказать, что его боятся, и этот страх стал не то чтобы использовать, но поддерживать среди подчиненных.

Страх, однако, таял по мере того, как страна отдалялась во времени от роковой для многих россиян отметки: августа 1998 года. Охранники терпели слишком уж уставного начальника, но устали терпеть..

Первым взорвался Сергей Воронков. Смелый парень. Он сразу и всех стал называть на «ты», даже Чагова. Того коробило такое панибратство, но даже Чагов смирился с этим. Бакулин тоже вынужден был смириться с гонором бывшего майора. Между прочим, такое гражданское панибратство у охранников не возбранялось, но и не поощрялось. Гражданка гражданкой, а в документах у нас ясно написано, кто майор, а кто полковник, кому сорок с небольшим, а кому уже давно за пятьдесят. В случае с Воронковым четкости не наблюдалось. Сам-то он хоть и майором был, зато три языка знал, крупными делами в Приднестровье и кое-где еще ворочал, такими делами, что некоторые полковники на Лубянке с ним на «вы», а не он с ними. И главное, брат его генерал-полковник был еще в силе. И много других важных людей в разных московских организациях было у Воронкова немало. Он говорил об этом смело. Ему верили. Причем верили все, даже те, кто мог в течение двух-трех дней навести справки, узнать о нем все, даже размер обуви в трехлетнем, десятилетнем и двадцатилетнем возрасте.

Была у Воронкова еще одна странность, необычная даже для бывшего офицера. В какой-то момент своей в общем-то не бурной кабинетной жизни он почувствовал себя врачевателем. Ни много, ни мало. Подобное прозрение с ним уже случалось. Еще в юности. Сразу после школы.

Учился он, коренной москвич, с глубокими московскими корнями по линиям матери, отца, бабушек и дедушек в хорошей школе, но плохо. Младший сын, пуп земли, лентяй. Но талантливый лентяй. Это отмечали многие учителя, и все они без исключения махали рукой после первых двух-трех месяцев преподавательского общения с ним. Естественно, этот взмах отчаяния никто из заинтересованных лиц не видел и видеть не мог. Потому что мебельные стенки всех учителей, даже физкультурника, ломились от всевозможных дорогих подарков богатых родителей учеников этой знаменитой школы.

Физкультурник, игравший когда-то в хоккей в известной подмосковной команде и даже забивший несколько важных шайб, удивлялся быстрому игровому мышлению Воронкова и лишь сетовал (опять же не вслух, потому что опасно, как бы чего не вышло): маловат он ростом, времена Хусаинова, Харламова и других низкорослых гениев игровых видов спорта ушли. Некоторые из них еще играли в семидесятых и радовали зрителей виртуозностью и интеллектом, каким-то даже изыском, тончайшим пониманием любимого вида спорта и своего уникального места в нем. А значит, и своего места в жизни. У Воронкова этого понимания, этого важнейшего для формирования личности внутреннего чувства не было. Никогда. Может быть, потому что он был младшим ребенком в крепком семействе.

Он мог ошеломить математичку неожиданно точным вопросом, одной-двумя пятерками за сложные контрольные и столь же неожиданными провалами, объяснить которые одной лишь ленью не решился бы даже Сухомлинский, на что уж добрый учитель был. Сергей Воронков порою вытворял на футбольном поле такие выкрутасы и забивал такие смелые голы, что физкультурника в дрожь бросало от радости. И после этого – вялое фланирование по полю, бесившее бывшего хоккеиста. По биологии Воронков получил в десятом классе пятерку за первое полугодие и тройку в аттестате. С русским языком у него, правда, всегда было ровно: между четверкой и тройкой, но гораздо ближе к последней. С английским – наоборот.

Еще в восьмом классе Воронков стал похаживать от нечего делать на стадион «Динамо» в секцию самбо. Его оттуда не выгоняли. И все были рады этому. Даже брат, учившийся в военном училище. Даже физкультурник, который сам себе сказал: «А куда ему с таким ростом? Только бокс, борьба, штанга да шахматы».

Школу Воронков окончил с бронзовой медалью – так он всем говорил с пафосом на выпускном вечере. И была в его словах некая сермяжная истина. Отличникам – золото. Хорошистам – серебро. А троечникам – бронза. Все по-честному. «Я себе сам бронзовую медаль отолью, не беспокойтесь!» – успокаивал он, вероятнее всего, самого себя, потому что с бронзовым аттестатом из этой школы выходили только самые одаренные лентяи. Не бездари, а именно лентяи. Бездарей здесь все-таки не держали.

Была у Воронкова в тот год и другая бронзовая медаль за третье место в чемпионате Москвы по самбо среди юношей. До первого разряда он чуть-чуть не дотянул. В институт не поступил. Хотя честно сдавал документы, ездил на экзамены в МИФИ, затем в МИЭМ и еще раз в МИЭМ – на вечерний. Эта неудача шокировала родителей, брата – золотого медалиста ракетного училища и других заинтересованных лиц. Но семнадцатилетний Воронков был на удивление спокоен и благодушен. «Мне до армии как до луны пешком, поступлю еще, если надо будет», – говорил он, забрасывал на плечо спортивную сумку и уходил в спортзал мять маты. Так, от нечего делать, от несчастных глаз родителей, бабушек и дедушек.

Им всем почему-то хотелось определить его в престижный, еще не вышедший из моды технический вуз. А ему ничего не хотелось. Ровным счетом ничего. Даже в армию ему не хотелось идти.

«Недеяние есть тоже деяние!» – сказал однажды новый тренер, и эти слова очень понравились Воронкову, хотя изрекший их самбист все делал наоборот: его подопечные работали в зале очень много.

От репетиторов Воронков отказаться не мог. Как ни баловали его, младшенького, но всему есть предел. Самбист это понимал. Он оттягивал решение данной проблемы месяц, другой, в ноябре получил «серебро», выполнил норму первого спортивного разряда, и однажды в зале услышал странное для него словосочетание «Высшая школа КГБ при Совете Министров СССР» и вспомнил, что дед, отец матери Воронкова, тоже как-то произнес эти слова. На него все почему-то шикнули, он замолчал. А внук вникать не стал, почему шикнули взрослые люди на старикана – классного старикана, если по сути сказать.

После тренировки Сергей прямиком направился на Верхнюю Масловку и спросил, разуваясь в прихожей трехкомнатной квартиры: «Дедушка, что это за школа такая? Почему туда трудно поступить?»

Дед, а было ему в ту пору, шестьдесят семь лет, и рад бы внуку все карты раскрыть и помочь, да решено было на большом семейном совете внука в МИФИ готовить. Или в МИЭМ – он ближе к дому. Электроника, физика, математика. Прогрессивное дело. Престижные профессии. Опять же и военные кафедры там сильные. Закончишь, а уж потом, если желание будет в органах служить, напишешь рапорт. Органам нужны высококлассные специалисты в самых разных областях. Не спеши, внук. Прислушайся к советам старших. Мы тебе плохого не желаем.

А внук за свое:

– А какие экзамены там? Как туда вообще поступить?

Дед не один раз на себе испытывал упрямство внука. И в тот декабрьский вечер Сергей удивил его и насторожил. У него имелась возможность помочь внуку. Игнорировать ее не стоило. Преподавательский состав школы был великолепным, библиотека – роскошной. Режим. Спорт. Что еще нужно для молодого человека, одаренного к тому же?

Дед и внук долго беседовали за чаем, заключив между собой негласный союз. Один из них обещал воздействовать на семейный совет, решить все организационные вопросы, нелегкие, следует заметить, другой – упорно готовиться к экзаменам, заниматься спортом, получить кандидата в мастера спорта.

На следующий день состоялся расширенный семейный совет, на котором присутствовали некоторые друзья, коллеги, сослуживцы членов совета, а также старший брат Виктор с беременной женой и ее сестрой, преподавательницей английского языка. Собственно говоря, это был не совет в полном понимании этого слова, а небольшой семейный праздник, день РВСН, в которых тесть Виктора прошел славный путь от рядового в расчете знаменитой «Катюши» (тогда еще такого рода войск не было) до командира дивизии, дислоцирующейся в Прибалтике.

Сергей был не из робкого десятка, но когда он увидел за столом сразу двух генералов да двух полковников (все, естественно, в форме), да еще «англичанку» (он, что тоже естественно, сразу же в нее влюбился), то как-то неуютно стало на душе. Он поднимал бокал с лимонадом, чокался со всеми, вел себя на удивление чинно и тихо, но эти несвойственные ему манеры поведения давались юноше с трудом.

Потянулись разговоры о войне, о Королеве. Эти две темы раскололи коллектив. Дамы перешли в женскую комнату, мужчины стали часто выходить на кухню курить. Там они, видимо, говорили не только о Королеве, но Сергея это не интересовало. Он сидел рядом с «англичанкой», разглядывал ее, не стесняясь, ей это не мешало болтать о чем-то. Она была старше его на четыре с половиной года. В шестнадцать лет окончила в Германии школу, в двадцать лет – Институт иностранных языков в Москве и уже почти год преподавала английский в МИЭМе.

– Немецкий я знаю лучше. Но английский, пожалуй, богаче литературными и философскими традициями, – сказал она и стала перечислять, начиная с Роджера Бэкона и Френсиса Бэкона имена, которые абсолютно ничего не говорили юному Сереже, абитуриенту пока еще непонятно какого вуза.

– Вы так говорите, как будто в мировой литературе и философии никого кроме ваших англичан не было, – остановил ее Сергей.

– А ты можешь называть меня на «ты», – сказала она. – Что я, какая-нибудь старуха-матрона? На свадьбе мы же с тобой были на «ты». Что с тобой случилось? Повзрослел? – Она рассмеялась.

Он вспомнил, как танцевал с нею у брата на свадьбе шейк и твист и удивился вслух:

– Действительно…

Ирина опять рассмеялась:

– Это пройдет, Сережа!

– Все пройдет, как с белых яблонь дым! – В комнату вошли офицеры. С песней, но не строевым.

Пришло время держать совет. Ракетчики были за хороший технический вуз. Либо за военное инженерное училище. Другие офицеры и женщины (все, кроме молча улыбавшейся Ирины) несмело поддерживали их. У Воронковых, деда и внука, позиции были крайне слабые. Но они в тот вечер не подвели друг друга. Они упорно твердили свое, один робко, другой громко, напористо: здесь главное желание, стремление, иностранный язык можно выучить, историю тоже, сочинения буду писать каждый день, подготовлюсь.

Первым из офицеров сдался Виктор. Зачем нам идти наперекор. Пусть делает, как ему хочется. В конце концов, он просится не в воровскую академию, а в прекрасное учебное заведение. Да и хватит нам ракетчиков на одну семью.

Неожиданно свое веское слово сказала Ирина. Она еще на свадьбе, летом, поняла, что у Сергея какой-то особый дар к языкам, он ловил на ходу произношение, мелодические особенности языка. Это признание молодой преподавательницы удивило даже Сергея. «Как это, мелодические особенности?» – чуть не вырвалось у него.

Взрослые строго глянули на Ирину. У тебя, мол, здесь голос совещательный, но не решающий. Так что, будь добра, знай свое место. Вслух сказать подобную колкость дочери генерала-ракетчика никто не осмелился – такт, знаете ли. А дочь, привыкшая к вниманию (тоже ведь младшая сестренка!), на этом не остановилась.

– Повтори за мной, Сережа, – повернувшись к нему и по-детски положив свои руки на его колени, она произнесла на английском языке простенькую фразу.

Сергей повторил.

– А теперь эту же фразу на немецком. Слушайте внимательно, товарищи офицеры и уважаемые дамы!

Она произнесла фразу на немецком. Сергей повторил.

– Слышали! Это же не каждому дано. Это же не ракеты пулять.

Действительно, что-то у Сергея было не ординарное. Это поняли все.

– Так может быть, ему в Институт иностранных языков поступить! – ухмыльнулся Виктор, и почти все за столом почувствовали ревнивую нотку в голосе старшего брата и некоторые из понявших улыбнулись, не сдержались.

– Это пусть он сам решает, ему жить. – Ирина, однако, быстро взрослела.

– Вот именно! – дед Воронков перехватил инициативу и уже не выпускал ее из своих крепких рук. – Пусть сам решает, не маленький. Первый взрослый по самбо. Мужчина.

– Пока не подтвердил, – пробасил гордый Сергей.

– Подтвердишь, – дед сказал уверенно, – еще и мастером станешь. В нашем деле это важно. А стреляет он, знаете как! Мы сегодня в тире были, к своим зашел, поговорили.

– Вот куда ты утром сбежал! – вскинула руки жена его и будто вспомнила о чем-то. – Пора чаевничать, друзья!

Дело было сделано. Дед и внук, и неожиданная их союзница Ирина победили.

Чаю, конечно, много не выпьешь, мужчины это хорошо знали по опыту. А пить им в тот вечер хотелось много. Они продолжили питие на кухне, куда через каждые двадцать минут, а то и чаще, выходили курить.

И вечер прошел на славу.

Ирина оказалась чудесной находкой для Сергея. Полгода она занималась с ним английским языком по два-три раза в неделю, а то и чаще. Она была женщиной щедрой и мудрой. Она все поняла сразу же, во время первого занятия. И пошла гулять с ним по Бульварному кольцу. Сложную задачу он поставил перед ней. Молоденький, робкий, но уже не мальчик и даже не юноша. В спорте этот возраст назвали очень точно «юниор». Уже не юноша. Почти мужчина. Еще чуть-чуть, совсем немного, самую малость. И мужчина. Моложе ее на четыре с половиной года. С глазами жадными, в жадности своей наивными. И в наивности этой жадной обольстительнейшими, обольщающими. В Германии она была пять лет. Мать – переводчик, работала на высокопоставленных людей. Немецкая школа. Немецкие нравы. Не то, чтобы сплошной разврат и даже не сексуальная свобода, о которой мечтают испорченные люди. Но некая раскованность в отношениях между мужчинами и женщинами, между девушками и юношами. Это для немцев некая раскованность. А для обитателей русских деревень, к примеру сказать, это сплошной разврат. И не дай Боже!

Конечно же, Ирина, почувствовавшая в глазах Сергея первое в его жизни желание (не любовь, а именно желание), об этом даже помыслить не могла, хотя парень ей понравился и… Не дай Боже!

«Не ластись ко мне, Сережа, не иди так близко, ты уже совсем взрослый, тебя не надо за руку держать. А под ручку нам с тобой не ходить, хоть и выполнил ты норму первого, самого что ни на есть мужского разряда и вроде бы как мужчиной настоящим стал в спорте».

Они простились у кинотеатра «Россия», и она поспешила домой, вошла в квартиру, набрала, не раздеваясь, номер, сказала:

– Нина Ивановна, добрый вечер. Я – Ирина Николаевна. Да, пожалуй, я займусь с вашей дочерью. Пусть она приезжает ко мне послезавтра в 16.00. Да, вас не смутит, если в группе будут две девушки и двое юношей? Нет-нет, не больше. Я категорически против больших групп. Мы об этом с вами говорили. Не смущает? Ну и чудесно. Жизнь есть жизнь. Это вы верно сказали.

Однокомнатная квартира в пяти минутах ходьбы от метро. Большая. Высокие потолки. Комнату многие делят на две. Ванная – действительно комната, а не закуток с корытом для детей младшего школьного возраста. Кухня – столовая, а не коморка с газовой плитой… В такие квартиры в те годы не всех гостей приглашать-то можно было. Обзавидуются. А зависть – чувство огнеопасное.

Она набрала еще два номера, говорила о том же. Обрадовала людей, вздохнула облегченно. Гора с плеч. И через час Ирина, абсолютно уверенная в себе и в правоте своей, и в том, что теперь все пойдет так, как того требует жизнь с ее осторожностями, легла на диван, включила лампу, стоявшую на столике, и открыла томик Гете с готическим шрифтом. Какое счастье читать классику в готическом подлиннике! Особенно, когда тебе двадцать один год с хвостиком.

Гораздо позже, лет через пятнадцать, Сергей понял, какой мудрый и точный ход сделала Ирина, до этого наотрез отказывающаяся от всякого дополнительного заработка, от репетиторства, в начале семидесятых годов явления не повального даже в элитных кругах. Нельзя сказать, что он пришел в восторг от этого открытия. Да, девчонка, с которой он познакомился у Ирины, отвлекла его от хозяйки, и он быстро забыл о том чувстве, которое младшая сестра Ольги, жены его брата, в нем всколыхнула. Все хорошо, что хорошо кончается. Особенно в начале пути.

Ирина ему помогла. С другими репетиторами он подтянул остальные предметы, в апреле выполнил норму КМС, затем блистательно сдал вступительные экзамены.

В Высшей школе КГБ при Совете Министров СССР он учился хорошо. Особенно легко давались ему английский, по пути он прихватил немецкий, был на свадьбе у Ирины, взял еще французский, увлекся восточными единоборствами. Ирина родила сына, развелась. Сергей закончился Школу и женился. Ирина была у него на свадьбе. И после этого они не виделись долго.

Сергей Воронков продвигался по служебной лестнице на удивление медленно. Вроде бы все у него было: опора мощная, три языка, умение проанализировать ситуацию, сформулировать точно и четко задачи, а также пути их решения.

Старший лейтенант. Капитан. Чего же ему не хватало? Почему он застрял? Время шло быстро. Засуетился дед. Сергея подтолкнули. Он попал в академию, закончил ее – майор. А тут нагрянули девяностые годы. Время самостоятельных решений. Очень важных. Для самого себя в первую очередь.

Земля резко потеплела. На ней появилось много горячих точек. Увеличилась скорость человеческой броунады. Быстро носились люди и идеи по земному шару, сталкивались друг с другом. Идеи деформировались, им проще. Людям – сложнее.

Горячие точки были для Сергея временем сплошных, непрекращающихся ни на день допросов. Допросил одного, сделал вывод, другого – вывод, следующего – вывод. Много работы, много возни. Допрашивать чаще приходилось своих. То есть соотечественников, россиян. И выводы, выводы. И боль за своих. Боль разрасталась, как злокачественная опухоль. Она уже давила, от нее уже некуда было деться. Ему казалось, что только он один знает, чувствует смысл происходящего в стране и на земном шаре в целом. Он, конечно же, заблуждался. Но допросы продолжались. Десятки допрошенных, своих, русских людей. Штабная суета. Штабные вести и слухи. Штабной воздух, пропитанный слухами, недомолвками, отчетной пылью, приказами, просьбами, намеками, подчас молчаливыми. И медленный, медленный рост. Это удручало. Злило. Томило. Это порождало в душе Сергея робкое чувство стыда.

Сослуживцы знали, какие у него связи. Командиры это знали. Но вперед они Сергея не пускали почему-то.

Брат Виктор в эти девяностые годы взлетел, укрепился на высоте, в очередной раз чуть было не взмахнул крылом, но то ли подрезал кто-то крылья ему, то ли устал он, то ли сделал мудрый ход конем и на время ушел в тень. Назначили брата всего лишь начальником академии, известной и даже знаменитой. Должность, о которой мечтают и будут мечтать многие генералы Российской державы, не понравилась Виктору Воронкову, генерал-полковнику, но судить-рядить о нем, человеке стратегического замаха, вряд ли стоит в разговоре о людях, уже смирившихся с тем, что дала им судьба в виде небольшого оклада охранников и пенсии.